Екатерина Федорчук - лауреат конкурса «Новая библиотека» в номинации «Рукопись» 2019 года
Привезли второй десяток приговоренных. В редеющих рассветных сумерках Хацкелеев разглядел отца Михаила. Он заторопился, зашарил глазами и вдруг увидел Веру. «Это ведь она, правда?» Вера вела под локоть растрепанную женщину в рваном — та стонала и охала, и не шла, а припадала к земле, как подбитая птица, на каждом шагу взмахивая рукой, точно безумная. Потом он увидел Егора. «Этот-то сюда как попал?..» Рядом с Верой Егор показался ему очень высоким, почти взрослым, как будто близкая смерть добавила ему те годы, которые мальчику уже не удастся прожить. Здесь же был архиерей, кто-то еще… Хацкелеев не дал себе труд их рассматривать. Надо было торопиться.
— Вера, Егор! — возбужденно выкликнул он, — Идите быстро в машину, я обо всем договорился!
И с космическим спокойствием человека, когда-то видевшего жизнь с высоты смерти, он в несколько шагов преодолел пропасть, обычно отделявшую его от Веры, от ее верности, чистоты, внутренней силы, которая даруется человеку не от мира сего. Прижать бы ее сейчас к груди! Любит она его или нет, в этот миг не имело значения. Впрочем, не время теперь…
— Мой шофер довезет вас до дома, завтра поговорим.
Вера оглянулась на отца Михаила. «Им бы дать время попрощаться», — подумал Хацкелеев. Но конвой был недоволен. Дойч начинал нервничать.
— Вера, пожалуйста, уводи Егора, завтра поговорим, — спокойным будничным тоном убеждал ее Хацкелеев, как будто не ее отца он собирался сейчас расстреливать, а хотел, к примеру, покрасить оградку на могиле.
Дойч вдруг завелся:
— Насчет парня договора не было!
— Да, ладно, что мы, не свои люди, — бодро ответил Хацкелеев. — Он же мальчишка совсем.
— Мы-то, может, и свои, а он — классовый враг. Он моего человека убил. При исполнении.
«Час от часу не легче…» — подумал Хацкелеев.
— Это была самозащита, — буркнул Егор. — Я не хотел. И вообще. Злу нужно сопротивляться!
— Сопротивляться?!. — изумился Хацкелеев. — Не знаю, что у вас там произошло… Но кому ты помог этим? Чего добился?
Дойч глядел на них своими прозрачными, как вода в роднике, глазами. Потом, точно это была рутина, нехотя вытянул из кобуры наган.
— Товарищ Дойч, отпусти мальчика под мою ответственность! — попросил Хацкелеев.
— Это можно. Но только надо, чтобы он… Как там у попов говорят? Покаялся? Пусть покается перед революцией.
— Вера, иди к машине, — с нажимом сказал Хацкелеев, поворачивая к ней лицо.
Он увидел, как к ним подходит отец Михаил.
— Стойте! — Священнику было трудно говорить — губы разбиты в кровь.
Хацкелеев занервничал. «Вот сейчас не надо этого всего! Не надо злить Дойча. Все и так держится на волоске!..»
Понял отец Михаил, что Хацкелеев отказался от Егора. Убийство комиссара при исполнении — не шутка. Да и кто ему Егор, в конце концов? А кто ему Вера?
— Погодите. Егор покается. Сейчас. Не убий! Господь заповедовал — не убий! И подчинение властям... Ты, может быть, случайно, Егорушка?
— Специально я, — огрызнулся Егор. — Он Веру ударил. А потом начал рвать на ней платье, так увлекся, гад, что про наган забыл. А мы все просто стояли и смотрели на это. А я не смог!
Хацкелеев почувствовал, что взмок, несмотря на октябрьский холод.
— Какого рожна, товарищ комиссар, ваши люди при исполнении руки распускают?!
— Они такие же мои, как и твои, — Дойч зло усмехнулся. — Униженные и оскорбленные, мстящие соколы революции. Пусть парень кается, но не по-вашему, а по-нашему. Давай, сучий потрох, снимай символ контрреволюции.
— Какой? — не понял Егор.
— Крест снимай.
«Ну давай, парень, — мысленно взмолился Хацкелеев. — Пойми, сейчас не время в героев играть».
Егор оглянулся на отца Михаила. Тот стоял, как будто оглушенный. Потрясенно молчала Вера. Епископ Герман беззвучно шевелил губами.
И вот крестик уже не на шее, а в ладони мальчика. Маленький медный крестик, который повесила ему на шею крестная. (Крестную он помнил очень смутно. А купила крестик, наверное, мама. Но маму он не помнил совсем. Просто крестик…)
— Мне отдай, — попробовал подтолкнуть его в верном направлении Хацкелеев.
— Э нет, так не пойдет! — нехорошо улыбаясь, сказал Дойч. — Бросай его под ноги. И топчи. Тогда я, может быть, приму твое покаяние.
— Егор, не надо! — крикнул священник.
Одновременно с ним крикнул и Хацкелеев:
— Отец Михаил, да скажите Вы ему! Вы же его погубите, разрешите ему, это ведь просто железка!
— Это Вы сейчас его губите, — еле слышно проговорил священник, — а я пытаюсь спасти.
И Егор услышал: готовая было разжаться ладонь, прижала крестик к сердцу.
— Ах ты ж, сучонок, — крикнул кто-то из красноармейцев, — ему жизнь предлагают, а он еще кочевряжится!
— Я, я сниму крест и плюну!.. — из толпы ринулся какой-то кудлатый и будто бы бесноватый мужичок, упал перед Дойчем на колени. — Только отпустите!.. Жить хочу, мочи нету… — Он стал судорожно срывать с гайтана крестик: — Вот, вот, глядите… Тьфу, тьфу…
— Может, кто еще хочет принести чистосердечное покаяние? — злорадно осведомился Дойч.
Люди молчали. Но в этом молчании не было единства. Кто-то молчал испуганно, кто-то устало.
— Послушайте, — начал отец Михаил, — ведь нас убивают не по приговору суда. Мне дали тюремный срок, владыке Герману — условный. Среди нас есть те, кого просто схватили на улице и дома. В чем виновна моя дочь Вера? В том, что она дочь священника? Егора надо судить, вы же сейчас просто сводите с нами счеты!
— Заткнись, поп, — прошипел предатель. — Сам хочешь в рай, так дай другим здесь пожить.
— Молодец! — подбодрил мужичка Дойч. В его глазах промелькнуло безумие. — Стрелять умеешь? Нет? Ну, так мы тебя научим. Целься в попа!
— Стойте! — крикнул отец Михаил, и Хацкелеев превратился в слух: неужели этот человек сейчас отречется? Ему было и радостно от того, что они сломали врага, и отчего-то досадно.
— Перед тем, как вы убьете меня, дайте мне сказать последнее слово. Меня судили за то, что я вел контрреволюционную агитацию. Видит Бог, это неправда. Я всегда свято верил в слова апостола Павла: «Нет власти, аще не от Бога». И когда у власти был Николай Второй, и когда у власти встал Ленин. Нас всех привел сюда Бог. И эти люди не ведают, что творят, но действуют по Божию попущению. Они поставили нас перед страшным выбором: земная жизнь или Христос. Пусть сейчас каждый решает за себя. Я свой выбор сделал. Но, выбирая, помните, дорогие мои, что Христос сейчас невидимо стоит среди нас. До Него нам всего один…
Звук выстрела прервал речь священника, и тот рухнул лицом в комья кладбищенской земли. Выстрелил бывший приговоренный, а теперь марионетка и игрушка сумасшедшего Дойча.
— Первый пошел в рай, — криво усмехнулся чекист, — тебя зовут-то как?
— Пашка…
— Молодец, Пашка, попал! Будешь воином революции. Теперь давай отправим в рай эту белобрысую ведьму.
- Погоди, Дойч, мы же договорились? - взмолился Хацкелеев.
- Тут такое дело, - раздумчиво сказал Дойч, - мы-то с тобой договорились, а вот ты с ней – похоже, нет.
— Вера, пойдем, сейчас здесь начнется ад. — Хацкелеев крепко взял девушку за руку. — Не смотри на убитых, идем!
— У тебя кровь на щеке, — сказала Вера, впервые обращаясь к нему на «ты». — Ты ранен?
— Я убит. Я душу дьяволу продал, чтобы тебя спасти. Идем! —Хацкелеев почти кричал.
— Нет! Прости, я не могу. Знаешь, я в камере всего сутки провела. И каждую минуту я ждала, что ты придешь и меня освободишь. Представляешь, какая я дура? И я много думала о том, как мы будем с тобой жить. А там же делать нечего, кроме как думать о хорошем. Если не думать, совсем с ума сойдешь… И ничего хорошего у меня не придумалось. Я не смогу жить с тобой, жить в той новой стране, которую вы строите. Потому что это значит, отречься от Христа. Может быть не сразу. Медленно и постепенно: сначала убрать иконы из дома, не молиться перед едой, перестать ходить по воскресеньям в храм, не крестить детей… Молчать, когда надо кричать, хлопать в ладоши, когда нужно бить в набат.
- Да при чем тут я! – взвыл Хацкелеев, - да живи ты с кем хочешь, только живи, понимаешь?
- Я так рада, что ты пришел, - не слушая его, продолжала Вера, - все равно рада.
- Вера…
- Нет, ничего не говори, пожалуйста. Я так жить хочу, я так хочу быть с тобой… Поэтому, пожалуйста, стреляй быстрее. Пока я не передумала. Если ты действительно... – тут голос Веры упал до неразличимого шепота.
— Всех поставить в линию у рва, — мертвым голосом приказал Хацкелеев. — Стрелять только по моей команде… Никто из вас, — продолжил он, обращаясь к приговоренным, — не захотел сотрудничать с советской властью. В лице товарища Дойча и в моем лице она протянула вам руку помощи, а вы отвергли ее. Потому что гордые, да? Потому что думаете, вас там ждет рай, да? Боженька? Я тоже хотел бы так думать. Только никто вас там не ждет, кроме могильных червей. Никто! Я был добр к вам, я пытался вас понять, отнестись к вам по-человечески вопреки здравому смыслу и революционному самосознанию. Я машину для вас пригнал — она стоит за поворотом, до нее несколько шагов. Но вы сами выбрали свою судьбу. Так что…
Хацкелеев достал наган. Первый выстрел — по праву его.
Еще есть время на то, чтобы прицелиться. Они не убегут, не будут сопротивляться, истерить. Он слишком хорошо знал этих людей. На их месте он бы попробовал сопротивляться. Эти — не будут.
Дойч стоит далеко, и это плохо.
Три винтовки, два нагана.
Нужно взвести курок. Резким и уверенным движением. Что это?.. Как будто кто-то поет вдалеке — тихо и нежно. А что поет? Слов не разобрать… То ли поповское «со святыми упокой», то ли мамино «глазки, дитятко, закрой».
— Целься! — скомандовал Дойч.
— Не надо, — крикнул Хацкелеев, — я сам!
Материал предоставлен автором
