В середине ноября было грустное отпевание и погребение. У Чеховых не прижился Павлик. В один из дней он с утра стал жаловаться на сильные боли в груди, повезли его срочно во Псков в больницу, а он там и умер. Вскрытие показало обширный инфаркт. У мальчика с детства было больное сердце. В Саласпилсе оно, как видно, заледенело, а тут оттаяло у добрых людей и расползлось.
— Всё-таки у нас детки растут и прививаются, и не болеют нисколько, — говорила матушка Алевтина. — Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, надо постучать по столу.
— Ну какое тьфу-тьфу-тьфу! Ну какое по столу! — возмущался отец Александр. — Ведь ты же по-па-дья! Супруга священнослужителя! Протоиерея! И какие-то при этом присутствуют языческие «тьфу-тьфу-тьфу»!
— И прав ты, отец Александр. Глупа я у тебя. Надо говорить: «спасибо тебе, Боже!»
— И опять глупость сказала! «Спасибо» означает: «спаси тебя Бог». Получается, ты Богу говоришь, чтобы он сам себя спас. Ну, как будто ты не за попом тридцать три года живёшь! Век живи, век учи тебя, матушка Алюшка! Эх ты, солнышко моё!
И снова отец Александр с Алевтиной Андреевной ехали в Сырую низину к остервенелому коменданту Вертеру. Он мог и вообще не принять или принять лишь для того, чтобы поиздеваться. Так получилось и на сей раз. Он гавкал, а матушка переводила:
— Говорит, что больше никакого общения с заключёнными вообще не будет, потому что в лагере эпидемия тифа. Кроме того, говорит, что вышло распоряжение фюрера сворачивать работу с русскими священниками, которые не оправдали возложенных на них надежд. Скоро, говорит, на нас начнётся крестовый поход, всех нас арестуют и повесят, а храмы наши сожгут. Если, говорит, вам любезнее ваш Сталин, то всем вам дорога в выгребную яму.
Унылым было возвращение домой. Отец Александр лишился доступа к своему воинству. Да и подобных угроз прежде Вертер себе не позволял. Видать, и впрямь Гитлер задумал крестовый поход на Православие. В тот же вечер к отцу Александру явился посыльный немец с письмом из комендатуры, в котором сообщалось, что согласно циркуляру свыше впредь в школах запрещено преподавание Закона Божия.
— Да, пошло-поехало! — сказал отец Александр. — Это за то, что мы отказались отречься от Патриарха. Небось, зарубежники себе льгот заработали на своей конференции.
Через пару дней после вечернего богослужения Ева занималась с детьми. Отец Александр предоставил для этого свои картинки.
— А царь Ирод фашист? — спросила Леночка.
— Можно и так сказать, — сказала Ева. — Он Христа боялся. А Христос среди новых детей должен был родиться. Вот он и убивал детей.
— А это чево? — спросила Леночка, показывая другую картинку.
— Это? Это Адам и Ева… Их Господь из рая выгнал.
— А ты же ж тоже ж Ева? — удивилась Леночка.
— А что такое «На реках вавилонских»? — спросил Коля, показывая картинку, под которой была такая подпись.
— Это народ был в плену на реках вавилонских, — ответила Ева. — Как наш народ сейчас. А враги требовали от пленного народа песен. Но народ не мог петь свои песни, покуда не освободится…
— Ну, смотрите батюшкины картинки, да смотрите, не порвите! А то батюшка огорчится. А ты, Коля, вот, почитай всем вслух про Левшу. У тебя хорошо получается.
Коля стал читать:
— «Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть…»
Тем временем матушка ни с того ни с сего снова стала гневаться на отца Александра за то, что тот прятал Луготинцева:
— Ох, Саша, Саша! Как б я знала, что ты того Ирода под куполом прячешь… Я б его лично оттуда сволокла.
— Ну всё, всё уже, давным-давно ушёл он. В леса свои ушёл. Там теперь огромный партизанский отряд. По всем правилам.
— Они-то по всем правилам, а ты, Саша, не по правилам живёшь! А если бы немцы узнали? И не лезь ты ко мне со своими поцелуями! Что-то жар у меня… Пойду лягу. Плохо мне, знобит…
Наутро обильно повалил снег. Стоял конец ноября, и, в общем-то, в снегопаде не было ничего удивительного. Но, глядя в окно на этот мощный обвал снега, отец Александр вдруг ни с того ни с сего подумал: «А ведь Аля в этот снег уйдёт». Его пронзила насквозь эта мысль. Он хватился, где жена, стали искать её — нигде не могут найти!
— Она ещё вчера странная такая была, жаловалась на сильную головную боль, весь день ничего не ела, — сказала Ева. — Вдруг вспомнила, как часто обижала меня, стала плакать и просить прощения. А когда я хотела обнять её, она вдруг сделалась строгой и говорит: «Нечего нам обниматься!»
— Правда, голова у неё болела, и ночью она спала от меня в отдалении, в другой комнате, — сказал отец Александр встревожено.
А матушка Алевтина тем временем шла и шла по лесу через снегопад. Она шагала размашистым шагом, усталая немолодая женщина, полная, одышливая. Её охватило отчаяние. Она уже давно поняла, что совершила непоправимую ошибку, в порыве решилась на опрометчивый шаг, о котором уже сильно жалела. Даже если это тиф, отец Александр спасёт её, да ведь можно и оградить её, больную, от остальных, лечить, молиться. Это ведь не как в концлагере, где все в одном бараке и оттого друг от друга заражаются. Да и там кто-то заразится, а кто-то находится рядом и хоть бы что…
Теперь нужно было лишь найти обратную дорогу домой, но метель мела и мела, матушка Алевтина давно сбилась с пути и не знала, в каком направлении шагать, чтобы выйти к родным Закатам. Она молилась путеводной «Одигитрии!», без конца повторяла молитву Иисусову, самому Спасу, «Луце и Клеопе во Эммаус спутешествовавшему», мученице Алевтине Кесарийской и шептала:
— Только не отчаиваться!
Но отчаяние долго терзало её, покуда не навалилась усталость, а вместе с ней всё больше и больше охватывало матушку тёплое и спокойное равнодушие. Она не сбавляла шагу, но ей уже было спокойно на душе, что так и надо, Господь всё делает правильно, Он либо выведёт её на путь правильный, либо заберёт к себе. Оставалось только ждать.
Когда наступила ночь, тело сковало сильной немощью.
— Вот оно, наконец-то, — шептала матушка. Но ещё продолжала некоторое время идти. Наконец остановилась, несколько раз из последних сил перекрестилась, прошептала «Царю небесный!» и, теряя сознание, блаженно и уютно упала в сугроб.
Её весь день искали по всему селу, обошли все дома, нигде не обнаружили попадью.
— Ну где же она, ну где же она, моя ласточка! — причитал отец Александр. — Ведь никогда такого не бывало!
Он всё ждал, что иным зрением увидит её, но всё никак да никак.
— Письмо! Письмо от матушки! — раздался крик Евы.
— Как письмо? — обрадовался отец Александр. — Откуда? Куда она мотанула-то?
— В Евангелии у неё я нашла, вот, написано: «Отцу Александру!».
Батюшка дрожащими руками взял конверт, вытащил из него и развернул лист бумаги, сложенный в четверо. Вот что он там прочитал:
«Дорогой и любимый мой муж Саша! Когда мы ездили с тобой в последний раз в Сырую низину, я там, по-видимому, подхватила инфекцию. По всем признакам, мне известным, это тиф. Я не имею права подвергать тебя и наших детей смертоносной опасности. Прошу вас не искать меня, а молиться о моём ангельском упокоении. Я решила просто уйти в лес куда глаза глядят и там найти свой безропотный конец!…»
Не читая дальше, отец Александр закричал:
— Найти её! Она ушла в лес умирать от тифа! Понимаете, чтобы нас не заразить! Готовьте сани, лыжи!
Он заставил всех шевелиться, действовать по его указам, хотя все дети его и так были утомлены поисками. Все Торопцевы были тоже здесь — и Николай Николаевич, и Васса Петровна, и Катя, и Надя, и даже восьмилетний Костик. И учитель Комаринский.
— Как же мы будем искать её? — спросил Николай Николаевич. — Ведь мы даже не знаем направлений.
— Во всех направлениях! Один туда, другой сюда, третий туда. Нельзя терять ни минуты!
— Батюшка, подумайте, — сказала Васса Петровна. Снег не утихает. Если все мы пустимся в поиски, многие из нас могут в такой пурге заблудиться и погибнуть. Ведь дети полны решимости вести поиски.
— Мы тоже в отчаянии, как и вы, — продолжал Торопцев. — Но по трезвому размышлению…
— В данном случае мы бессильны, — сказал Комаринский.
— Тогда я один пойду! — сказал отец Александр. — Меня Бог выведет к ней. Давайте мне мои лыжи и привяжите ко мне салазки, чтобы я мог привезти её домой.
В сей миг у присутствующих вдруг родилась надежда, что, может быть, и впрямь Господь поведёт отца Александра туда, где можно найти ещё живую матушку.
— Хорошо, — сказал Торопцев. — Мы с Сергеем Ивановичем будем сопровождать вас. Только мы.
— И я! — воскликнул Коля.
— И я! И я! И я тоже! — закричали Миша, Саша и Костя Торопцев.
— Я повторяю, только мы с Сергеем Ивановичем, — сурово произнёс Николай Николаевич.
Они надели лыжи, Торопцев впрягся в лёгкие салазки, которые использовались для постоянной перевозки воды и дров, и три спасателя вышли в метель искать потерявшуюся матушку. Белый с чёрным пятном на глазу Нельсон и его мать, сплошь чёрная Ночка сначала бодро и весело сопровождали их, забегая вперёд, но постепенно стали трусовато жаться поближе, ожидая, когда люди повернут домой, в тепло и уют. С ума они, что ли, посходили?! Пройдя пару вёрст, Комаринский не вынес пурги и бьющего прямо в лицо снега и крикнул вслед быстро бегущему отцу Александру:
— Батюшка! Бесполезно, мы не выдержим!
— Я никого за собой не прошу, — отвечал священник крайне сердито.
— Он идёт наобум, — сказал Комаринскому Торопцев. — Он выбьется из сил и поймёт, что надо возвращаться. Или мы найдём её. Я почему-то верю, что найдём.
И случилось чудо, пурга стала стихать и стихать. Они шли уже больше часа, когда снег полностью прекратился. Утих и ветер. А ещё через час тёмный лес озарила луна. Собаки взбодрились, вновь бежали впереди людей, лишь время от времени весело оглядываясь.
— Как же ты далеко зашла, моя девочка, как далеко! бормотал себе под нос священник Он уже выбился из сил, но продолжал идти туда, куда его вело нечто необъяснимое.
Внезапно он остановился. Это были те самые деревья, которые он отчётливо видел над матушкой, когда она ложилась в сугроб.
— Нельсон! Ночка! Ищите! Ищите матушку Алевтину!
Собаки постояли, некоторое время внимательно глядя на отца Александра, чтобы как можно точнее понять задачу. Вдруг поняли и стали пружинисто рыскать, вальсируя кругами по сугробам. Люди в надежде смотрели на их озадаченное кружение, тяжело дыша после столь трудного, изнурительного пробега. И тут Нельсон стал хрюкать, внюхиваясь в один из сугробов, чихать и рыть, рыть. Ночка тотчас присоединилась к нему.
— Что там, Николай Николаевич, подойдите вы! — затаив дыхание, попросил отец Александр.
Торопцев и Комаринский бросились туда, где рыли собаки, тоже стали рыть снег.
— Нашли! — крикнул Торопцев.
— Здесь она! — крикнул Комаринский.
— Живая?
Молчание.
— Живая?
— Увы!
Отец Александр встал в снег на колени и посмотрел в чёрное, полное звёзд и лунного света небо. «Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас» — почему-то вспомнилось ему. И показалось каким-то отчуждённо нелепым. И всё вдруг стало отчуждённым и нелепым вокруг отца Александра. Он смотрел, как его самые близкие друзья укладывают окоченевшую его жену Алюшку на салазки, и в голове у него было пусто и звонко, как в ледяном шаре.
— Постойте! — Он встал с колен, подъехал на лыжах. Наклонился над спящим лицом покойницы. Осторожно произнёс: — Талифа куми! [5]
Ничего не произошло. Господь дал только одно чудо, состоявшее в том, что они ее нашли.
На рассвете трое изнурённых лыжников со скорбной поклажей добрались до своего села. Два гроба были ещё в сорок первом заготовлены отцом Александром для себя и любимой жены. Они хранились на колокольне под лестницей, и теперь настал черёд одного из них. Пока ещё было утро и все малые дети спали, Васса Петровна, Надя, Катя и Ева с трудом раздели Алевтину Андреевну, обмыли её ледяной водой, обтёрли спиртом. Сами растёрлись этим простейшим дезинфицирующим средством. Обрядили покойницу в лучшее платье, надели белые носки и летние туфли. Вчетвером уложили полнотелую попадью в гроб. Отец Александр наблюдал за этим со стороны. И казался безучастным ко всему происходящему.
— Батюшка, вы бы легли спать-то! — сказала Васса Петровна. — Мой-то силач и то уже спит. Удивительно, как наш учитель выдержал такое путешествие.
— Осталась единица, — печально сказал отец Александр. Гроб поставили в холодные сени. Теперь отец Александр мог дочитать матушкино письмо:
«… Полагаю, что это не самоубийство, ибо никаких действий над собой я не предпринимаю, а просто ухожу, отводя беду от многодетной семьи. Возможно, и приду куда-нибудь, где отлежусь и выздоровею. Было бы гораздо большим грехом подвергать вас всех заразе. Тебе же хочу сказать, что никого я так не любила в своей жизни и не встречала лучшего человека, чем ты. Многажды я гневала тебя различными поступками и противостоянием. Прошу простить меня. Я всего лишь старалась удержать тебя в рамках, дабы ты не растворил себя в мире, который ты так смертельно любишь. Теперь тебе надо будет ещё больше остерегаться от дерзких и необдуманных поступков, потому что меня нет, на тебе одном лежит вся ответственность. Всем детям нашим — Васе, Мите, Андрюше, Данилушке, Еве, Саше, Мише, Вите, Людмиле, Колюшке, Виталию и Леночке — передай моё последнее благословение. Пусть помнят обо мне только хорошее. Сил больше нет писать. Надеюсь, ты, Сашенька, выпросишь для меня у Господа Бога прощения всех грехов и упокоения в месте злачнем, месте тихом, месте чистом. Там мы и встретимся вновь. Люблю тебя!
Твой „Точильный камень“».
Слёзы, наконец, брызнули из глаз отца Александра во все стороны, когда он прочитал последние два слова. Ведь он наивно полагал, что матушка ничего не знает про это сравнение с точильным камнем, а теперь выходило, что она знала.
— Боже, Боже! — всхлипывал он. — Если ей не будет райского наслаждения, то и мне пусть не будет. Хочу быть только с нею!
