Книге Ирины Богдановой «Уроки каллиграфии» присуждено третье место в номинации «Лучшее художественное произведение» Открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу» 2021 года
Из кухни упоительно тянуло запахом свежего кофе. Совсем как в Сирии, на узкой улочке в полуразрушенном Алеппо. Крохотное кафе притулилось в эпицентре развалин и представляло собой одну комнату с чудом сохранившимся потолком. Пожилой хозяин с огромными печальными глазами колдовал над жаровней с несколькими медными джезвами, в Сирии джезву обычно называют далла. Аромат кофе посреди руин торжествовал победу жизни над смертью, и хотелось думать, что всё, баста, война подошла к финишу, и днями придёт приказ о прекращении боевых действий.
Завидев российских военных, хозяин помешал в джезве ложечкой на длинной ручке и жестом указал на одинокий столик с тремя стульями:
— Господа офицеры, пожалуйста, попробуйте кофе. Прошу вас.
Он говорил по-русски с усилием, но вполне понятно и держался с достоинством мудрого человека, повидавшего на своём веку много горя, но не сломавшегося под его тяжестью. Переглянувшись со спутниками — двумя подполковниками войск связи, Иван присел за столик и пригубил обжигающе-великолепный напиток, в данную минуту ставший символом сирийско-российской дружбы.
Сириец выжидательно застыл с джезвой в руке:
— Господину офицеру нравится кофе?
— Да, очень!
Иван посмотрел на подполковников, и те дружно подхватили:
— Спасибо. Отличный кофе!
В Сирии варят кофе с кардамоном и корицей, что придаёт ему горьковато-терпкий аромат Востока, в котором пряности смешиваются с ветрами пустыни и огромной луной над вереницей барханов. Иван Фёдорович подумал, что, когда Сирия станет мирной, надо будет обязательно приехать сюда с Клавой. «И нельзя мне даже облаком плыть по небу над тобой» — тут же вспомнился лейтмотив его боли и грозовой тучей заслонил проклюнувшуюся радость.
Он снова отхлебнул кофе и вдруг поймал на себе настойчивый взгляд сирийца.
— Лиры? Сколько? — Иван полез в карман полевой формы за деньгами, но сириец отрицательно покачал головой:
— Денег не надо. Для русских братьев бесплатно.
Он сложил пальцы щепотью и перекрестил трёх сидящих за столом офицеров:
— Пусть сбудется всё хорошее, о чём вы подумаете, пока пьёте мой кофе.
И Иван Фёдорович сразу подумал о Клаве как о самом лучшем, что случилось в его жизни.
Да, именно так и было. Иван Фёдорович откинул одеяло, нащупал тапки, купленные сразу после приезда в Петербург в виде первой совместной покупки, и его окатила волна радости: Клава здесь, рядом, варит кашу и ждёт его к завтраку! Жена! Теперь жена! Есть ли в мире кто-то роднее и ближе, чем своя собственная половинка, кровь от крови и плоть от плоти?
Крадучись, словно влюблённый мальчишка, он прошёл в кухню, прислонился к дверному косяку и стал смотреть, как Клава сидит на подоконнике с чашкой кофе и её лицо отражает внутренний свет той самой красоты, что с годами становится яснее и тоньше, словно рука художника смывает с иконы следы грязи и копоти. Сирия ещё жила в его мыслях, потому что сравнение с иконой вызвало в памяти поездку в Сайданайский монастырь и тщательно оберегаемую святыню под названием Шагура-Владычица.
Увидев его, Клава просияла улыбкой:
— Я собираюсь сварить тебе кашу. Ты какую хочешь — гречку или овсянку?
Если бы Клава просто призналась в любви, то это было бы примерно то же самое, потому что утреннюю кашу обычно варят тому, кого любят. Иван Фёдорович попытался придать ответу серьёзность, но вышло плохо, и он рассмеялся:
— Овсянку, сэр.
Она не осталась в долгу:
— У тебя было время заметить, что я не сэр, а леди.
Он мог бы целый день стоять в дверях и смотреть, как она двигается по кухне, разжигает плиту, помешивает в кастрюле. И каждое её движение казалось наполненным особенным, тайным смыслом, известном только ему одному, потому что всё, что происходило, делалось для него и ради него.
«Мы жаждем любви, в первую очередь подразумевая, чтобы любили нас, — подумал Иван Фёдорович, — но истинная любовь та, которая отдаёт. Настоящей любви не страшны расставания, потому что разлука не разделяет, а наоборот, крепче привязывает друг к другу и делает бесценным даром каждую секунду, проведённую вместе».
Сирия, Сайданайя, 2015 год
Приложив руку к макушке под хиджабом и напряжённо глядя на проезжающий гуманитарный конвой российского Центра по примирению сторон, на обочине дороги стояла сухая как жердь женщина. Прикосновение к голове в восточной традиции не требует пояснения и означает самую искреннюю, самую сердечную благодарность. Иван Фёдорович подумал, что женщины в чёрном стали такой же частью сирийского пейзажа, как горы, камни и величественные руины древних царств, при виде которых захватывает дух.
— Жалко мирное население, товарищ полковник, — сказал сержант-водитель, когда женщина скрылась в придорожной пыли, — мы в лагерь беженцев под Алеппо гуманитарку доставляли, там такого насмотрелись, что сердце падало! Особенно за детишек обидно, они ведь и мира не видели: иные родились — война и умерли — война. Где справедливость?
— Думаю, человечество не в состоянии дать ответ на твой вопрос, — ответил Иван Фёдорович после того, как отхлебнул пару глотков противно тёплой воды из фляжки. Сколько воюет в горячих точках, а привыкнуть к жаре так и не удаётся. По рельефу и температурному графику Сирия была почти идентична Афганистану: жара, горы и бурая земля, растрескавшаяся без влаги. Куда там до российских заливных лугов и заснеженных просторов от моря до моря! Но самая существенная разница между Сирией и Афганистаном заключалась в том, что там, в Афгане, русские шурави были незваными гостями, ожидающими выстрела в спину, а здесь, в Сирии — братьями, способными защитить, спасти и помочь.
Сайданайский монастырь возник из тучи пыли внезапно, словно замаячил мираж в безводной пустыне. Мощные стены, казалось, напрочь вросли в гору, сливаясь цветом с каменным основанием природного песчаника. Если бы не полусферы куполов под четырехлопастными каменными крестами, то монастырь больше походил бы на крепость, способную выдержать длительную осаду врага и остаться непобеждённой.
Ко входу в монастырь вела многоярусная каменная лестница, ступени которой полторы тысячи лет истирали, но не истёрли ноги паломников. Камень, камень и снова камень, не сокрушённый обстрелами игиловской артиллерии. Несмотря на монументальность, обитель царила над местностью словно творение ангелов, снизошедших на землю специально для постройки храма в честь Рождества Пресвятой Богородицы.
«Монастырь основан в шестом веке императором Юстинианом», —вспомнил Иван Фёдорович сведения из интернета. Даже в горячке боевых будней он завёл привычку интересоваться достопримечательностями места, куда предстояло поехать, и соблюдал её неукоснительно.
У подножия монастыря конвой остановился, и навстречу военным вышли две монахини в чёрном.
— Добро пожаловать, — перевёл переводчик. — Да благословит вас Господь.
Почтительно склонив голову, Иван Фёдорович успел увидеть, что водитель быстро перекрестился. Это было ещё одно отличие от афганской войны, когда в СССР проводилась антирелигиозная пропаганда, а полкового батюшку заменял замполит с Уставом КПСС вместо молитвослова и передвижным ленинским уголком вместо иконостаса. Нынче у многих солдат и офицеров на груди висят крестики, и никто не стыдится своей веры, опасливо пряча от посторонних глаз листок с охранительной молитвой, сунутый матерью в собранный чемодан с вещами.
У самого Ивана Фёдоровича книжица, переписанная рукой Клавы и сто раз перечитанная от корки до корки, хранилась среди документов. Он знал в этом молитвослове каждую строку, каждый завиток у заглавных букв и каждый нажим пера по белой бумаге. Однажды в Чечне, когда в палатку попал снаряд и начался пожар, он спасал не документы — их восстановят, а эту Клавину тетрадь. Потеря тетради стала бы невосполнимой утратой, и Иван Фёдорович, тогда ещё молодой подполковник, с отчаянным безрассудством кинулся в огонь с единственной мыслью — успеть, не дать огню истребить сокровище, ставшее неотъемлемой частью его полевой жизни.
Пока солдаты готовили машины к разгрузке, монахини подошли к головной машине с российским флагом над кабиной. Старшая из них с мягкими чертами смуглого лица легко поклонилась:
— Матушка настоятельница приглашает вас осмотреть монастырь.
Её взгляд остановился на полковничьих погонах с тремя звёздами. Видимо, монахиня разбиралась в званиях, потому как безошибочно определила в Иване Фёдоровиче командира подразделения. Иван Фёдорович с благодарностью кивнул:
— Спасибо, сейчас разгрузимся и засвидетельствуем своё почтение.
Со временем перестаёшь обращать внимание на речь переводчика, и разговор с иностранцами воспринимается как обычная беседа на родном языке.
Иван Фёдорович подхватил несколько пакетов с арабской вязью и встроился в вереницу военных, сновавших с грузами вверх-вниз по крутой лестнице. Солнце палило в голову и шею, проникая за шиворот полевого камуфляжа. Иван Фёдорович заметил багровое лицо майора из третьей машины и подумал, что наверняка выглядит не краше, хотя от жары он не краснел, а почему-то бледнел. Толстые монастырские стены излучали тепло наподобие раскалённой русской печи.
«Дождика бы сюда! — мелькнула тоскливая мысль. — Такого ядрёного, проливного ливня, с крупными прозрачным каплями и радугой из конца в конец поля. И чтобы после дождя дышалось полной грудью, а воздух пах травами и мокрой листвой».
Он так живо представил летний ливень, что дышать стало и в правду легче, словно сила воображения понизила температуру наружного воздуха на пару-тройку градусов.
И вдруг откуда ни возьмись по монастырю словно бусины раскатились звонкие детские голоса и сдержанные смешки. Иван Фёдорович поднял голову и встретился взглядом с любопытными глазёнками стайки девочек от мала до велика. Тонкие ручонки потянулись к пакетам с подарками, но тут же спрятались после нескольких слов пожилой монахини, стоявшей в тени балкона.
— Все эти девочки — сироты, которых подобрали в разрушенных городах, — сообщил переводчик.
По детям замечалось, что их любят и хорошо заботятся: одежда была пёстрой и яркой, наверное, чтобы скорее стереть из детской памяти ужасы войны и страшных потерь.
— Руссия! Руссия! — восторженно вскрикнула одна малышка, но застеснялась и спряталась за спины подруг.
— Руссия, — подтвердил Иван Фёдорович. — Конечно, Руссия, кто же ещё?
Он ощутил прилив гордости за свою страну: так бывало всегда, когда Россию упоминали с любовью. Русские — благодарная нация и за доброе слово в адрес своей страны готовы горы свернуть — слишком уж мало находилось друзей, зато врагов всегда хватало с избытком.
— Руссия! Руссия! — загомонили другие воспитанницы, мгновенно всколыхнув тысячелетний покой монастырской жизни.
Пока девочек не позвали обедать, Иван Фёдорович улыбался, кивал, протягивал подарки, вкладывал в детские ладошки конфеты, которые появились как по мановению волшебной палочки из большой коробки, принесённой лейтенантом-переводчиком.
Время перевалило далеко за полдень, когда настоятельница провела группу военных под сумрачные своды небольшой часовни и указала на ларец, источающий тонкий аромат то ли цветущей яблони, то ли луговых трав, невиданных в здешних местах.
— В ларце мы храним нашу святыню, Сайданайскую икону Божией Матери, по преданию, написанную евангелистом Лукой. — Голос настоятельницы зазвучал с любовью и трепетом. — В Сирии икону называют Шагура Владычица[1], что значит Прославленная. Мы не дерзаем открывать ларец, но иногда из него сочится благоуханное миро, и насельницы понимают, что надо усилить молитву во славу Господа.
Пламя свечей перед иконами рассеивало по часовне мягкое золотое свечение, вызывая из глубины веков образы тех, кто припадал к ларцу в надежде на помощь и утешение. Один за другим солдаты и офицеры прикладывались к святыне, а Иван Фёдорович всё пропускал и пропускал свою очередь, не понимая, о чём просить, потому что главное желание быть рядом с Клавой подразумевало отсутствие жены, может быть, даже её смерть, что порождало новый замкнутый круг без входа и выхода. Наконец из часовни вышли все, включая переводчика, и у ларца с иконой остались лишь он и настоятельница. Прохладной ладонью (при такой-то жаре!) она летуче прикоснулась к его руке и мягко по-английски произнесла:
— Вы не верите в Бога?
— Верю. — Иван Фёдорович посмотрел на неё с отчаянием. — Верю, но я не знаю, о чём просить.
Настоятельница улыбнулась:
— Богородица никого не оставляет Своим заступлением. Подойдите, не бойтесь, — жестом она указала на ларец, — Господь знает наши нужды, даже те, в которых мы не осмеливаемся признаться сами себе. Он слышит молитвы Своей Матери о нас, грешных. Помните, как сказано в Писании: По вере вашей да будет вам?[2]
И тогда полковник Прохоров шагнул вперёд, приложил к ларцу пылающий лоб и мысленно проговорил первое, что пришло на ум:
«Помоги, Пречистая, и заступись! Не отвороти лица Своего от меня, грешного Ивана, раба Божьего!»
С тех пор прошло ровно три года, быстро подсчитал Иван Фёдорович. И сейчас он стоит на кухне, опершись о косяк, и смотрит, как Клава варит для него кашу.
Какое счастье!
Фрагмент книги предоставлен издательством «Сибирская Благозвонница»
[1] В настоящее время икона хранится в отдельной часовне, перед входом в которую требуется снять обувь. Икона почитается как мироточивая, но паломникам увидеть её невозможно — доступ открыт только к ларцу, где она хранится.
[2]
Псалом 26.
