Международный детско-юношеский литературный конкурс имени Ивана Шмелева «Лето Господне» проводится Издательским советом Русской Православной Церкви. К участию в нем приглашаются учащиеся 6–12 классов общеобразовательных и православных школ, гимназий и колледжей России, стран СНГ и зарубежья. Сегодня мы публикуем работу Василисы Денисовой, отмеченную дипломом "За следование традициям русской словесности" VII сезона Конкурса
ВАСИЛИСА ДЕНИСОВА
Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение
"Средняя общеобразовательная школа № 31" г. Калуги
Педагог: Кулькова Наталья Николаевна
Свет
Заочный этап
Памяти архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого),
доктора и батюшки посвящается
Когда Сашка проснулся, он понял, что случилось что-то абсолютно из ряда вон выходящее. Мамуля звенела на кухне рукомойником - мыла посуду, ожесточённо стуча металлическим наконечником о железное ведро. Она молчала, и Сашке слышались лишь её короткие и сухие, как листья, вздохи.
Бабаманя сидела на кресле, оно скрипело редко, и Сашка понял, что Бабаманя не отдыхает — когда она отдыхала, кресло пружинисто стукало о пол равномерно и тихо. Спицы не тренькали, страницы не перешёптывались. Значит, Бабаманя думала что-то очень серьёзное.
Сашка протянул руку в сторону, скользнул кончиками пальцев по ворсу ковра на стене и упёрся большим пальцем в деревянный выступ бревна, гладкий от постоянного крепкого движения Сашкиной ладони. Выступ был удобным. Он не качался и совсем не прогибался. Сашка проворно встал и легонько стукнул костяшками пальцев по своей прикроватной тумбочки. Звук получился пустым и лёгким, как обычно. Бабаманя тут же приподнялась в кресле — Сашка услышал, как щёлкнули её больные коленные суставы. Мамуля тоже поняла, что Сашка проснулся, но от этого принялась вздыхать и стучать рукомойником громче, пытаясь притвориться глухой к Сашкиному знаку.
Сашка спокойно и плавно прошёл на кухню. Под его весом жалобно вскрикнула трёхногая табуретка, и Сашка легонько погладил её острый деревянный угол, словно успокаивая.
Мамуля продолжала молчать. С посудой она закончила и теперь вытирала передником свои натруженные, с округлыми вздувшимися венами руки.
Сашка нашёл стоявший на подоконнике будильник и щёлкнул по стеклу ногтем. Звонко и весело отозвался маленький молоточек, но тут же стих, и Сашка удовлетворённо услышал утробное тиканье стрелки.
Он услышал, как двинулась в его сторону мамуля, обходя вокруг стола. Сашка поднял на неё голову и улыбнулся.
— Александр. — сказала мамуля и замолчала.
Сашка встревожился. Он начал вспоминать все свои прегрешения за последнюю неделю, но тут же сам оборвал мысли. Голос мамули звучал не строго, а тревожно, как гудение лампочки в коридоре.
— Не томи, Юлька. Скажи ему, — услышал Сашка голос Бабамани. Он звучал устало и на последнем дыхании, так, словно кроме этих слов у Бабамани все выговорились.
Мамуля подошла к двери и опёрлась о косяк — он растянуто заскрипел расшатанными досками.
— Что случилось? — спросил Сашка. Он аккуратно проводил пальцами по кофте, разглаживая глубокие складки после сна.
— Александр, — мамуля сказала это на выдохе, и Сашка замер.
— Сегодня пойдёшь к доктору, который зимой приехал, ты помнишь. Он может помочь тебе, он уже проводил такие операции. Принесёшь ему сало и творог, и скажешь, что в бога веруешь, понял меня?
Сашка порывисто вздохнул и кивнул.
За свои одиннадцать недолгих лет у Сашки появилось две крепких мечты: побывать в Москве и снова начать видеть.
И если первая мечта была ещё как-нибудь осуществима, то вторая оказалось несбыточной. Все врачи, по которым он ходил с мамулей и Бабаманей, разводили руками и говорили, что операция слишком сложная и делают её опытные глазные хирурги, которые были в больших городах. И стоила эта операция столько, сколько мамуле совсем не заработать.
И Сашка остался в Енисейске. Первые несколько лет мамуля обещала ему, что когда-нибудь всё может быть. А потом, когда Сашка подрос и свыкся с темнотой, замолчала. Да и Сашка понимал, что никуда его не повезут.
Первое время было страшно. Сашку охватывал ужас, когда он пытался открыть глаза и понимал, что они и так открыты, он просто ничего не видеть. И закрыть он их тоже не мог. Он остался один на один с собой, в полной темноте.
Сашке было неудобно. Под веками всё время что-то мешалось, это появилось в тот день, когда он упал с коровника и перестал видеть. Он думал, что ему попал в глаза мусор, потому что упал Сашка лицом на землю. Но сколько он не умывался, сколько не тёр глаза — наступала только острая боль, а соринки не убирались. Через полгода он привык к темноте.
Сложнее всего было научиться ходить. Каждый день Сашка брал одной рукой сарафан Бабамани, а второй ощупывал всё на своём пути. Они вместе заново выучили весь город, и хоть Бабамане было трудно ходить, она молчала, потому что с палочкой Сашка ходить отказался.
С пяти лет, каждый день, Сашка повторял про себя названия цветов, которые он ещё помнил, которые были свежи в памяти. Он боялся, что когда-нибудь их забудет и тогда окончательно растворится в темноте. Но через два года Сашка это дело забросил.
Он пошёл в школу. В самую обычную школу. От чистописания его освободили, но за остальные науки он хватался едва ли не зубами. Сашка учился остервенело, жестоко, словно мстил себе или своей слепоте.
Читать Сашку научила Бабаманя. Она брала тоненькие щепки от поленьев и выкладывала внуку на столе буквы. Потом слова, потом целые предложения — маленькие выпуклые строчки умело читались подвижными Сашкиными пальцами. Но читал он быстро, а вот Бабаманя, нацепив на нос очки с толстыми стёклами, сидела от захода до восхода солнца и выдумывала истории, которые выкладывала из маленьких щепок на столе.
В школе с друзьями Сашка научился общаться с помощью иголки и листа бумаги. Буквы выкалывались на нём, мелкими точками возникая словами в мягких кончиках Сашкиных пальцев.
Сашку удивил звук. Он стал близким и понятным, похожим и идущим со всех сторон. Сначала Сашку это пугало, потом заинтересовало, и звук стал лучшим его спутником. Он слышал, как далеко в поле шумят колосья, слышал отдельные отзвуки в стремительном шумном Енисее.
Сашка выучил все улицы и научился ходить один. Шёл он небыстро, плавно, словно гуляя, красиво выпрямив спину и расправив плечи. Он гордился тем, что совершенно не похож на других слепых людей.
Только себя не знал Сашка. Он запомнил маленького круглощёкого мальчика с зелёными глазами и взлохмаченными тёмными волосами на круглой голове. А каким Сашка был сейчас — не знал. Он подолгу ощупывал лицо, отмечая мельчайшие детали своего тела, а потом пытался представить себе — себя.
Сашка видел сны. Чудные и волшебные, чёрно-белые, совсем редко — цветные. Он понял, что темнота не страшна, что она обволакивает, но не затягивает. А если сильно-сильно зажмурить глаза, то вспыхивали перед Сашкой оранжевые и фиолетовые всполохи. Так же было когда он ложился спать.
Из Москвы к ним однажды приехал брат мамули — Паша. И до того красиво расписал он Сашке этот чудесный город, что две недели после этого Сашка рыдал в три ручья, упрашивая Пашу взять его с собой. Пашка посмеивался в усы и отмахивался.
Пашка стал для Сашки новым человеком. Его он никогда не видел в лицо и не помнил совсем. Поэтому, как только Сашка услышал его хрипловатый бас, то тут же кинулся к нему и начал осторожно и медленно ощупывать лицо.
От висков до подбородка Паша был колючим. Между носом и верхней губой его Сашка нащупал пышные усы, и сразу же в голове всплыла картинка с казаками из какой-то книжки.
Нос у Пашки был прямой, глаза небольшими. Лоб Сашка трогал долго. Он был не волноватый, как у мамули или Бабамани, ведь Пашке было всего лет двадцать. Но между густыми бровями обнаружилась одна вертикальная морщинка. Руки у Пашки были сильными и жилистыми, такие руки Сашка трогал только у соседа-плотника - деда Семена.
Пашка не относился к Сашке как к слепому человеку, и это ещё сильнее притянуло племянника к дяде.
Сашка чувствовал себя рядом с ним самым обыкновенным мальчишкой. А после того, как Сашка что-то натворил и Пашка его строго отчитал, то ещё и зауважал его.
Они гуляли с Пашкой по всему Енисейску и Сашка, чуть ли не лопавшийся от гордости, рассказывал ему про каждый кирпичик и каждую сломанную доску забора.
Наверное, таким должен был быть его отец, думал Сашка. О нём он не знал ничего. На вопрос, где же папа, мамуля спокойно отвечала, что нет его. Бабаманя вздыхала и говорила то же самое. В городе никто ничего не знал. Сашка спросил об отце у Пашки, но и тот ничего ему не ответил.
Его отсутствие никак не беспокоило Сашку. Всем мужским премудростям и делам его обучил дед Семён. А так как за все хулиганства ему, в отличие от сверстников, влетало гораздо меньше, то Сашка вообще не жаловался.
Пашка хохотал до слёз, узнав, что бабу Маню Сашка называл в одно слово. Та не обижалась, и Пашка в итоге признал, что имя «Бабаманя» похоже на имя какой-нибудь волшебницы. После этого Сашка снова понял, что он очень привязался к Пашке.
Пашка научил его выстругивать ножом из палок разные фигурки. Научил громко свистеть в два пальца, а ещё играть на гитаре, которая была Пашкиным неотъемлемым спутником.
Сашка был в восторге. Он относился к гитаре с каким-то придыханием и почтением. Он осторожно перебирал струны, вслушивался в протяжный полный звук, вдыхал аромат дерева и Пашкиного табака, исходящего от гитары. В свои девять лет он узнал, что такое любовь — это была любовь к инструменту.
Через месяц Пашка засобирался обратно в Москву. Сашка вёл себя тише воды и ниже травы, так что мамуля подумала, что он заболел. Втроём с Пашкой и Бабаманей, общими усилиями они уговорили мамулю отпустить его в Москву на пару недель.
Сашка был счастлив. Он сам собирал себе мешок с вещами, старательно разглаживая пальцами каждую рубашку, что бы быть в Москве похожим на Москву. Статным и красивым. И хотя Сашка даже не знал, какие из рубашек ему к лицу, но тут уж он полностью полагался на мнение Пашки и мамули, которую Пашка называл непонятно почему Юлька-свистулька. Бабаманя сказала, что это он ещё в детстве старшей сестре прозвище придумал. Но Сашка не мог представить себе свистящую мамулю, поэтому просто не стал над этим думать.
А потом Пашка погиб. Полез на колокольню помогать мужикам снимать колокола и сорвался.
Сашка долго думал, что если бы Пашка упал на землю не спиной, а лицом, то просто бы ослеп, так же как Сашка. И тогда бы они стали ещё роднее… От таких мыслей начинало щипать в носу, и Сашка запретил себе думать об этом.
Москва исчезла. Пашку похоронили, и от него Сашке остались только гитара и портсигар, который он иногда раскрывал и подолгу нюхал. И запахами вспоминал Пашку.
Давным-давно, еще, когда Сашка видел, он ходил с Бабаманей в церковь. В семнадцатом году священника арестовали и церковь закрыли. Тогда, в холодный октябрьский вечер, мамуля поставила перед собой Сашку и просто сказала, что Бога нет.
Сашка поверил. Он всегда верил мамуле, потому что она его любила.
А потом Сашка ослеп.
Полгода назад, в двадцать четвёртом году, зимой, когда Сашке исполнилось одиннадцать лет, к ним в Енисейск приехал в ссылку доктор. Сашка долго не понимал, что его родной город мог быть местом ссылки.
В марте доктор открыл ту самую Бабаманину церковь. У Сашки в голове не укладывалось, как это могло так случиться, что ссыльный человек самовольно открыл храм и начал служить службы.
Сашке было любопытно, ведь про доктора рассказывал весь город, говорили, что он просто творит чудеса. Но больше всего Сашке хотелось самому подойти и прочитать его лицо пальцами. А такой власти у него не было.
Так они и жили полгода: Сашка знал что есть такой доктор, но не видел его, а доктор вряд ли знал, что есть такой Сашка, но тоже его ни разу не видел.
И вот теперь Мамуля сказала, что он может помочь Сашке.
— Юлька, — шёпотом, но зная, что Сашка услышит, сказала Бабаманя мамуле. — Не надо врать, как будто доктор не догадается, что он в бога не верит.
— Всё равно скажи. — повторила мамуля, покачиваясь на скрипучей половице. — Я написала на бумажке всё, что ты делал неблагоразумного за последний месяц. Не в полном варианте, конечно, а то вышла бы целая книга… Тебе бумажку нужно будет отдать доктору. И сделать вид, что хоть немного твоей морде стыдно.
— Ладно, — легко согласился Сашка, радуясь мамулиной улыбке и поэтому красивому, тёплому изменению голоса.
— Но пойдёшь один, а это на другом конце города,— как можно равнодушнее сказала мамуля.
— Ладно! — воскликнул Сашка. Он готов был идти хоть к чёрту на куличики, только была бы надежда, что доктор поможет.
— Я пойду, оденусь, — Сашка легко оперся двумя пальцами о гладкий стол с тонкими царапинами.
— Рубашку надень голубую, — сказала Бабаманя. — я её тебе погладила и на спинку кровати повесила.Сашка кивнул и почти бегом бросился в комнату.
Он знал, что голубая рубашка - это та, у которой на локте пришита пуговица с пятью дырочками. Сашка сам это выдумал: набрал у Бабамани из шкатулки пуговиц и проделал в них дырочки. А то пуговиц было только два вида — с двумя дырочками и с четырьмя. Сашку это не устраивало, так было неинтересно.
Сашка быстро нырнул головой в рубашку, потом как можно быстрее натянул штаны, застегнул ремень и заправился. Но быстро передумал и небрежно выпустил рубашку поверх штанов.
Он вытянул руку и коснулся холодной гладкой поверхности зеркала. У Сашки была привычка трогать зеркало, после того как он оделся или причесался. Зеркало чем-то напоминало ему оконное стекло. Но стекло было шершавое от пыли и другой грязи, мамуля мыла окна раз в неделю. А зеркало было намного нежнее, ведь его Бабаманя протирала каждое утро. И Сашка знал, что у зеркала мамуля никогда не задерживается. У неё ещё одно маленькое висело на кухне. Да и вообще, это большое зеркало никому не было очень нужно. Никому, кроме Сашки. И Бабаманя уже несколько лет каждое утро протирала зеркало для слепого внука.
Здесь же, на зеркале, Сашка нашёл немного измятую с одного края бумажку. Сашка провёл по ней мизинцем, чувствуя каждую буковку. Потому что почерк у мамули был твёрдый, решительный, и под словами бумага сильно и чётко продавливалась.
Ознакомясь со списком своих прегрешений, Сашка тут же потерял к нему всякий интерес и сунул бумажку в карман. Мамуля написала как обычно. Без лишних рассуждений, просто и объективно.
Мамуля у Сашки вообще была сильная женщина. Нет, она не вспахивала поле, не строила дома, не рубила деревья. Она была сильной потому, что могла любого мужчину заставить это делать. Даже деда Семёна. Даже Пашку. И этим Сашка гордился.
Она была умной и расчётливой. Бабаманя никогда не перечила дочери, даже если была категорически не согласна с ней. Только поправляла вопросами, но никогда не настаивала на своём мнении. Мамуля на все Сашкины вопросы, даже самые детские и наивные, отвечала серьёзно, подолгу объясняя. Солнце было тёплым оттого, что это не лампочка, а огромный раскалённый шар, Сашка появился на свет из живота, кошка называлась кошкой оттого, что умные люди придумали созвучные названия всему вокруг. Бога не было потому, что в мире объяснимо всё, и нет объяснения и доказательства бога, а без этого ничего не бывает.
Сашка был умным, и половину этих верных знаний он перенял от мамули. У мамули был твёрдый, будто каменный голос, который дрожал в редкие минуты гнева и становился мягким, будто воск, когда она улыбалась. К мамуле ходили советоваться горожане, по совершенно разным вопросам. Она могла высмеять человека или похвалить его, но так же сдержанно. И абсолютно все называли её Юлией Борисовной. Даже Бабаманя, когда мамуля становилась особенно строгой.
С самого раннего детства, ещё когда Сашка мог видеть, мамуля представлялась ему царицей из сказок. Она была властная женщина. И если бы захотела, то могла бы совершить революцию. На самом деле она и совершила, но только здесь, в Енисейске.
Как-то Сашка спросил у мамули — что такое красный цвет? И почувствовал, как мамуля встала, выпрямила плечи. А потом голос её зазвучал резко, восторженно и куда-то в потолок. Значит, она гордо подняла голову.
— Красный цвет, Саша — это революция.
И если Сашка где-то слышал это слово — красный, — то сразу же ему представлялась властная мамуля, рёв Енисея, смятение многоголосого народа, крики и выстрелы за окном, взрывы церквей Енисейска, и общая, громкая, сильная песня. Мамуля, если бы ей дали в руки револьвер, тоже бы стреляла. И в воздух, и в фанерные шероховатые мишени, которые Сашка обнаружил на поле за городом. И обязательно бы попадала в цель, может, даже пробивая дерево.
Но она была мамулей.
Она беззаветно, неистово, всем своим царским сердцем любила Сашку, и вся её величественная душа принадлежала ему одному.
Пять лет глаза сына смотрели на неё глубоко и изумлённо, преданно и печально, сердито и хмуро, радостно и ласково. Юлька любила брать своей рукой сына за подбородок и заглядывать туда, в детскую душу, полную невообразимо ярких красок, которые превалировали над серыми и скучными цветами.
А потом её милые, любимые синие глазки вдруг в один момент стали словно присыпанные пылью, пеплом и песком. В них не зажигались искорки ребячьей непосредственности, не возникало в глубине растущее удивление. Они стали взрослыми, задумчивыми глазами. Но Юлька по-прежнему брала своими пальцами Сашкин подбородок и подолгу разглядывала синие глазки, словно смотря в глубокий колодец. Она разыскивала целесообразность, разыскивала отклик мыслей, разыскивала навсегда утерянное, так горячо любимое ею детское восторженное изумление.
Никогда она не обмолвилась о том, что могло бы быть, если бы в тот день Сашка не полез за воздушным змеем на коровник. Она жила без оглядки на прошлое, и если дорога резко сворачивала вправо, то других поворотов не могло быть. И если её мать сетовала и стенала, не принимая слепоты внука, то Юлька отрицала отрицание.
Она не плакала, хотя при взгляде на задумчивый слепой взгляд сына у неё внутри обрывалась одна тонкая ниточка. Но Юлька не смела плакать, зная, что сын её не видит. Все свои чувства она выражала прямо перед всеми, и таиться перед собственным сыном она считала отвратительным. Поэтому когда перед ней встал вопрос, плакать при сыне, облегчая натруженную душу, или же молчать, помогая ему, она выбрала второе.
Если её мать запретила себе раз и навсегда произносить какие-либо вариации слова «видеть», то Юлька, наоборот, стала глазами сына. Она расписывала ему каждый свой день, не утаивая ничего, умея объясннить то, что казалось необъяснимым ребёнку. Она всегда говорила прямо, если волновалась за Сашку. И самое главное — она не стеснялась говорить слепому о слепоте. А именно это Сашка ценил в окружающих больше всего. Юлька ненавидела жалость к себе, и Сашка был таким же.
Только об отце Юлька не говорила ему. Она вообще не говорила об этом, даже с матерью. Она несла эту тяжесть сама, уверенная, что выдержит.
Наверное, поэтому никогда не любила Юлька поэтов, потому что не хотела болеть чужими печалями. Ей хватало своих. Но она называла их трудностями. А с трудностями она продолжала жить, а не привыкала страдать.
Юлька любила, когда Сашка шалил, а шалил он очень много. Она радовалась, что он ведёт себя как обычный мальчишка, и почти забывала сердиться. Но Сашка рос именно таким, каким он нравился и самому себе, и Юльке, а ей больше ничего не нужно было для своего счастья.
Да, она была властной. Её расчётливости завидовали многие. А ей льстило общее внимание. Она была холодна со всеми, но её любил и боялся весь город. За ней пытались ухаживать мужчины, но она была равнодушна ко всем — она любила командовать, и знала, что никто, кроме матери, не сможет вынести её стального характера. Она гордо поднимала голову, когда к ней почтительно обращались — Юлия Борисовна. Она строго и точно решала проблемы — свои и другие. Она была жестокой королевной, и только для Сашки — милой мамулей.
Она яростно приняла революцию. Она была лютой безбожницей и долго не смирялась со своей тихой и мягкой религиозной мамой. А с сыном поговорила и была за него спокойна. Но сейчас, когда появилась отдалённая, маленькая, слабая надежда на то, что Сашка, её родной Сашка снова будет видеть — она стала готова впустить в свою жизнь такого чуждого ей Бога.
Сашка взял со стола довольно увесистый кусок сала. Сало было жирным и пахло остро. Сашка не удержался, и, когда мамуля вышла из комнаты, взял нож и отрезал себе тоненький кусочек. Потом вытер ножик концом рубашки и положил его на место.
Сало приятно легло на язык, и Сашка, редко и незаметно начал его пережёвывать. Оно оказалось в меру солёным, точно таким, как Сашка и любил.
Вернулась мамуля, и Сашка с огромным сожалением сделал мощный глоток. Потом повернулся к мамуле, но та ничего не заметила.
Творог пах кисло и свежо. Сашке сразу вспомнилась их корова Дуся, летний сенокос и свежий ветер с Енисея.
— Как доктора зовут? — поинтересовался он, засовывая руку в карман и нащупывая там листочек.
— Валентин Феликсович, — сообщила мама. — Запомнишь?
— Валентин Феликсович, — чётко, выговаривая каждую букву повторил Сашка.
Потеряв зрение, Сашка начал замечать, что слова состоят из звуков, которые очень красиво переплетаются друг с другом. Ему начало нравится, как звучат слова, даже совсем обыденные, такие как кошка, мамуля, Бабаманя.
А когда Сашка узнавал новое для себя слово, то он непременно несколько раз размеренно проговаривал его, словно прощупывая почву.
— Р-революция. — чётко повторял Сашка, раскатисто, как мамуля, выговаривая букву «р». — Р-р-революция.
— Пашка. — чётко повторял Сашка. Повторял легко и быстро, имя напоминало шелест волос на ветру. — Пашка.
— Енисей. — чётко повторял Сашка. Это было одно из его любимых слов, оно пенилось, как река и журчало течением. — Ени-с-се-ей.
— Валентин Феликсович, — ещё раз повторил Сашка новое слово. Оно было звонкое, как колокольчики и пахло почему-то мокрой после дождя землёй.
— Точно не забудешь? — засмеялась мамуля, прислушиваясь к Сашке.
— Точно!.. — рассмеялся Сашка в ответ, а потом вдруг посерьёзнел. — Мамуля, а больно будет?..
Мамуля подошла к нему близко-близко, взялась тёплыми пальцами за острый подбородок и заглянула ему в глаза:
— Я не знаю. Но большая вероятность, что всё-таки будет.
— Я боюсь? — спросил Сашка.
— Нет, ты не боишься. — твёрдо сказала мамуля.
— Это хорошо. — вздохнул Сашка и прижался к мамулиной мягкой груди, пахнущей свежим хлебом, теплотой и лёгкими духами.
— Нужно попробовать,— строго сказала мамуля. — ничего себе не представляй, всё внимательно слушай, что он тебе скажет.
— Спасибо, что не идёшь со мной, — от души поблагодарил Сашка.
Мамуля знала, как приятно будет сыну почувствовать себя самостоятельным, да и он у неё был толковый, поэтому она почти не волновалась.
Сашка выскользнул из под мамулиной руки и подошёл к стоящей у окна Бабамане.
— Ну, что ты? — плачущим заботливым голосом спросила она и взъерошила ему волосы своими морщинистыми тонкими пальцами.
Сашка дотронулся указательным пальцем до мягкого широкого и мокрого от слёз Бабаманиного носа. Он всегда так делал, потому что знал, как ей становится приятно. Это была их традиция.
— Ну Бабаманя! — вскричал Сашка и умудрился вложить в голос одновременно и просьбу, и возмущение. — ну не плачь! Ну Бабаманя!
— Не буду, не буду, не буду! — заговорила Бабаманя и тоже дотронулась в ответ до кончика Сашкиного носа.
— Я пошёл! — громко предупредил Сашка, толкая от себя деревянную дверь с облупленной краской.
— Смотри, не опозорь меня! — шутливо крикнула мамуля.
— В оба глаза буду смотреть! — в тон ей отшутился Сашка, расхохотавшись, услышав укоризненный вздох Бабамани.
У дверей церкви Сашка остановился. Он не был здесь давно, и поэтому сейчас аккуратно ощупывал выщербленную кирпичную стену. На пальцах оставалась мелкая сухая крошка, похожая на пыль, но острее. Сашка нащупал грубую деревянную ручку и двумя руками потянул тугую тяжёлую дверь. Из храма на Сашку пахнуло холодом, запахом горячего воска и ещё чего-то сладкого и нежного.
Сашка проскользнул внутрь, и за его спиной с грохотом захлопнулась дверь, отзвук которого прокатился по всему помещению. Сашка кашлянул, и тут же эхо подхватило его кашель, подняв ввысь и затеряв где-то у купола.
И вдруг Сашка почувствовал на себе взгляд. Он медленно повернул голову туда, где, как ему казалось, стоял наблюдавший.
— Здравствуй. — услышал Сашка тихий лёгкий голос. Он был мягким и усталым, не низким и не высоким, а таким, каким был тёплый душистый хлеб, который Сашка любил разламывать пополам, что бы потрогать мякоть.
— Здрасьте! — громко брякнул он и вздрогнул от эха. — вы Валентин Феликсович?
— Да, — Сашка почувствовал, что собеседник улыбнулся. — А ты зачем ко мне, родной?.. Ты на приём записывался?
Голос приближался и, наконец, замер над Сашкиной головой. Сашку снова окатило волной душистого запаха вперемешку с каким-то лекарством.
— А можно я... — Сашка запнулся, не решаясь сказать слово «потрогать» или «посмотреть».
Но доктор сам всё понял.
— Конечно-конечно, родной, не стесняйся, — участливо, без тени насмешки разрешил он.
Сашка вдруг действительно почувствовал себя самым родным этому человеку и поднял руки. Они упёрлись в какую-то одежду. Такой одежды Сашка не знал. Она была шероховатой и мягкой, совсем не мятой и немного протёртой чуть выше живота. Значит, доктор часто трогал рукой это место. Скорее всего у него была привычка держать две… Нет, одну руку на груди. Но это пятнышко было не очень большим, словно до него дотрагивались не всей ладонью, а несколькими пальцами.
Дальше Сашкины пальцы упёрлись в гладкий крест с каким-то выпуклым рисунком. Крест был на удивление тёплым, хотя Сашка ясно чувствовал, что это металл, который по его скромным познаниям должен был быть холодным. Пальцы долго и старательно изучали рисунок, Сашка напряг память, и вдруг в голове ясно всплыло изображение человека с разведёнными в стороны руками.
— Крест, — вслух чётко сказал Сашка, а потом повторил ещё раз. — Крест.
— Правильно, — мягко отозвался доктор.
Сашка нашёл незастёгнутую пуговицу на воротнике, и тут его тыльную сторону ладони защекотала жёсткая борода. Она была ещё короткой, и Сашка сделал вывод, что последний раз доктор брился несколько месяцев назад.
Подбородок у него был круглый, словно выделенный небольшой тонкой линией под нижней, чуть пухловатой губой. Верхняя губа была наоборот, тонкая и похожая на губу Пашки. Сейчас доктор улыбался, но Сашка догадался, что уголки губ часто были опущены вниз, об этом он узнал по небольшим морщинкам с обеих сторон рта. Похожие морщины, но поглубже, шли от крыльев носа к губам. Нос был широкий, похожий на Бабаманин, но не острый, а чуть закруглённый. Щёки были впалые, и у Сашки от чего-то остро защемило сердце, словно эти щёки и острые скулы показывали ему беспомощность доктора.
Сашка почувствовал дужки очков. Они были круглые, с тонким стеклом, который Сашка потрогал как можно аккуратнее. Доктор без слов понял Сашку и снял очки.
Глаза у доктора были чуть-чуть навыкате, с тонкими ресницами. Брови были тонкие и изогнутые. На переносице Сашка чётко ощутил след от очков. Потом с какой-то тоской отметил про себя, что мешки под глазами очень большие, словно вздувшиеся, и ещё - две глубокие морщины спускались от глаз к щекам.
Лоб был выпуклым, большим, такой лоб Сашка трогал только у мудрого деда Семёна, от чего сделал вывод, что доктор тоже очень-очень умный.
Волосы на голове были длинными и мягкими, зачёсанными назад от темени.
— Всё,— сказал Сашка и отступил назад на пол шага.
— Как зовут тебя, родной? — тихо спросил доктор и вдруг положил широкую мягкую ладонь Сашке на голову.
Тот сразу же накрыл её своей маленькой ладошкой поверху, и ощутил остро выпирающие длинные вены. От этого казалось, что на руке у доктора очень токая кожа.
— Сашка… — немного оробев, ответил Сашка. А потом вдруг опомнился и протянул корзинку с салом и творогом:
— Это вам! От мамули… От Юлии Борисовны. Валентин Феликсович! Посмотрите меня, пожалуйста… — последние слова он произнёс с какой-то дикой остервенелостью.
Валентин Феликсович взял у него корзинку и поставил её рядом с собой на пол.
— Вы только всё съешьте! — умоляюще произнёс Сашка. — пожалуйста!
Доктор засмеялся — ласково и спокойно. Так гудели пчёлы летом, кружась над пахучими цветами.
— Съем, не пугайся… Ну, давай посмотрю.
Сашка почувствовал, как мягкие и проворные пальцы доктора приподняли его веки, погладили по бровям, тронули ресницы.
— Я упал… — начал было Сашка, но Валентин Феликсович перебил его:
— Вижу, родной, понял… Скажи-ка мне, ты в Бога веруешь?
На этих словах Сашка уловил тонкое изменение голоса, как будто человек улыбнулся, весь расцвёл… Но внутри. Про себя улыбнулся.
Он быстро запустил руку в карман и выудил помявшийся листочек с его проказами. Потом протянул его доктору.
Валентин Феликсович взял листочек и Сашка услышал, как он развернул его. Потом наступила тишина, и он понял, что доктор читает.
И тут же Сашку словно опустили головой в сугроб. Он почувствовал, как сначала похолодел, а потом всё сильнее стал загораться. С каждой секундой тишины накатывали пылающие волны стыда, и Сашка заволновался, что сейчас от его раскалённых ушей начнут тлеть волосы.
— Это тебе мама написала, родной? — с каким-то не истолкованным Сашкой вздохом произнёс Валентин Феликсович.
— Да… — пробормотал Сашка, и хоть он не видел доктора, но всё равно опустил голову, — но я знаю про Христа… Правда знаю! Бабаманя рассказывала очень давно…
— Не веруешь, да? Скажи честно.
Сашка отрицательно покачал головой, и вдруг на глаза навернулись непрошенные слёзы: он испугался, что сейчас доктор откажется его лечить.
— А ведь Он есть… — задумчиво проговорил Валентин Феликсович. — скажи мне, Сашка… Если Христос был твоим другом? Сверстником? Смог бы ты с ним дружить?
Сашке снова представился образ печального Человека с раскинутыми в стороны руками, и до того ему стало горько на душе, до того сильно захотелось пожалеть этого человека, что он выпалил:
— Да! Конечно же, да!
— А что такое дружба, родной?.. Это когда ты готов быть рядом с другом в самых любых ситуациях.
