Екатерина Каликинская - лауреат конкурса «Новая библиотека» (премия им. С.Т. Аксакова) 2023 года
Более двадцати лет – с 1921 по 1945 год – будущий святитель, епископ Лука подвергался гонениям советской власти, считавшей его своим опаснейшим врагом. Он претерпел много мучений, оскорблений, пыток бессонницей и холодным карцером, побоев и унижений за веру Христову. И, как истинный подвижник, показал на своем крестном пути непоколебимость, величие и большую силу духа.
Мы знаем из «Архипелага ГУЛАГ» А.И. Солженицына, из рассказов Варлама Шаламова, «Погружения во тьму» Олега Волкова и многих других книг, в том числе и строго документальных, появившихся в последние три десятилетия, как работала машина ГПУ, какие предъявлялись обвинения, какие использовались методы дознания и устрашения, какие были условия содержания политзаключенных. Все это прошел и епископ Лука, впервые арестованный 10 июня 1923 года.
Казалось, он был таким же «преступником», как и многие невинные люди, попавшие в жернова карательной машины. Чем отличался он от других? Он был готов к тому, что с ним происходило. Из воспоминаний людей того времени видно, что почти всегда их застигали врасплох, всегда были вопросы «за что», «может быть, это ошибка», «должны разобраться»… И хотя многие и держали чемоданчик на случай ареста, все же надеялись, что такая участь их обойдет. Так, Сергей Сергеевич Юдин, главный хирург НИИ им. Н.В. Склифосовского, проезжая на автомобиле мимо здания на Лубянке, всегда крестился и говорил: «Господи, пронеси». Епископ Лука как будто ждал ареста – ведь он прекрасно понимал, какой выбрал путь, приняв священство, а потом и епископство в стране, где веру выжигали каленым железом.
Будущий святитель был человеком бесстрашным, обладал огромной силой воли и хладнокровием. Врач Л.В. Ошанин, работавший с ним в Ташкенте, описывал такой эпизод из его жизни еще до ареста. Латыш Цируль, начальник городской милиции, которому Войно-Ясенецкий точно совместил кости после перелома бедра (без рентгеновского аппарата), подарил доктору браунинг с двумя обоймами, чтобы защищаться в случае необходимости во время ночных визитов к пациентам. Валентин Феликсович попросил доктора Ошанина, недавно вернувшегося с фронта, посмотреть, заряжен ли браунинг. «Войно сидел напротив меня, шага за полтора. Сразу позади его затылка была толстая стена. Потряс браунинг. Патрона не было. Не знаю, почему я не проверил пальцем, нет ли в стволе коварного седьмого патрона. “Ну вот, браунинг пуст, можете убедиться…” Я поднял ствол браунинга примерно на пять-шесть сантиметров выше головы Войно – и нажал на спуск. Бац… Пуля рикошетировала от стены, с визгом пролетела мимо затылка… сидел совершенно невозмутимо… сгреб обратно браунинг, обоймы и патроны и встал. “Зачем Вы говорите, что знаете это оружие; никогда не следует говорить, что Вы знаете, если Вы что-нибудь знаете понаслышке”, – только и сказал он».
Конечно, с таким человеком справиться карательным органам «с наскока» было трудно. На допросах он вел себя последовательно и спокойно, отвечал, что не является врагом власти, а лишь врагом гонителей Церкви, подчеркивал незаконность этого гонения. Обвинения следовали одно за другим, множились статьи, по которым его привлекали к суду.
Для святителя было важно только одно: он страдал за имя Христово, за Святую Православную Церковь, он нес крест, который принял добровольно, став священником. И это вызывало не только ненависть мучителей, но и сочувствие верующих людей. «В Ташкенте поезд не мог двинуться по той причине, что толпа народа легла на рельсы, желая удержать меня в Ташкенте, но, конечно, это было невозможно», – писал он в своей автобиографии.
Во всех тюрьмах епископ вел себя не так, как большинство узников. «В библиотеке Бутырской тюрьмы мне, к большой радости, удалось получить Новый Завет на немецком языке, и я усердно читал его», – писал он. 14 августа 1923 года святитель подал заявление с просьбой разрешить ему лечить больных: «Всю жизнь свою я работал при полном напряжении сил. Полное безделье в тюрьме очень для меня мучительно. Очень прошу Вас дать мне возможность лечить больных». В Таганской тюрьме он отдал свой полушубок дрожавшему от холода шпаненку, после чего уголовники стали выказывать ему уважение, что, впрочем, не помешало им позднее обокрасть епископа.
А он все чаще чувствовал себя неважно. Когда его переводили на «досидку» в Таганскую тюрьму, епископ Лука, шедший пешком через всю Москву, сильно простудился и слег с тяжелым гриппом. Ему шел шестой десяток, когда он в арестантском вагоне отправился в восточносибирскую ссылку по этапу. «До тюрьмы было не более версты, но, на мою беду, нас погнали быстрым шагом, и в тюрьму я пришел с сильной одышкой. Пульс был мал и част, а на ногах появились большие отеки до колен.
Это было первое проявление миокардита. В Тюменской тюрьме я все время лежал без врачебной помощи». К тем, кто оказались рядом с ним, будущий святитель относился как к братьям: «От Омска мы ехали до Новосибирска в “столыпинском” арестантском вагоне… В камеру, отведенную для меня и моих спутников – двух протоиереев, посадили, кроме нас, бандита, убившего восемь человек, и проститутку, уходившую по ночам на практику к нашим стражникам». Как Христос в окружении разбойников и блудниц искал живые души, так и епископ Лука не переставал лечить и проповедовать в самых невозможных условиях.
У него были гонители, но были и ученики. В ссылку в деревню Хая его сопровождали две бывшие послушницы закрывшегося женского монастыря в Енисейске, которых он собственноручно постриг в монахини и дал имена своих небесных покровителей: Валентина и Л у кия. Он писал сыну Михаилу: «Обо мне не беспокойтесь. Господь отлично устроил меня в Хае. Я радостен, глубоко спокоен, никаких нужд не испытываю – монахини с большой любовью заботятся обо мне».
Он со смирением описывал дочери Елене деревню из восьми дворов, занесенный снегом до самой крыши дом, где ему разрешили остановиться, ожидание оленей, протаптывающих тропу в снежном океане, чтобы можно было пойти за хворостом для растопки печи, хозяйку дома, выгнавшую в конце концов епископа и монахинь из дома, о чем святитель дочери не стал сообщать.
Когда епископ (обычно по просьбам бывших пациентов или местного начальства, у которого возникала нужда в хорошем враче) возвращался к врачебной практике, это всегда было сопряжено с риском, его свобода висела на волоске. Посадить в те годы могли за что угодно, достаточно было неосторожного слова. Так и случилось, когда к нему на прием в больницу пришла молодая женщина с больным ребенком. На вопрос врача, заполнявшего историю болезни, как зовут ребенка, женщина ответила: «Атом». «Почему не назвали поленом или окном?» – иронично хмыкнул профессор. Мать мальчика оказалась женой председателя крайисполкома В. Бабкина, который сразу же написал донос в крайком РКП (б), где объяснял: «Имя моему сыну Атом мной и дано в ознаменовании нашей переходной эпохи… не дает ему права (за что он и сослан) проводить пропаганду, пользуясь своей медицинской наукой…» Этого было достаточно для нового витка «дела» и новых гонений.
Однако владыка оставался твердым и последовательным, считая, что Церковь Божия неподвластна земным властям, а его обязанности пастыря выше «веяний времени».
Юрий Николаевич Сидоркин вспоминал: «В детстве на меня произвел впечатление рассказ дедушки о том, как зимой, в большие морозы гнали его с группой заключенных в Сибири. У всех силы были на пределе. Самое страшное, по словам дедушки, – было сесть. Встать уже было невозможно, наступало полное бессилие, апатия, потом сон и… мороз заканчивал все. Тут и пулю тратить не надо. Свои жалкие пожитки заключенные несли с собой. Что это могло быть? Больше 1000 страниц на плотной бумаге, убористая печать. “История материализма” А. Ланге. И дарственная надпись: “В.Ф. на память о совместных этапах. 1924 г.” Так вот что было важно, вот что было предметом первой необходимости, многие сотни километров нести книгу. И если это так важно – то какой же это щедрый подарок. Таких вот людей боялась молодая власть, таких считала нужным изолировать… сломить человека, несущего с собой книгу, вес которой составлял, наверное, четверть того, что он способен был поднять, сломить такого человека действительно трудно, если вообще возможно!»
Что давало ему такую стойкость, откуда он брал силы? Будущий святитель верил, что Господь его не оставит и не раз убеждался в этом. Он писал: «Путь по замерзшему Енисею в сильные морозы был очень тяжел для меня. Однако именно в это трудное время я очень ясно, почти реально ощущал, что рядом со мною Сам Господь Бог Иисус Христос, поддерживающий и укрепляющий меня».
Ужасные условия ждали немолодого и уже не слишком здорового владыку Луку в станке Плахино на Ледовитом океане. Его жилье сначала показалось ему кучей замерзшей земли, но когда его откопали от снега, оказалось, что это «довольно просторная половина избы с двумя окнами, в которых вместо двойных рам были снаружи приложены плоские льдины. Щели в окнах не были ничем заклеены, и в наружном углу местами был виден сквозь большую щель дневной свет. На полу в углу лежала большая куча снега. Вторая такая же куча, никогда не таявшая, лежала внутри избы у порога входной двери…Когда сидел тепло одетым за столом, то выше пояса было тепло, а ниже – холодно… несколько дней подряд беспрерывно дул северный ветер, называемый тамошними жителями “сивер”, который едва переносят лошади и коровы. На чердаке моей избы были развешены рыболовные сети с деревянными поплавками… поплавки непрестанно стучали, и этот стук напоминал мне музыку Грига “Пляска мертвецов”».
Но и здесь не оставлял святитель Лука ни врачевания, ни проповеди слова Христова. В Плахине он предложил крестьянам читать и объяснять Евангелие. За двести тридцать верст за полярным кругом он крестил двух младенцев: «У меня не было ничего: ни облачения, ни требника, и, за неимением последнего, я сам сочинил молитвы, а из полотенца сделал подобие епитрахили. Купелью служила деревянная кадка».
Владыку скоро вынуждены были вернуть в Туруханск, поскольку местные жители, разгневанные тем, что в больнице Туруханска умер крестьянин, которому некому было оказать врачебную помощь, вооружились косами, вилами и топорами и угрожали развалить ГПУ и сельсовет. С радостью встретили его не только жители Туруханска, но и сопровождавший его за полярный круг комсомолец-конвоир. Чувствовали необычную силу и благословенность этого человека даже люди далекие от христианства. Коллеги вспоминали, как однажды «в кабинет вошла целая делегация тунгусов просить благословения». Среди охотников-тунгусов о нем ходили легенды: одному старику он сделал пересадку слизистой век, так что после операции тот продолжал стрелять белок, попадая прямо в глаз, как в молодости.
Его поневоле уважали даже палачи. Святитель в своей автобиографии вспоминал: когда заканчивалась его очередная ссылка, помощник начальника ГПУ, «показывая в окно на обновленческий собор, сказал мне: “Вот этих мы презираем, а таких, как Вы, – очень уважаем”».
В 1930 году он был вторично арестован и писал родным: «От меня хотят добиться отречения от священного сана. Я объявил голодовку протеста». Следователь говорил непокорному епископу вполне определенно: «Нам выгоднее сразу отделаться от Вас».
Из-за голода участились сердечные приступы. Врачи были вынуждены несколько раз отправлять его в тюремную больницу. 30 августа из больницы епископ Лука, профессор Войно-Ясенецкий, отправил письмо А.И. Рыкову: «С первых же шагов земской работы я направил большую часть своей энергии на разработку вопросов гнойной хирургии, т. к. увидел, что это важнейший в практическом отношении для рабочих людей отдел хирургии… К сожалению, обстоятельства вынуждают меня хвалить себя, и я должен сказать, что чувствую в себе еще очень большие научные силы и творческие способности… имею 15 т. и. “изобретений”, а мои способы регионарной анестезии приводятся в немецких учебниках. Я хотел бы всецело отдаться разработке гнойной хирургии, и моя давнишняя мечта – создание специальной клиники гнойной хирургии… если бы она впервые возникла в СССР».
Но карательным органам не нужны были клиники, наука, больные. Обращение во все инстанции не дало ни малейшего результата. В марте 1931 года святитель, почувствовав после приступа, что дни его сочтены, передал записку руководству ОГПУ с просьбой прислать к нему епископа Стадницкого и юриста, который бы помог составить завещание. Вот что он написал в этом документе, который волей случая сохранился и приведен в книге В.А. Лисичкина «Лука, врач возлюбленный»:
«Все священные предметы, к архиерейскому сану относящиеся, т. е. панагии, кресты, митры, облачения, – митрополиту Новгородскому и Старорусскому Арсению, медицинские книги и инструменты и рукопись моей книги “Очерки гнойной хирургии”… – сыну моему Михаилу, все прочие книги – сыновьям моим Алексею и Валентину. Кипарисный крест… серо-зеленые четки (память матери)… черные четки из хлеба, находящиеся при мне, – дочери моей Елене. Прочие четки – сыновьям моим, Софии Сергеевне Белецкой и монахиням Лукин и Валентине».
Даже из этого завещания видно, что в этом человеке были неразделимы священническое служение и хирургия. И если первое ему не могли «простить», вторым наконец-то заинтересовались и решили ознакомить заключенного с договором Медгиза на издание его книги «Очерки гнойной хирургии», готовящейся в это время к публикации. В ответ он попросил отпустить его домой для работы над книгой. Будучи на грани жизни и смерти, епископ Лука беспокоился не о себе, а о неоконченной рукописи, так нужной врачам.
Порой его твердость и несгибаемость приводили к ожесточению преследователей. Прихожанка Успенского кафедрального собора Ташкента вспоминала через много лет: «…его, как хулигана, дергали за бороду, плевали ему в лицо. Я как-то невольно вспоминала, что вот так же и над Иисусом Христом издевались, как над ним».
Владыка прошел страшные тюрьмы и лагеря. Один из своих «сроков» он отбывал в Котласе, в лагере Макариха. Там в это время свирепствовала эпидемия сыпного тифа. «Год тому назад в Макарихе… каждый день вырывали большую яму и в конце дня в ней зарывали до семидесяти трупов», – писал позднее святитель. Он работал в тюремной больнице, постоянно рискуя заразиться, но Бог сохранил своего избранника.
Представители власти периодически пробовали смягчить его лестью, видя, что жесткие меры ни к чему не приводят. В Архангельске особоуполномоченный коллегии ГПУ в течение трех недель ежедневно беседовал с епископом Лукой, говорил, что его дело вели «меднолобые дураки», и обещал ему освобождение и кафедру в Москве, если он откажется от своего священного сана. Владыка позднее вспоминал как тяжкий грех, что он дрогнул и написал заявление под влиянием «медовых речей», а также из-за возникшего в то время непонимания между ним и церковным начальством: «При нынешних условиях не считаю возможным продолжать служение… хочу продолжить работу по хирургии. Однако сана епископа я никогда не сниму». Ему дали некоторое время поработать в больнице, но тяжелые сомнения постоянно терзали его, и исповедовать свою веру он никогда не переставал.
Его крестный путь вскоре продолжился. 23 июля 1937 года «черный воронок» увез владыку Луку в тюрьму. Ему был уже 61 год. Обвинение было смехотворным, но разбиралось всерьез. Архиепископ Борис (Шипулин), известный провокатор в среде священнослужителей, показал, что В.Ф. Войно-Ясенецкий вел шпионскую работу в пользу английской разведки. 18 ноября 1937 года епископ Лука начал голодовку, а на третий день написал в НКВД УзССР: «Следователями по моему делу мне предъявлены тягчайшие и крайне позорные обвинения, лишающие меня доброго имени и чести… Я лишен всех прав и всякой цели жизни, т. к. для меня невозможно ни священнослужение, ни работа по хирургии, ни очень важная для меня научная работа, я лишен семьи, свободы и чести…» Реакция власти – допрос конвейером в течение 16 суток.
Это не сломило епископа Луку, и он отвечал следователю на допросах: «Мое враждебное отношение к советской власти определяется не только политическими, но и религиозными убеждениями как епископа. Большевики – враги нашей Православной Церкви, разрушающие церкви и преследующие религию, и враги мои, как одного из активных деятелей Церкви, епископа. Поэтому я не мог не быть врагом советской власти и большевиков, которые, как враги Христа, закрывают церкви и стремятся уничтожить религию. Видя это гонение на Церковь, я был глубоко потрясен этим и принял сначала в 1921 году сан священника и после, в 1923 году, сан епископа, встал на путь активной борьбы с советской властью за укрепление Церкви.
23 февраля, в День Красной армии, чекисты возобновили издевательства… В подвале, в карцере меня мучили несколько дней в очень тяжелых условиях».
Епископ Лука с медицинским персоналом в Красноярске
Дело Войно-Ясенецкого скоро отправили в Москву, а личные вещи святителя сожгли, устроив большой костер. Настоящие бесовские игрища… Других привлеченных по этой статье расстреляли в 1937 году. Такой же была судьба «предателей» в 1938 году.
В 1943 году епископ Лука работал в госпитале в Красноярске, куда его доставили с места ссылки. В этот год исполнилось 20 лет, как он принял священный сан, столько же лет он провел в тюрьмах и ссылках. Никогда не допуская сомнений в правильности выбранного жизненного пути, святитель объяснял в письме к старшему сыну: «Это было начало того тернистого пути, который мне надлежало пройти. Но зато это был и путь славы у Бога».
Телеграмма архиепископа Луки И.В. Сталину с просьбой передать большую часть его премии сиротам войны
После войны, в декабре 1945 года, председатель Тамбовского облисполкома вручил архипастырю-хирургу медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 годов». На что святитель публично заявил, что «помог тысячам раненых… наверняка помог бы еще многим, если бы вы не схватили меня ни за что ни про что… и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле». Растерявшийся председатель забормотал, что прошлое пора забыть, а жить надо настоящим и будущим. Его перебил басовитый голос владыки Луки: «Ну, нет уж, извините, не забуду никогда!» Это не означало, что он не может простить – конечно, по-христиански прощал он и врагов. Но забывать такие вещи считал безнравственным.
Почему же в 1946 году владыка принял Сталинскую премию, послал телеграмму Сталину со словом «высокочтимый», носил на рясе значок сталинского лауреата?
Хотя большую часть премии он вернул главе государства с просьбой отдать обездоленным войной детям, а остальное раздал нуждающимся священникам, можно подумать, что он изменил свое отношение к советской власти. Ведь произошли положительные перемены: во время войны был собран Священный Синод, членом которого святитель был избран, стали открывать церкви, возвращать из ссылки уцелевших священников.
Марк Поповский считает, что святителя Луку обольстили, обманули, что он не выдержал своей высокой борьбы до конца.
Владыка Лука на заседании Священного Синода
Не могу согласиться с этим. Во-первых, для православного человека, пастыря, епископа Сталин в тот момент был не кто иной, как раскаявшийся разбойник. А разбойника Господь простил за покаяние даже на кресте. И святитель Лука простил, обладая святой простотой души, умением прощать грехи ближним, кем бы они ни были.
Внучатый племянник святителя Н.Н. Сидоркин так объяснял поступок своего дедушки: «Все свои медицинские заслуги он относил не к себе, но обращал во славу нашей Православной Церкви. Еще бы – доктор наук, профессор, лауреат Сталинской премии первой степени – и вдруг монах, епископ! Многие задумывались, немало обращались к вере в Господа. И золотой значок с профилем Сталина на золотой колодке недаром носил приколотым к рясе.
Заседание Священного Синода, крайний справа – архиепископ Лука
На прогулках по набережной в Алуште гуляющая толпа смотрела, дивилась величественной фигуре в белой рясе и белой скуфье. Замолкали громкие разговоры, многие кланялись. Дома я рассказывал дедушке об этом, он уже почти ничего не видел. Сказал мне: когда кланяются, толкни меня. Я водил его под руку и подавал знак, и дедушка отвечал на приветствие легким наклонением головы». Поэтому надо признать, что значок сталинского лауреата был средством «тайной» пропаганды святителя, обращенной против принципов жизни, которые исповедовал глава советского государства.
Как человек незаурядного ума, святитель, разумеется, быстро понял, когда гонение на Церковь вскоре продолжилось, что вручение ему премии – обман, западня. Вот слова из его проповеди 23 февраля 1949 года: «Чему учат все вожди человеческие и чем отличаются их учения… от учения… Господа Иисуса Христа? Все учения человеческие направлены к тому, чтобы усовершенствовать жизнь общественную, политическую, как нужно устроить ее с внешней стороны… но почему же мы все-таки идем за одним Вождем, нашим Господом Иисусом Христом?.. Зло неискоренимо общественными институтами, усилиями любой власти. Своей Кровью и Телом Своим, которых мы причащаемся, Он дает нам силы к борьбе со злом, к очищению сердец наших… Вот почему он для нас единственный Святой Вождь». Разве такой человек мог заблуждаться насчет Сталина? Нисколько.
Письмо архиепископа Луки А.А. Макаровой, бывшей сестре-хозяйке земской больницы, в Переславлъ, начало
Письмо архиепископа Луки А.А. Макаровой, бывшей сестре-хозяйке земской больницы, в Переславль, конец
Еще одно доказательство, полученное недавно от правнучки святителя Татьяны Войно-Ясенецкой, – письмо от 13 марта 1953 года Анне Алексеевне Макаровой в Переславль. Всего неделю назад умер Сталин. Вся страна рыдала о потере великого вождя, о конце света, о том, что ничего светлого уже не будет… Но в письме близкому человеку святитель ни единым словом не обмолвился о «великой потере». Когда умер академик И.П. Павлов, которого владыка глубоко чтил, он лично отслужил о нем панихиду и весь день посвятил памяти друга и коллеги. Думаю, что после смерти Сталина не было никакой панихиды, не найдем мы ни одного скорбного слова о нем в проповедях владыки Луки.
Источник
