Рассказ протоиерея Ярослава Шипова, лауреата Патриаршей литературной премии 2017 года
Н. В. Денисову
Дом творчества выехал на этюды. Пятнадцать художников – некоторые с женами – прибыли в автобусе на диковатый, пустынный пляж. Тем летом я устроился в Дом творчества рабочим: поливал цветочные клумбы, разгружал машину с продуктами для столовой, а заодно ещё выполнял множество хозяйственных поручений. Вот и на пленэр меня отправили ставить палатки, разжигать примусы, помогать всем, кому нужна помощь.
Наконец, палатки поставлены, и живописцы, наскоро искупавшись и перекусив, расположились кто где со своими этюдниками. Одних привлёк морской пейзаж с рыбацким сейнером, другие смотрели на холмистую сушу с виноградниками, а Кириллов пошёл к впадающей в море речушке, на берегу которой лежал старый баркас.
Мы с Танечкой Кирилловой долго плавали, вылезаем, и тут её отец подзывает меня:
– Что самое светлое перед нами?
– «Орёл», – говорю.
– Какой ещё орёл? – и пристальным взглядом окидывает небеса.
– Так баркас называется.
– А-а… Название, хоть и написано белилами, но краска давно померкла, и самое светлое в пейзаже – вон то облако слева, – указывает кисточкой, – видишь?
Я киваю.
– А что самое тёмное?
– «Орёл», – говорю.
– Опять? Не угнетай!
– Но баркас же чёрный!
– Он лежит на песке, от песка – рефлекс, отражение, а точнее – цветовое взаимодействие… И потому борт не чёрный, а скорее охристый… И вообще запомни: чёрного цвета в живописи не бывает.
– А «Чёрный квадрат»?
– Не угнетай! Я говорю о живописи. Так что учись отличать тёмное от светлого, принимая во внимание все отражения и взаимодействия.
«Не угнетай» было чем-то вроде фамильного пароля – этими словами у них в семье легко пресекались всякие укоры, упрёки и любое занудство.
Кириллов кладёт на холст краску и приговаривает: «здесь пастозно», «а вот здесь – лессировочки»… Он знает, кого ради я приехал на каникулы из Москвы, он по-мужски уважителен к моему чувству, но по-отечески дочку оберегает и старается не оставлять нас наедине. За этим же – и в Доме творчества, и здесь – неустанно следит его жена, которая теперь вместе с Танечкой готовит обед у палатки.
– Цвета делятся на тёплые и холодные, – продолжает Кириллов, – существует ещё понятие дополнительных цветов, это, – он делает шаг назад и прищуривается, вглядываясь куда-то перед собой, – это…
И тут от реки доносится всплеск крупной рыбы.
– Это кто? – ошарашенно спрашивает Кириллов.
– Наверное, сазанчик, – говорю.
– Да какой там «сазанчик»? Настоящий сазанище! И что – такого можно поймать?
– Отчего нельзя?
– И ты бы мог?
Я прикидываю свои возможности:
– Сазанчика – едва ли: насадки не подобрать, а вот судачка…
– Что для этого нужно?
– Нужна мелкая рыбка.
– Ну так лови!
– Чтобы её поймать, нужны черви.
– А мы тут дополнительными цветами занимаемся? Срочно копать червей!
Танечка попросилась в компанию, и её с неожиданной лёгкостью отпустили, полагая, наверное, что скитание по мусорным свалкам – занятие совсем уж не романтичное.
В тех местах, надо заметить, земля не то что сухая, а прокалённая солнцем, и потому червяка найти трудно. Так что мы с Танечкой обошли немало сельских помоек, прежде чем раздобыли одного: немощного, бледно-розового, длиною со спичку, а толщиною – в половину спички. На этого недомерка удалось поймать пару плотвичек, а на кусочки плотвичек судак клевал с такой резвостью, что живописцы бросились от этюдников к сковородкам. Запах свежеизжаренной рыбы поплыл над морским побережьем. Танечка пребывала в самых восторженных чувствах.
А вот Кириллова на месте не оказалось: пока мы шастали по мусорным свалкам, его пригласили для выполнения срочного заказа местного руководства и увезли в посёлок.
Только мы с Танечкой собрались в дальний заплыв, как подлетел белый уазик, и шофер сказал, что Кириллов ждёт меня, потому что как всякий большой художник он привык работать с учеником.
Я вспомнил урок живописи про светлое и тёмное, и мы поехали. По дороге ещё вспоминал нечто пастозное и лессировочное и всё жалел, что не успел освоить дополнительные цвета.
В просторном кабинете над столом, укрытом красной материей, возвышался Кириллов, напротив сидели два дядьки, вероятно, местные руководители.
– Так. Что дальше? – спросил Кириллов.
– Дальше: Сёмка Неякий запустил биллиардным шаром в своего брата, вызывали «скорую»…
– Понятно… Представь, что ты кидаешь шар, – обратился ко мне Кириллов, – руку занеси… вот так… А теперь экспрессии, экспрессии побольше!.. Ярости добавь! Ты теперь – Сёмка Неякий.
– А «Неякий», – спрашиваю, – это что такое?
– Фамилия, – объясняют начальники.
– Надо же, – говорю, – как угораздило.
– Уклонились от главной темы! Не отвлекайся! Динамичнее… глаза сверкают злобой… вот так!.. Готово!
Подхожу поближе, чтоб посмотреть: на листе ватмана уже несколько картинок в карикатурном стиле – похоже, он приехал, чтобы оторваться от жены и расслабиться. Пока начальники восторженно разглядывают новый сюжет, Кириллов со словами: «Уклонились от главной темы» – наливает из графина, стоящего на столе, стакан красного вина, неспешно выпивает:
– Так. Что дальше?..
Я позировал ещё в нескольких сюжетах. По завершении трудов, дядьки вручили нам канистру рислинга и вывесили карикатуры на стенде возле конторы. Люди собрались, хохотали.
Вернулись мы только ночью. Перед погружением в палатку Кириллов сказал: «С винцом в груди и с жаждой вместе». Водитель нашего автобуса волновался, не выключал свет в кабине, чтобы видно было издалека. Я поделился с ним своим гонораром сорта «Изабелла», и мы улеглись: он – на широком заднем сиденье, а я – в спальном мешке на полу.
С утра Кириллов щедро угощал художников рислингом, приговаривая: «Это под судачка – рыба посуху не ходит». А потом пошёл дописывать этюд, и уроки продолжились:
– Вчера ты изучал работу натурщика, а сегодня будем знакомиться с понятием перспективы.
– Перспектива, – говорю, – туманна.
– Где туман? – недоумевает Кириллов.
– В моей жизни.
– А-а, Танька… Да-а, барышни могут нагнать тумана. Тебе по молодости этот вопрос представляется сегодня главнейшим в жизни. Но придут времена, когда ты столкнёшься с задачами куда более высокого свойства. Может, тогда и вспомнишь сегодняшний день и наши уроки живописи.
И начинает рассказывать о перспективе, об иконах, в которых перспектива обратная, а сам работает потихонечку. Смотрю, как он смешивает на палитре краски, чтобы получился нужный цвет. Спрашиваю: нельзя ли написать Танечку рядом с баркасом – я бы тогда заработал денег и купил этот этюд?
– С Танькой – совсем другой сюжет, – говорит он, – и запомни: нельзя писать две картины на одном холсте. Это вообще очень важное для жизни правило.
За червяком нас больше не пускают – вчерашнюю рыбу художники ещё не съели. Перестарался я. А жаль: путешествие оказалось вполне романтичным.
– Теперь о композиции… Вот на этом этюде композиция в порядке?
Я долго всматриваюсь:
– Простите, но, если можно сказать…
– Прощаю, не угнетай, говори!
– Кажется, правый верхний угол немножко…
– Точно! Ставлю тебе пять баллов! Добавим облачко. Ты уже почти Левитан.
– Почему?
– Он, когда писал «Над вечным покоем», тоже в какой–то момент озаботился недогруженностью правой верхней части и вставил туда длинное облако. А отчего в окошках церкви свет?
– Служба, наверное.
– Раньше на селе по вечерам не служили: как в кромешной тьме по домам разбредаться – ни метро, ни автобусов, ни освещённых улиц, одни волки? А это вообще кладбищенская церквушка – рядом даже и следов жилья нет. Там сейчас лежит усопший, и всю ночь близкие будут читать псалтырь. А вот душа его, она уже, наверное, над вечным покоем.
Спустя много лет, когда я уехал служить в лесную глушь и надо было построить храм, местные жители выбрали за образец храм на холсте Левитана. Точно такой построить не удалось, но некоторого сходства добились. Вот тут и наступили времена, обещанные Кирилловым.
Душа его давно уже почивает в местах, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания – иначе говоря, как раз над вечным покоем, а его уроки живописи всё живут, но… мы, кажется, уклонились от главной темы. Так. Что дальше?
Журнальный мир
