Пасха 1918 года
Отрывок из романа «Багряные ризы» Натальи Иртениной, лауреата премии «Новая библиотека»-2020
— Христосоваться-то будем, Дарья Михална?
Жилец в распоясанной гимнастерке, с мокрым полотенцем на плече радостно ухмылялся.
— Отчего же нет, Иван Егорович. Христос для всех воскрес.
Она протянула руку. На раскрытой ладони лежало красное яйцо. Постоялец взял его, затем по-свойски облапил хозяйкину дочь и трижды всласть облобызал. Она уперлась в грудь ему кулаками.
— Экий вы горячий, Иван Егорович!
Бледные щеки Дарьи зарумянились. Она захлопотала, выставляя на стол пасхальную снедь.
— Так воистину же воскрес, Дарья Михална, — смеясь, развел он руками.
— Вы сегодня веселый. — Приготовив трапезу, женщина села на краешек стула. — Это Пасха веселит душу. Посмотрите, какая погода — солнце, небо, клены распускаются. Вы молоды, у вас вся жизнь впереди…
— Вы, Дарья Михална, говорите это так, будто сидите на поминках. Что ж вы сами празднику не радуетесь?
Востросаблин облупил яичко и отмахнул ножом половину очень скромного куличика.
— А я радуюсь. Только ничему мирскому не могу уже радоваться. Матушка к Лизе пошла, это моя старшая сестра. С ними разговляется. А я накормлю вас и пойду в Зачатьевский монастырь. Там сестры меня знают, мне с ними хорошо. Душа делается эдак покойна и светла.
Кулич едва не застрял у Ивана в горле. С усилием проглотив, он запил яблочным компотом.
— Вы что же, в монашки собираетесь?
— Да в миру-то мне нечего делать. А Бог даст, и постригусь… Петенька мой… — На глаза молодой вдовы навернулись слезы. Дарья тряхнула головой, сгоняя их. — Вы на каком фронте воевали, Иван Егорович?
— В степях Молдавии убогой… — пробормотал он, уносясь мыслями совсем в другую сторону.
— А мой Петенька в Галиции погиб. Осенью четырнадцатого…
Она рассказывала, а Востросаблин сквозь ее голос слышал пьяный хохот, жалобные вскрики, стоны и горький плач.
Колокольный набат взлетел над городом, как стая вспугнутых голубей, но носился в небе недолго. Монашка-звонарница сама взлетела с колокольни, только не ввысь, а наземь, сброшенная ударом кулака, и тело ее изгвоздили штыками. Стенала и горестно выла старая черница, у которой от сильного страха отнялись ноги. Монахинь сгоняли в церковь, тащили за волосы, подкалывали штыками, а эту, подкошенно севшую на утоптанный снег, так и бросили в монастырском дворе. С десяток молодых послушниц и монашенок отобрали для забавы, разодрали на них черные платья и ряски. Построили в круг и плетками заставили бежать, как лошадей в манеже. Монастырки задыхались от бега, мороза, стыда и слез. Остановившуюся стегали плетью, упавшую оттаскивали — становилась добычей. Поодаль, на куче снега, беззвучно лежала игуменья. Ее взяли с одра болезни, распороли ножом облачение, со смехом щупали увядшую плоть. Красногвардейцам не понравился ее взгляд, и глаза игуменье вырезали. Напоследок выбросили ее в окно на двор, и она молча, без единого стона умирала. Из запертой церкви разливалось скорбное, погребальное пение монашек: «Свя-атый Бо-оже, Свя-атый Кре-епкий… поми-илуй нас…»
— Что с вами, Иван Егорович? — голос Дарьи прозвучал испуганно. — Вы… Вы вспомнили войну?
— Нет. — Он закрыл глаза и с четверть минуты не отвечал, сжав зубы. Наваждение отпустило. — Не войну… Заклинаю вас всем, что для вас дорого и свято, Дарья Михайловна… Вы так добры ко мне. Я отплачу вам тем же. Я дам вам добрый совет. Нет, не совет… Это скорее просьба. Ради памяти вашего мужа. Хотя я, конечно, не знал его. Но я тоже фронтовик, как и он. Считайте меня его фронтовым товарищем. Вы должны мне поверить и довериться…
— Вы все больше пугаете меня, Иван Егорович.
— Умоляю вас, если вам дорога ваша жизнь, не уходите в монастырь. Забудьте о своем желании стать монашкой!
— Но почему?
— Это… опасно. Пока власть в руках у этих… Они объявили войну религии. Они беспощадны…
Большего он не мог ей сказать. Дарья колебалась, подыскивая ответные слова. Наконец, решившись, сухо произнесла:
— Благодарю вас, Иван Егорович. Но вы не должны вмешиваться в мою жизнь… Лучше расскажите, что вы видели в Кремле?
В эту ночь советские вожди открыли Кремль для всех, кто желал прийти на пасхальную службу в соборы. Востросаблин пошел. Хотел увидеть, что сделали большевики с этой русской сердцевиной. Но ничего особенного узреть и выведать не удалось. Всегда освещенный, на Пасху Кремль погрузился во тьму. Уступив церковникам в малом, народные комиссары не отказали себе в удовольствии насолить. Электричества не было ни в соборах, ни на площадях. В расстрелянный Успенский собор на патриаршую службу Иван только заглянул и немного прошелся с крестным ходом вокруг храма. Богомольцев было немного. Не всякий решится сунуть голову прямо в пасть рыкающему льву. Редкие огоньки свечек и лампад не могли одолеть темноту, и лишь бросали отсветы на сосредоточенные, как будто страшащиеся торжествовать лица. Несколько огоньков мерцало в верхних просветах Ивана Великого. Колокола звучали глухо, осторожно, почти зловеще.
Востросаблин, оторвавшись от крестного хода, ткнулся в одну сторону, в другую. К Большому дворцу, к Теремным храмам, к Арсеналу. Там и сям путь преграждал латыш с винтовкой. Иван рассмотрел только вдрызг разбитое снарядом крыльцо-лоджетту Благовещенского собора, продырявленные стены Патриаршей ризницы, пробоины собора Двенадцати Апостолов. На выходе у Троицких ворот, как и при входе, его старательно обыскали. Оружие он, конечно, оставил на квартире.
— Патриарха видел, — равнодушно ответил он. — Старичок симпатичный, простой, с совершенно крестьянским лицом. А больше ничего. Было темно и мрачно.
— Говорят, когда патриарх служит, все бывает так величественно. И сам он вовсе не прост…
— Не знаю. Не заметил… — Иван подумал и спросил: — Будет ли сегодня проповедь отца Восторгова?
— Отец Иоанн не пропускает ни одного воскресного дня.
После холода Страстной недели пригревшее солнце и голубое небо казались совсем летними. Застоявшаяся зелень деревьев буйно полезла наружу, замерзшие было клейкие листочки стремительно пошли в рост. Вдыхать полной грудью весну, воздух надежд и молодых грез было наслаждением. В распахнутой шинели Иван пешком отправился на Красную площадь. Он был сыт, свеж, здоров, полон сил, и в голове, как закваска, бродили мысли, что вскоре непременно что-то случится. Вспухало предчувствие будущего большого дела, трудной, отчасти, вероятно, и грязной, но необходимой для отечества работы. Не может быть, чтоб советская власть утвердилась в России насовсем. Народ нельзя обмануть надолго, он, народ, уже давно все понял…
Иван наведался к Никольской башне. Кремль еще оставался в красном первомайском убранстве, но кумачи поблекли, начали рыжеть после дождя со снегом, сыпавшего сутки назад. Надвратную икону завесить заново власть не рискнула. Верующие и досужие зеваки все еще толпились под башней, но уже не так густо, как вначале. Глазели на образ и чего-то словно бы ждали, еще каких-то чудес и знамений. Слышались слова читаемого акафиста.
Подойти ближе Востросаблин не решился, опасаясь быть узнанным. Когда толпа разрослась, из Спасских ворот поскакал конный патруль. Верховые обнажили для острастки шашки и врезались в человеческую массу. Через пять минут у башни сделалось пусто. Но едва Иван пересек площадь, на том конце ее снова стали собираться, притягиваться один к другому, как молекулы нового вещества, упрямые верующие и просто прохожие.
У Лобного места свое собрание. Людей явственно больше, чем в прошлое воскресенье.
— …Трудно согласить то, чему они учат, с тем, что они делают. Учат они и говорят как будто о благе народном, а на деле приносят и уже принесли народу великое зло, и не на год или два, а на целые десятки лет вперед. Вся Россия стонет от грабежей. Всех грабят ради свободы! Так исполнилось евангельское слово об этих учителях: они волки хищные, приходящие в овечьей шкуре. По плодам их узнаете их.
Иван невольно оглянулся. Но кожаных курток или красноармейского наряда, пришедшего арестовывать чересчур бесстрашного, до безумия смелого священника, не увидел.
— Из Вязьмы сегодня получены печальные известия, — продолжал пастырь. — Во время Светлой заутрени на прихожан соборного храма напали пьяные солдаты. С разбойным гиканьем они накинулись на женщин и детей, отнимали у них узелки с куличами и с богохульной руганью топтали их. Наши христианки не робкого десятка и отбивались, как могли. Солдаты били их прикладами винтовок, стреляли. На помощь своим женам прибежали мужья-фронтовики. Завязалась безобразная драка. С обеих сторон есть погибшие и раненые. Таковы плоды того учения, которое навязывают народу наши властители! Вся Россия стала теперь дном, смрадным и отвратительным, куда нас всех затянуло и где мы захлебываемся всякой нечистотой!..
— Антихристы! — взвился над толпой истеричный женский голос. — Сатанинское воинство!
«Это цветочки. Это только цветочки, товарищ поп, — стучало в голове у Ивана. — Да и ягодки тоже поспели».
— Спросим: почему же, несмотря на явный вред, приносимый обманными речами ложных учителей, находятся люди, которые слушают их и следуют за ними? Конечно, злые люди всегда потянутся ко всему злому: оно сродни им, потому и нравится. Люди ленивые, испорченные, злые, пьяницы, отовсюду выгнанные, уличные бездельники охотно идут за ложными учителями. У кого разбойничество живет в крови, тому нравятся беспорядки, как пьянице — кабак, как сове — ночь, как земляному жуку — навоз… При этом обещают, что под их управлением все будут одинаково трудиться, поровну будет у всех пища, одежда, жилье, тепло и всякие жизненные удобства, что не будет богатых и бедных. Обещают, что учение социализма заменит всякую религию, заменит Бога. Этими обещаниями блага для всех, стремлениями к земному раю они прикрывают свои злые дела — насилия, грабежи, убийства, усыпляют свою и чужую совесть… Но это — ложь! Насилием и ненавистью нельзя устроить доброй и счастливой жизни, как нельзя в грязной воде сделать белым и чистым грязное белье. Из насилия и принуждения не выйдет равенства и свободы, не родится любовь и счастье… Берегись, русский православный человек, берегись обманных речей и плачь кровавыми слезами по своей гибнущей родине! Апостол Павел учит нас: «Не будьте дети умом; на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетними». Наш долг теперь, как и всегда, — борьба за веру во Христа, распятого за грехи людские и воскресшего. Борьба до конца, без тени уступки — слышите ли? Борьба всеми средствами, дозволенными совестью христианской и законами человеческими! Христос воскресе, братья и сестры! Ничто не отлучит нас от этой веры, ни скорбь, ни голод, ни теснота узилища, ни муки телесные, ни сама смерть! Аминь.
Ивану почудилось, что священник смотрит прямо на него. Но призыв бороться за веру не тронул в нем ни единой струны.
Возле Ильинской улицы он услышал позади топот башмаков. Его догонял молодчик в белой подпоясанной рубахе, с веснушчатой физиономией.
— Постой, парень!.. Тебя Иваном звать?
— Допустим.
— Отец Иоанн велел передать тебе: если хочешь, приходи к нему на дом в семь часов, после Великой вечерни. Он приглашает.
— С чего это? — удивился Востросаблин. — Он меня едва знает.
— Мне только велено передать. — Веснушчатый и сам недоумевал, источая зависть и ревность. Свысока объяснил, как чужаку и простофиле: — Батюшка Иоанн живет на Пятницкой, в доме причта Покровского собора, номер восемнадцать. Смотри не перепутай.
— Конопатый, а это не ты убил дедушку лопатой?
Посланец скривил физиономию и до ответа не снизошел.
Дом на Пятницкой под указанным номером был весьма хорош. Немаленькое трехэтажное здание, украшенное портиком с полуколоннами над цокольным этажом, прежде принадлежало какому-нибудь аристократу или же купцу-миллионщику. Потом аристократ разорился, дети купца промотали наследство… Ровно в семь Востросаблин нажал кнопку звонка у дверцы в ограде. Бессловесный сторож провел его к лестнице на верхние этажи.
Обстановка дома была не вельможной и не расточительно купеческой. Весьма скромная мебель, потертые обои, зашарканный паркет. Иван вошел в гостиную на втором этаже. Никто не встретил его. Круглый стол посреди залы был накрыт для ужина на три персоны. В центре его стоял массивный подсвечник — вечерами электричество могло погаснуть в любую минуту.
Стену против окна закрывали фотографии в рамках. Востросаблин засмотрелся. Были засняты неведомые страны с чудно́й архитектурой. На одном снимке он узнал отца Иоанна — помоложе, в круглой белой шляпе и светлой рясе, возле странного многоярусного сооружения с загнутыми кверху углами кровельных покрытий. На другой фотографии священник сидел в лодке с туземцем у берега широкой реки. В самом центре фотографической выставки висел старый снимок, запечатлевший молодого отца Иоанна и женщину, строго глядящую прямо в камеру. Две другие стены занимали большие иконы в рост с фигурами древних святителей — каких Иван не разобрал.
— А, Иван Егорович! Очень рад вас видеть. — Быстро вошедший в залу священник был весел и любезен. — Прошу простить, телефонный разговор задержал меня. Обнимемся по русскому обычаю? Христос воскресе!
— Воистину воскресе, батюшка, — промямлил Востросаблин с детства затверженные слова и неловко ответил на лобызание. — А это?.. — Он кивнул на фотографии.
— Это все моя Елена Евпловна, супруга дражайшая, рукодельничала, развешивала. Три года как схоронил ее. А это осталось на память о ней. Руки не поднимаются убрать.
Иван ткнул пальцем в сооружение с выгнутой кровлей.
— Где это?
— В Китае. Я миссионер, мне приходилось путешествовать. Бывал в Корее, Японии, изъездил всю Сибирь. Однако прошу к столу! Владыка Ефрем задерживается на приеме у Святейшего, так что третьим… А если не возражаете, за третий прибор мы посадим Прасковью Власьевну.
Кухарка, расставлявшая блюда, ойкнула и смущенно принялась отказываться. Согласилась только с условием, что за стол позовут ее внука Федьку, забежавшего проведать бабку.
— Приятно разговеться после долгого, трудного поста, — улыбнулся отец Иоанн, разделывая большой пирог с курятиной.
— Но я не постился.
— Помните пасхальное слово Иоанна Златоуста? И постившиеся, и не постившиеся — все призваны разделить радость о воскресшем Сыне Божием.
— А что это за книги? — Востросаблин кивнул на книжную горку в углу.
— Сборник моих проповедей за последний год. Страшный год революций и смуты… Боюсь, это последняя книга, которую мне удалось напечатать в нашей типографии. Можете взять себе одну, если не боитесь попасться с этой «контрреволюцией» патрулю.
Вернулась кухарка с четвертым прибором, приведя мальчишку лет двенадцати в форме реального училища. Школяр скромно поздоровался, уселся за стол и тихо занялся своим куском пирога.
— Пасок-то я не сготовила, — сокрушалась Прасковья Власьевна, сложив руки на фартуке. — Ни за что во всей Москве нынче творогу не купить. Вот времечко приспело, а, батюшка? Куды ж это наша Россиюшка без царя валится?
— Да, — вздохнул священник, — народ наш гибнет и губит родину в своем беззаконии. Вместо России — бывшая Россия, обгорелая, бесформенная, сожженная, избитая, кровавая масса… Надо понимать, что в мире непрерывно совершается борьба добра и зла. Однако бывают особенные времена и сроки, когда эта борьба усиливается и обостряется. — Он говорил, как будто отвечая старухе, а на самом деле высказывая свои давно сформулированные, отточенные мысли. — Тогда наблюдаем как бы некоторые особо напряженные духовные битвы, необычайно ожесточенные духовные сражения. Теперешние ужасы нашей жизни напоминают времена злой татарщины. В такие времена борцам за правое дело, за Бога и Его закон, за религиозно-нравственные основы жизни нужен ободряющий призыв. И такой призыв мы найдем в словах Евангелия: «Не бойся, только веруй!» Не бойся, верный, брось малодушие и страх перед врагами истины, взявшими засилье только потому, что кругом них не видится отпора, нет смелого сопротивления… Наше дело — бороться со злом в окрылении веры и любви. А победу даст сам Господь Бог. Ведь сила Божия в нашей немощи совершается…
Федька слушал, открыв рот и забыв про угощение. Востросаблин же гадал, для чего священник говорит ему все это? Именно ему, не Федьке же и не старухе.
— Мы с Прасковьей Власьевной свой век, считай, прожили. А вам, юным, доведется увидеть то, что нам и присниться не могло. Многим придется погибнуть в наступивших беспорядках жизни. В грядущих потрясениях многие из нас принесут кровавые жертвы. Одни — во искупление собственных грехов, другие будут убиты как жертвы за родину… Помнишь ли последнюю заповедь блаженства, Федор?
— Блаженны, когда вас будут гнать за слово Божье, — с запинкой пробормотал мальчишка. Затем, покраснев, выпалил: — Я от Христа не отрекусь, даже если меня станут в кипятке варить!
Его бабка охнула, испуганно перекрестилась. Отец Иоанн ободряюще улыбнулся отроку.
— Но все же многие уцелеют, жизнь не прекратится. И мы, обреченные, быть может, на гибель, приговоренные к казни, самой нашей гибелью оставим потомкам урок…
Востросаблина охватило состояние столбняка, и дальнейшее он слушал вполуха. Священник все говорил, говорил, речь его лилась, как жидкий прозрачный мед с ложки. Иван уже понял, что настоятель собора Василия Блаженного — отменный проповедник, очень хороший собеседник, настоящий пастырь, каким он и должен быть… Но… не это нужно было бывшему помощнику комиссара красногвардейского отряда. Не слова, хотя бы и самые страшные или самые утешительные.
— А скажите, батюшка, как получилось, что Церковь из господствующей меньше чем за год стала гонимой? — спросил он.
— Единственно Божьим попущением, — с живостью отреагировал отец Иоанн. — Помните, что ни один волос не упадет с вашей головы без воли Господней. Это трудно понять разумом, но надо принять сердцем. Когда примете это в душу, согласитесь с волей Божией, тогда станете спокойны и будете благодушествовать даже в самых тяжких узах.
Востросаблину подумалось, что не слишком-то приятна эта Божья воля — в первую голову для самих же священников.
— Но мы, пастыри, во многом заслужили это гонение: мало и лениво молились, мало и плохо учили, худо жили, не противились растлению народа. В феврале-марте прошлого года мы шли не как пастыри во главе пасомых, призывая к спокойствию и исполнению закона христианской любви, а двигались в хвосте у тех, кто вел нас злобными призывами, обманывал несбыточными обещаниями… Теперь мы получаем должное по заслугам.
— А эта история с разорванной завесой на иконе Николая Угодника — чудо?
— Чудо явное и несомненное. Возьмите любую советскую газету за последние дни. В каждой отыщется пространная статья с рассуждениями о том, чего якобы не было. А если не было — зачем писать об этом?.. Господь дарует нам чудеса, значит, не вконец мы ослепли и онечестились. В Деяниях апостольских написано, что Бог не посылал апостолов творить исцеления и изгонять бесов там, где люди отвергали Его. Но нам Господь протягивает руку как немощным, чтобы поддержать и укрепить. На праздник Николы летнего, двадцать второго числа по советскому календарю, увидите на Красной площади всю православную Москву, всю древнюю славу Святой Руси, — убежденно подытожил священник.
На улице под самыми окнами дома крякнул гудок автомобиля. Взвизгнули тормоза, заржала лошадь. Раздалась ругань в несколько голосов. Федька резво выпрыгнул из-за стола и прилип к стеклу.
— Хамовоз чуть не врезался в извозчика!
— Что еще за хамовоз?! Ты от кого таких слов набрался, Федор? — отчитал мальчишку отец Иоанн.
— Да все их так называют, — стал оправдываться школяр. — Ну моторы, на которых эти ездят… коммунисты. Они же наглые, на дорогах всех распихивают!
— Не перечь батюшке, Федька. Вот я тебе, паршивцу! — пригрозила кухарка.
— А это к вам, отец Иоанн! — заорал мальчишка. — К воротам идет. Важнющий такой, будто квартальный полицейский.
— К нам гости? — ничуть не взволновался священник.
По дому прокатились трели звонка, долгие, настойчивые.
— Батюшки-светы, чего им тут надо, аспидам? — всплеснула руками Прасковья Власьевна и принялась суетливо убирать со стола лишнюю посуду.
Отец Иоанн отправился встречать незваного гостя. Востросаблин тоже вышел из гостиной и прислушался к голосам внизу.
— Вы меня не узнали, это неудивительно. Сколько лет прошло. Но я не забыл вашу помощь, батюшка. Когда-то вы упросили покойного протоиерея Иоанна Сергиева из Кронштадта приехать помолиться у одра моей больной жены. Ольга Петровна после этого пошла на поправку. Вы вспомнили?
— Простите, что-то не очень… Как вас величать?..
Посетитель представился. Иван не расслышал, как звучит его должность.
— Христос воскресе, Роман Александрович! Вы не возражаете? — В последних словах священника сквозила ирония.
— Против воскресения Христа я не могу возражать. По совести я должен бы ответить вам «Воистину воскрес», но по положению своему в советском правительстве не имею на это права, уж простите, батюшка.
Хозяин и гость поднялись наверх, прошли к гостиной. Федьки простыл и след, кухарка незаметно прошмыгнула мимо них. Советский чиновник оказался крупным, осанистым мужчиной с рыхлым, как будто стертым и незапоминающимся лицом. На Ивана он посмотрел строго и настороженно, но затем, очевидно, решил, что обращать внимание на пустое место излишне.
— Я приехал к вам, отец Иоанн, чтобы сказать прямо, безо всяких: в ЧК на вас заведено дело и вскоре возможен арест. Считайте это товарищеским предупреждением.
— Благодарю за откровенность. — Отец Иоанн слегка поклонился. Оба собеседника стояли в трех шагах друг перед другом. — Ареста я не страшусь. Но позвольте узнать, в чем меня обвиняют?
— Вы слывете антисемитом. Вы служите молебны у гроба этого младенца… как его… — Советский чин пощелкал пальцами. — Якобы ритуально убитого евреями.
— У мощей младенца Гавриила Белостокского, привезенных к нам в собор из прифронтовой полосы.
— Вот именно. Вы проповедуете ненависть к еврейской нации, тогда как революция уничтожила российскую тюрьму народов.
— Это неправда. И даже две неправды. Что еще?
— Вы натравливаете массы против рабоче-крестьянской власти. Ваши проповеди, ваши статьи в церковной газете очерняют все усилия и стремления советского правительства к построению первого в мире общества справедливости! Вы один из самых активных церковников Москвы, да, пожалуй, и всей России.
— И это все?
— Для ЧК этого достаточно, чтобы счесть вас злейшим врагом Советской республики.
— Однако я и не сомневался, что это замечательное учреждение питает склонность к наполнению своих тюрем ни в чем не повинными людьми, — подвел черту священник.
— Вы нас не любите… — печально развел руками представитель советской власти. Не то констатировал, не то добавил еще один пункт обвинения. — За что же вы нас не любите? Ведь и сами признаете правоту социализма. Да-да, я просматривал вашу книгу, вы же издали против нас, социалистов, целый том.
— Весьма частичную правоту, прошу заметить! Вы все же невнимательно просматривали мою книгу. Все, что есть справедливого в социализме, — не в его учении, не в его безбожии, а в указаниях на социальные неправды жизни. Верно, что на свете много несовершенства. Верно, что рабочий часто голодает, а капиталист роскошествует, предается безумному разврату и прожиганию жизни. Все это жестокая правда: горький и справедливый упрек современному ложно-христианскому обществу, среди которого столь сильно возобладали интересы животности и себялюбия… Но неужели потребности человека ограничиваются земными, материальными благами? Неужели, разделив пищу и питье поровну, вы доставите человеку рай на земле? Между равными и сытыми разве всегда все мирно? Такое рассуждение, какое допускают социалисты, можно применить только к скотному двору, а не к человеческому обществу. Впрочем, и скоты, хотя и сытые, дерутся между собой...
— А разве не Христос призывал накормить голодного, одеть раздетого, раздать все свое имение неимущим?
— Раздать. Но не отнять. Разница велика! В то время как христианин говорит: «все мое — твое», социалисты говорят то же, да не то же: «все твое — мое». Они затвердили одно: надо поделить поровну хлеб, одежду, землю, капиталы. Не хотят сообразить: отчего это столько несправедливости в распределении этих благ, отчего это столько злобы и насилия со стороны и богатых, и бедных? Ведь это все от нравственного несовершенства, от греховности людской. Почему же можно думать, что как только у меня будет такой же сытный обед, как у другого, то не будет между людьми злобы и пороков? Это какое-то детское рассуждение.
— В том-то и дело, что при коммунизме не будет пороков и злобы! — торжествуя, как будто поймал на чем-то оппонента, воскликнул советский чиновник. — Строя коммунизм, мы переделаем человечество, улучшим его породу. Тогда и в голову никому не придет красть, убивать, издеваться над слабыми.
— Позвольте мне не поверить в эту Марксову фантазию, — с улыбкой ответствовал батюшка. — Христианство две тысячи лет воспитывает нового человека из старого ветхого и то изменило его лишь на чуть, смягчив общественные нравы. А вы хотите за несколько лет или десятков лет вывести новую безгрешную породу! Прав был один ученый, который сказал, что для исполнения пожеланий социализма нужны особые существа, а не люди, какими мы видим и знаем их на земле.
— Христианство само погрязло в пороках, обслуживая классы эксплуататоров! Мы изменим это.
— Уничтожите христианство? Дорогой Роман Александрович, никакой земной власти это не под силу. А кроме того, вы лукавите. Не веря в христианство, вы, коммунисты, сами пользуетесь им, его призывами, заветами, понятиями, чем и вводите в заблуждение слабые души. Вы повторяете слова о нравственности, честности, любви, справедливости, братстве, равенстве, но скажем откровенно, — вы украли их у христианства. Вы не придумали ничего своего, кроме способов достижения «всеобщей справедливости». Помните, еще в первую нашу революцию рабочие распевали песню: «И взойдет за кровавой зарею солнце правды и братство людей». Трудно представить, каким образом потоки крови породят любовь между людьми. Скорее от такого посева взойдет вечная злоба.
— Насилие — временная мера, пока нашему положению и нашей работе угрожают внутренние и внешние враги, те, которые хотят по-прежнему, как вы сказали, прожигать жизнь на хребте трудового народа.
— Ой ли, — покачал головой отец Иоанн. — Социализм несет с собой вечную войну. Пролившему кровь трудно остановиться, чтобы не лить ее вновь и вновь. Злоба, ненависть и убийства — следствие нравственного падения. И одновременно причина еще большего падения в бездну зла, если не остановить его покаянием, переменой ума… Чтобы человечество стало счастливым, необходимо долгое перевоспитание людей, нравственное их развитие. И сделать это может только религия, Церковь. Надо, чтобы люди исполняли Христов Закон. Без этого, повторюсь, поделите между людьми все блага земные, они передерутся из-за них сегодня же, а завтра все снова надо будет делить. Социализм указывает человеку путь не вперед, к развитию и совершенствованию, а назад, к первобытной дикости. У диких людей все зависит от рода, там отдельный человек — ничто, там-то прежде всего и наблюдается общее владение имуществом. Социализм есть восстановление древнего языческого государства, только в гораздо более жестокой степени.
— Советская власть не более жестока, чем власть царя-палача Николая Кровавого и его сатрапов!
— Сатрапов, говорите? — невесело усмехнулся священник. — Слишком легко эти сатрапы уступили свое место революционерам и отправились в тюрьмы. Эти, так сказать, сатрапы из старого царского правительства были плоть от плоти российской интеллигенции, проникнутой духом толстовского непротивленчества. Нет, я говорю не о государе-императоре. Он, насколько могу догадываться, при своем отречении от престола в пользу брата исполнял завет Христов… А по поводу жестокости — время покажет. Но из того, что я вижу сейчас, могу сказать определенно — советская власть превзойдет все тирании и деспотии, бывшие в истории человечества. Вспомните предупреждение Достоевского в его «Бесах»!
Гость нахлобучил на голову шляпу, которую держал в руке все время разговора.
— Ну, вас не переупрямишь, батюшка. — Уходя, он повернулся: — А все-таки мы правы, и мы победим. Даже без вашей, церковников, помощи. Я надеялся убедить вас, но…
— Поймите же, религиозные запросы — вечные в душе человека. — Отец Иоанн отправился провожать гостя. — Никто и никогда не в силах подавить их в человеке. И вы тоже никуда от них не уйдете… Против христианства много грозных туч поднималось на протяжении всей его истории, и оно пережило их. Переживет оно и нынешнее облако шумящее, а в сущности пустое.
Вернувшись, священник задумчиво присел на стул.
— Странная история. Не могу вспомнить тот случай, о котором он помянул. О приглашении кронштадтского пастыря-молитвенника к его больной супруге. Уж не перепало ли мне нежданное благодеяние за чужие заслуги?
— Так я возьму вашу книгу, отец Иоанн, — стал прощаться Востросаблин.
— А ведь я хотел расспросить вас, Иван Егорович. Да вот видите, нам помешали… О том священнике из Елабуги, отце Павле Дернове, убитом в феврале красногвардейцами. Я не могу лезть к вам в душу без приглашения, вызнавать, были ли вы очевидцем этой расправы. Однако можете ли вы поведать подробности?
Востросаблин будто окаменел. Челюсти непроизвольно сжались. Он чувствовал себя в этот миг бессловесной статуей, и положение это было стыдным, беспомощным, страшным.
С трудом он разлепил уста.
— Я бы не хотел говорить об этом, простите… Это не моя тайна, — ляпнул он первое, что пришло в голову и почти выбежал из гостиной.
Соврал нелепо, позорно.
Это была его и только его тайна.
Фотографии взяты из открытых источников
