В Дымковской слободе

Повесть Владимира Крупина, лауреата Патриаршей литературной премии 2011 года

---

«Не ходи босиком!»

На высоком берегу красивой русской реки Вятки стоял город, центр губернии. А за рекой, на заречных лугах, была слобода Дымково. Каждую весну ее затапливало, но жители, хоть и мучались, а из слободы не уезжали, привыкли.

Многие женщины в этой слободе делали глиняную расписную игрушку, которая так и называлась — дымковской.

В одном домике слободы жил со своей мамой мальчик Федя Шумихин. У него был отец, но он каждый год уходил на заработки с артелью плотников. Вятские плотники были знамениты своим умением. Без отца Феде было тоскливо, но сильно не унывать помогали дела. А дел по хозяйству было так много, что они никогда не кончались. Вынес из дому грязь — ее много от красок и глины, а в дом надо тащить дрова, воду. Наносил воды — надо бежать в лавку за сахаром, чаем. Хлеб вышел — надо муки. Только присел — у мамы глина кончилась, надо в глинник бежать... Так целый день. Захочешь к друзьям, Пете и Мише, — дела не пускают. А вот уже и темно, куда тут пойдешь? Скорей бы лето — летом дни долгие, все успеешь.

Солнце в эту весну так нажаривало, что снег сошел мгновенно, так пригрело, что Федя решил выскочить во двор босиком. Выскочил и увидел у огорода первые цветы мать-и-мачехи. Решил сорвать, знал, что мама по цветам равняет раскраску на игрушках. Побежал к цветочкам и чуть не наступил на стрекозу. Ее кусали и грызли осы.

— Кыш, проклятые, — закричал Федя, отмахивая ос ладошкой.

Осы отступились от стрекозы, набросились на Федю. Одна цапнула в руку, другая в ногу. Ожгло как огнем, слезы высекло. Надо было поплевать на укусы, потереть сырой землей, но Федя вначале принес домой стрекозу. Думал, мама оживит. Нет, было поздно.

Федя положил стрекозу на комод у зеркала и увидел ее вдруг по-разному: сбоку, от себя, и тут же сверху, отраженную в наклоненном зеркале.

— Мам, — сказал он, морщась и стараясь не глядеть на вспухшие места укусов, — слепи стрекозу!

— Ой, Федюня, — это очень трудно. Смотри, какая она легонькая. Ты видел ее в воздухе? Крылышки блескучие, прямо на одном месте стоит. Это она мошек дозорит. Нет, не слепить, не поддается она глине. Уж буду дальше своих сударынь-боярынь лепить, да нянек, да офицеров, да козликов, да лошадей.

В переднюю вошла кошка Мурка. Феде становилось все больнее и захотелось капризничать.

— Тогда кошку слепи.

— Я кошек, ты знаешь, не леплю, это тетя Шура Пахомова. И то не кошек, а котов. И не для игры, для копилок.

Федя знал, что жаловаться на боль нельзя, и пошел на улицу. По дороге наступил кошке на хвост. Он даже нарочно наступил, чтобы не ему одному больно было. Мурка заорала и отскочила. А Федя грозно закричал:

— Не ходи босиком!

Так всегда кошке говорили, когда попадалась под ноги. Сказал и засмеялся — ведь он тоже босиком ходит. И вроде болеть меньше стало.

— Мама, я налью Мурке сливок?

— Конечно, утешь.

Федя налил кошке сливок. Именно сливок, а не молока. Снятое молоко нужно было маме, чтоб смешивать его с мелом и белить игрушки после обжига перед росписью. Кошка, подобрав хвост, лакала из чашки. Федя еще раз, с другого места, оглянулся на стрекозу. Очень нарядная.

— Мам, пусть это будет мое богатство, — попросил он. — Меня ведь из-за нее так нажалили, я ведь не виноват, что ее не спас, хоть так сохраню.

Второе богатство

Со дня на день ждали разлива Вятки, но еще до этого у Феди появилось второе богатство. Это были ежи, целое семейство. Вначале Федя их испугался. Он сидел на крыльце. Полкан, сторожевой пес, положил Феде голову на колени и дремал, дергая ушами. Вдруг раздались топот и пыхтенье. Федя первый услышал и вздрогнул. И Полкан очнулся и бросился на страшные звуки. Там залаял и вдруг заскулил. Тут уж Федя бросился на выручку. Полкан стоял у изгороди, тер лапой нос. Перед ним на траве лежал колючий шар.

— Ежик! — сразу понял Федор. — Полкан, уходи!

Ежи хорошо живут в неволе, это Федя знал. Знал, что ежа надо палочкой закатить в подол рубахи или в картуз. И он уже схватил с земли лучинку, уже нагнулся и пошевелил ежа. И увидел, что из лопухов бегут и другие ежики, маленькие. Конечно, деточки, конечно несмышленыши — лезут на него и на собаку. Федя оттащил ворчащего Полкана, привязал у конуры. Сам налил в черепушку сладких сливок и вернулся. Ежей не было. Федя подсунул черепушку под лопухи. Утром проверил — пуста. Значит, приходили.

И напрасно Федя боялся, что мама будет ругаться, что он таскает еду ежикам, мама, наоборот, похвалила:

— Мышей будут ловить.

Половодье

На всех избах Дымково снаружи и внутри были отметины — до какой высоты заливало водой. Говорили, что бывали годы, когда половодьем снимало крыши, но за Федину жизнь выше подоконников не поднималась.

Готовились к половодью заранее. Выгребали из подполья картошку. Это было долго и тяжело. Вытаскивали овощи: свеклу, морковь, репу, редьку, брюкву. Это было легче и веселей. Ребятишки вдоволь ели и репы и моркови. Поднимали наверх кадушки с засоленными огурцами и грибами, моченой брусникой. Осторожно передавали из рук в руки горшки и корчаги с вареньями и другими припасами. Выкапывали из сухого песка связки хрена. Выкатывали початый бочонок с медом. Заставляли в два-три ряда всю печку, полати, подлавку — чердак. Комод, если б был отец, тоже б подняли повыше, а без отца промучались полдня, но только и сумели нагромоздить на высокие чурбаки. В комоде хранились мамины и бабушкины работы, от того и был комод будто из тяжелой глины.

Со двора вытащили козлы на них поставили сундук. Кровать разобрали и перенесли на сеновал. Там и спали. Холодно, а интересно.

Весь свой инструмент, краски мама никому не доверяла в руки. А в этот год поручила Феде все это поднять от воды повыше. Он собрал кисти, связал в пучок, в отдельные тряпочки упаковал краски, мел, рыбий клей, старательно перенес листочки с рисунками узоров и цветов. Также позаботился и о палочках со смешными названиями: глазничка, пятнушечка, узорочка, протыкалка. Самым тяжелым было перетащить доску, толстую и широкую. От долгих лет работы на ней, от мытья и скобления доска затвердела, с краев потрескалась, и отец грозился ее сжечь, заменить другой. Но мама отвечала, что к доске привыкла, а кроме того, на доске ножиком она отмечала крохотными зарубками каждую новую игрушку. От таких зарубок доска стала щербатенькой.

И вот — нахлынуло. Проснулись утром — под окнами вода. Лодки, перевернутые на киль и привязанные, покачиваются у ворот. Посреди улицы плавали поленья, кто-то не успел или поленился их закрепить.

Половодье было в радость ребятишкам, в диковинку приезжим. По улицам плавали на лодках. Деревянные тротуары всплывали. Были они в Дымкове в три настила и выдерживали пешеходов, если они шли не все сразу, а по одному. Из города любили во время разлива приезжать в слободу. Катались, нанимая гребцов. Федя слышал, как гимназист в куртке со сверкающими пуговицами громко говорил:

— Господа, честная компания! Вы зрите окрест вятскую Венецию. Простим ей, господа, что она обошлась без Дворца дожей, треченто и кватроченто. Навались, гондольеры! Молодой человек, — крикнул он Феде, — где тут оживленный торг свистульками? Ты абориген?

Федя застеснялся сказать, что они делают игрушки.

— Их же на базар возят, на ярмарку.

— Ценное известие, — ответил гимназист, и лодка уплыла меж домов.

А мама потом поругала Федю, чего было стесняться, могли б и на месте продать, все, глядишь, было б на мелкие расходы и в город не всю тяжесть тащить.

Из глины копейку лепят

Когда Федя был поменьше, он любил игрушки. Такие разноцветные, нарядные. А стал подрастать, увидел, как эти игрушки достаются, стал маму жалеть, уж лучше бы у нее была другая работа. Подражая отцу, говорил:

— Смотри, руки-то на что похожи. Кто в гости придет, так ты их и прячешь. Легко ли?

— Нет, Феденька, я глину люблю. И краски мне даются. Уж пока пальцы сильные, буду лепить. А состарюсь — может, дочка переймет, может, внучка.

— Какая внучка?

— А такая. Федоровна!

И мама легонько хлопала Федю по плечу:

— Беги за глиной!

Федя шел с лукошком и лопатой в глинник. А глины там было на донышке, и пора было отправляться за нею.

Водополица сошла, земля подсохла. И мама с Федей отправились за глиной. У каждой мастерицы был свой тайный раскоп, своя секретная яма. Крепость и красота игрушки сильно зависели от глины. В лугах, залитая водой, глина подолгу разбухала, в ней перепревали и растворялись все травинки, листочки, глина была маслянистой, тягучей. Сжимаешь ее, нигде не трескается.

Многодетная тетя Шура Пахомова копала глину прямо в садах своего огорода и этого не скрывала:

— С моей ордой некогда по лугам разгуливать.

— А у нас яма как далеко, — сердился Федя.

— Зато там глина сноровистая, и ее до ги-бели.

— Вот именно что до гибели, — хмуро говорил Федя.

— Тогда оставайся дома, я одна схожу!

— Ладно уж, пострадаем, — отвечал Федя, подражая отцу.

Они шли и мечтали, как отвезут игрушки на ярмарку и как на выручку много всего накупят.

— А мороженого купишь?

— Конечно. Как помощника не порадовать.

— Я еще тужурку хочу с пуговицами.

— Учиться будешь — и тужурку справим.

— Мам, а у нас много денег?

— Нет, сынок, только-только концы свести. На ноги тебя поставить.

— Как на ноги?

— На обутые ноги, — смеялась мама. — Да чтоб фуражка красивая, костюм по тебе сшитый. Усы вырастут, не постесняешься тогда с матерью под руку пройтись?

— Усы! Вот выдумала, — рассердился Федя, а сам потрогал верхнюю губу.

— А ты зачем про деньги спросил?

— На улице говорят: Шумихины из глины копейку лепят.

— Именно копейку, — опять засмеялась мама, — а не рубли. Коняшка — три копейки, боярыня — пять, олень — семь. Наживи-ка с этого хоромы деревянны, палаты каменны...

Заливные луга

До чего хорошо было идти по заливным лугам! Все цвело. Гудели шмели, звенели пчелы и опять же эти проклятые осы. Но им не до людей, они занимались медосбором с цветов. Мать-и-мачеха цвела, купавки, пырей, таволга, ива, начинали лопаться бутоны шиповника, клевер курчавился. И почти все можно было есть. Особенно дикий лук.

Вот придут они к раскопу, наберут глины, навалят ее в два мешка и сядут отдохнуть. Поедят. Потом, примериваясь к тяжести, немного отнесут мешки, и мама скажет:

— Айда, Федор, в луга!

Наберут дикого лука, щавеля-кислинки и снова едят, запивают квасом.

— Ой, чего это я, ровно век не едала, — отговаривает себя мама и смеется. — Ешь, сын, ешь, мужику сила нужна! Ой, а как мы в детстве луга любили! Я на лугах выросла. Не верь, Федя, что где-то есть места лучше наших, нет их! Посмотри. Разве где есть такое небо? Вот бы такую краску-голубичку! Смотри, облако, как кружевное, велико ли, а застило солнышко, и все меняется, яркость отдыхает, зелень темнеет, голубое вперед выступает. Отошло облако — зелень заплескалась, засеребрилась, как вода в пруду. А цветы!

И опять впрягаются в свою ношу. Но часто останавливаются. Это мама Феде отдохнуть дает. Он сидит на мешке, а мама собирает букет. Радуется узорам, соцветиям, подбирает стебли и листья так, что потом, кто в избу не войдет, непременно при виде букета ахают. И все рассказывает Феде названия растений. Но уж бедному Феде не до растений, дойти бы! Дойдут, вывалят в глинник, а в нем еле на дне.

Три друга

Их было трое друзей, их звали три друга — буран, метель и вьюга. Федя, Миша Пахомов и Петя Котофеев. Миша был старший сын тети Шуры Пахомовой, рос без отца, возился с младшими сестрами, а отец Пети Котофеева держал лавку с товарами. Петя отца боялся, а Мишу пороть было некому, вольный казак. Убежит из дома, скачет на палочке, зовет на Вятку купаться:

— Айда, Федька!

А Феде некогда — березовые короткие тюлечки, еще отцом напиленные, на мелкие полешки колет. Это для печки, игрушки обжигать.

Скачет Миша Пахомов  дальше, приворачивает к лавке:

— Айда, Котофеич!

И Петю не отпускают — велено в лавке сидеть, народ дожидать. Придет если кто — бежит за отцом. Отец с матерью на заднем дворе ящики ворочают.

Скачет Миша дальше, нахлестывает себя прутиком, кричит, подражая взрослым ямщикам:

— Но, леший, заснули!

Проскачет сквозь кусты ивняка, по лопухам, по песку, врежется в теплый заливчик, мальков распугает. Станет их подстерегать и ладошками на берег выплескивает. Выплеснет, посмотрит, как малек на мокром песке трепещет, отпустит обратно. Тут гудок — по Вятке колесный пароход «Дедушка» шлепает и дымит. На том, высоком, берегу в городе купола церквей золотятся. Вот в какой-то церкви зазвонили. Может, кого отпевали, а может, крестили, а может, венчали. Миша в колокольном звоне не разбирается. Скинет одежонку, залезет в воду и... вылезет. Вроде и вода теплая, и солнце светит, да все не в радость, тоскливо одному! Вот были бы Федька и Петя!

И какой же тогда Миша друг, если товарищей не выручит? Скачет Миша на своем коне в слободу:

— Давай, Федь, помогу!

А вдвоем работа вчетверо быстрее идет. Поколют, сложат в поленницу. Федя у матери отпрашивается. Она ему сто раз накажет всего остерегаться, выше груди в воду не заходить, одному в воду не лезть, в воде не играть, не заплывать, на волне от парохода не качаться, на солнце чтоб не напекло...

— Знаю, знаю! — сердится Федя.

— Хоть и знаешь, а не вредно еще послушать! Не вздумайте там костер жечь, да чтоб на лодке не кататься! И чтоб недолго!

— Чего она прямо как с маленьким, — говорит Федя, когда они идут к Пете Котофееву.

— Нет, у тебя мать хорошая, — отвечает на это Миша. — Она грозит, что выпорет, а не тронет, а моя ни с того ни с сего как наподдаст! Да я не сержусь, отца нет, надо кому-то воспитывать. Да  она и не больно. Сестренок бы не лупила, а я же парень!

Петю из лавки отпускают быстро. Отец Пети, Петр Карпыч, дает им по прянику и по конфете. Конфеты они съедают на ходу, а пряники такие красивые, что они решают совсем их не есть. Потом спорят о том, кто дольше сохранит свой пряник, потом, накупавшись, макают пряники в воду и едят на спор, кто быстрее съест.

И снова хлопаются в воду, гоняются друг за другом, выскакивают, складывают пальцы рук на груди и ложатся на песок. Потом встают и сравнивают, у кого отпечаток птицы получился лучше. Потом по очереди зарывают друг друга в песок.

Гудит гудок. Это снизу, с Камы, идет пароход «Внук». Волны, как детская колыбель, качают трех друзей. Эх, река, река! Что ж ты не всегда такая? Что ж ты холодеешь к осени, что ж ты покрываешься льдом зимой?

Гипсовая барыня

Они бежали с реки и увидели около лавки Котофеевых несколько подвод.

— Товары пришли! — закричал Петя. — Айда поможем, отец усердие отблагодарит, еще по прянику даст.

Отец Пети был в белом запыленном фартуке. Ребятам обрадовался:

— А, друзья-приятели, фирма «Дети и сыновья»— навались! Дружно — не грузно!

Вместе со взрослыми ребята стали носить мешки. Но это была не мука, хотя походила на грязную муку. А что?

— Это гипс! — объявил Петр Карпыч. — Большое дело затеваю.

Возчики уехали. Лавочник открыл самый большой привезенный ящик. Там в мешковине и хлопчатой бумаге была... статуя. Поставили на стол — выше самовара. Изображена женщина — лицо склоненное, на голове раскрашенная шаль. Из-под платья высунулась голая нога с красными ногтями.

— Аллегория «Печаль», — объявил лавочник.

И достал другую фигуру. Тоже женщина. Но сидит. Облокотилась на стол, на столе ваза. Глаза закатила. Но не босиком. В туфлях.

— Аллегория «Ожидание», — прочел подпись Котофеев-старший. — Федор, скажи матери: Котофеев производство искусства налаживает и ее в пай зовет. Мы будем статуи формировать, она красить. Верное дело! Чего она со своей глиной, одно только, что грыжу наживет да ревматизм по всем суставам! А тут, сами видите, хозяйство галантерейное.

Он стал добывать из ящика и показывать все новые формы и рисунки гипсовых изделий, все больше аллегории: «Нега», «Купальщица», «Верность», «Кармен». Были и мужские фигуры, но мало.

— Ну-к, Федор, слетай за мамкой! Не за сто верст, чай!

Мама Феди месила глину. На лбу выступил пот, глаза усталые. «И в самом деле, — подумал Федя, — ну ее, глину, тягость такую! Вон гипс, хоть бы что — целый мешок тащишь, а наложи в него столько глины — надсадишься!»

Федя сказал о приглашении лавочника. Пока мама мыла красные руки, умывалась, повязывалась другим платком, рассказывал о гипсе.

— Слышала я об этом, слышала, — сказала мама. — Ох, боюсь я, сын, как бы это не смерть наша пришла. Тут хоть какая-то копейка от игрушек, а перестанут их покупать — и по миру пойдем. Да если еще отец без заработка вернется!

— К самовару, к самовару, дорогие гости! Давай, давай, боярыня Шумихина! — встретил их лавочник.

— Нет, нет, Петр Карпыч, не уговаривайте, только что из-за стола.

Федя чуть не вскрикнул: «Какой из-за стола, ты же глину месила», — но прикусил язык.

Мама все внимательно осмотрела, похвалила образцы новомодных фигур, но на предложение войти в долю ничего не ответила.

— Я, Надежда, изо всех мастериц к тебе прибегаю, потому как по цвету ты наипервейшая. У жены моей, прямо скажу, руки не оттуда растут, а против твоей раскраски, я так полагаю, Айвазовскому не устоять. И тебе на глине нельзя застревать, и в журнале «Нива» пишут о прогрессе. Не все Матушке-России быть лапотной да глиняной, постоим против ихнего бахвальства. Перед французами не сробеем!

На дорогу Петр Карпыч насовал Феде полные руки пряников и орехов в глянцевом твердом сиропе.

Дома мама повязала рабочий платок, отщипнула кусок глины и быстро слепила голубка, которого видела в доме Котофеева.

— Вот, сынок, только это мне и понравилось, только это и поглянулось. А на остальное глаза бы не глядели.

— Почему? Ведь красиво! Там тоже есть барышни. У тебя они наряднее, но у Котофеева они больше, значит, и денег дадут больше!

— Это ведь их раз — два наформовать да накрасить, и будут у всех одинаковые. Да даже котов тетя Шура Пахомова, котов и то разных лепит. Она-то к Котофееву первая прибежит. Да я и не осуждаю, с такой ее оравой, без мужа, и не  на то согласишься.

— Мам, а мам, — спросил Федя, — а почему ты сказала, что ты только что из-за стола, ведь ты неправду сказала, а меня учишь правду говорить?! Я тоже врать начну. Ведь ты не была за столом.

— Неохота, сынок, угощение принимать, когда оно с корыстью. А ты ежиков кормил? А Мурку?

Ярмарка

— За  что  ни  хватись — все отца  вспом-нишь, — говорила мама. — Он до перевоза корзины донесет и от перевоза. И обратно поможет.

Они собирались на ярмарку. Перекладывали товар стружками, чтоб не побился. Игрушки в этот раз были размерами поменьше, чем обычно, это специально, чтоб легче нести. Кто понимал знал, что игрушки маленьких номеров лепить ничуть не легче крупных, даже труднее. А в продаже они ценятся дешевле. И никому не докажешь, что это несправедливо. А попробуй-ка слепить маленькую лошадку, завей-ка ей гриву, заплети-ка в узор хвостик, обозначь ушки, а потом кисточкой наведи узоры, чтоб и глазок был выразительный, и копыта звонкие! А волшебное дерево маленького роста! Да еще наливные яблочки на нем. Попробуй, слепи! А подходят, берут в руки и удивляются: «За такую крошку пятак?»

Увесистые получились корзины. Но хорошо, Миша Пахомов помог. Он свою мать до перевоза на тачке провожал и корзины Шумихиных на тачку поставили. От перевоза Миша вернулся, ему теперь целый день с сестренками сидеть.

Не успел Федя по парому побегать, знакомых посмотреть, как причалили к берегу у Раздерихинского оврага. По нему к причалу была булыжная мостовая.

— Все-таки не так круто, — сказала мама.

Федя уже знал, ему мама в другой раз рассказывала, что Раздерихинский овраг так назван потому, что в нем вышел раздор, драка вятских жителей с устюжанами. Они и не думали драться, дружили, но устюжане пришли ночью и «своя своих непознаша», такая пошла от того дня пословица. На берегу оврага стояла каменная часовня и в ней в память той ночной битвы служили панихиды по убиенным. Это тоже мама рассказывала.

Но с их тяжелым грузом в часовню заходить было несподручно, да и на ярмарке надо было место занять. Быстро разбирали глиняные свистульки, петушков, барынь, нянек с детьми. Иной малыш увидит игрушку — тянется, смеется, просит. Ему ее купят, он всю сразу обмусолит, а уж как рад-то радешенек.

— Нашу краску и есть можно, — смеется мама, — на яйце да на молоке.

Она торговала, а сама ревниво поглядывала на других мастериц, тоже вывезших свой товар. А когда покупателей не было, оставляла Федю постоять у лотка и ходила вдоль прилавка. Перешучивалась с женщинами, а сама присматривалась, какие узоры клали другие, какие краски. А узоры были те же: серпянка, полоски, клеточки, точки, волнистые линии, ромбики. Иногда мама вздыхала, видя работу лучше своей, но вздыхала по-хорошему, независтливо, а с загадом на будущее, чтоб так же попробовать. Возвращалась к сыну.

— Ах, не девочка ты, приучала бы присматриваться.

В ряду дымковских мастериц появлялись и рыбаки. Эти шли не за игрушками, покупали глиняные, обожженные, покрытые лаком грузила для сетей и неводов. Грузил у мамы было много наделано, но везти было тяжело, оставили дома.

— Не пропадут. Была б рыба в реке — рыбаки будут.

Еще хорошо брали глиняные расписные шары. Для пускания с горы.

— Вятский кегельбан, господа! — кричал гимназист, тот самый, что в половодье сравнивал Дымково с Венецией.

— Федя ждал, когда мама отпустит его побегать по ярмарке. Но не так же бегать, надо же с деньгами. Хоть бы пятачок для радости. На мороженое хватит. А вдруг и два: на круглое, меж двумя вафельками, и на такое — сверху завитушка, а с боков и снизу шоколад. Эх! А вдруг еще хватит на карусель? А вот бы еще хватило пострелять из ружья «монте-карло», да еще бы на булку с маком, но главное, чтобы хватило на шипучий холодный лимонад. Чтоб полстакана выпить, чтобы слезы выступили, а еще полстакана пить помаленьку, глядеть вокруг, а в другой руке трясти мелочь — копейку, семишник и три грошика.

И вот — есть в жизни счастье — мама сказала:

— Вот тебе гривенничек, иди походи по ярмарке. Да недолго.

Гривенник. Федя прикинул: небогато, конечно, но и без «монте-карло» люди живут и не умирают, а мороженое, булочка и лимонад обеспечены. У мороженщика Федя купил «пуговку», как называли круглое мороженое, и стал ходить медленно.

Чего только не было на ярмарке! Кажется, придумать того было нельзя, чего сюда не привезли. Все было заманчиво, но особенно веселили ряды рукодельной работы. И хорошо, что Феде не на что было покупать, он просто смотрел. Подошел к толпе, которая глазела на большой деревянный щит, а на нем нарисованы значки и медали и подписи, за что это. Оказывается, Федя этого не знал, награды бывают не только людям, но и ремеслам.

— На всемирной Парижской выставке высшая награда Гран-При 1896 года Вятскому земству за организацию кустарных промыслов. Кружевное дело — золотая медаль, ткацкое — серебряная, цветочное — серебряная, — объяснил неграмотным высокий господин. Он был почему-то в высоких кожаных сапогах, хотя было сухо и жарко. — За кружева вятских мастериц золотая медаль на выставке в Атланте, в Америке, в 1895 году. За пчеловодство — золотая медаль Московской выставки 1899 года. На международной Казанской выставке большими золотыми и большими серебряными медалями отметили вятские учебные пособия, столярное игрушечное производство...

— Игрушечное! — встрепенулся Федя, — игрушечное! Дядя, дядя, значит, глиняные игрушки наградили? — Федя даже дернул господина за пиджак.

— Игрушки? Какие игрушки? Глиняные? Нет, это медаль за деревянные игрушки.

— Алексей Иванович, идемте, — позвала господина женщина в длинной черной юбке и белой кружевной блузке.

— Идем, идем, — ответил Алексей Иванович и нагнулся к Феде: — А почему ты спросил про глиняные игрушки?

— Моя мама их делает.

— Молодец твоя мама!

— А почему медали нет? — обиженно спросил Федя.

— Будет, — засмеялся Алексей Иванович.

Федя пошел дальше. «Интересно, — думал он, — какие это деревянные «медальные» игрушки?» А вот и ряды вятского кустарного склада. О, тут никаких глаз не хватило бы. Огромный мебельный отдел: шкафы, столы, буфеты, посудные горки, гардеробы, комоды, этажерки, кресла, стулья, шкафчики, детская мебель, сундуки, полочки — и все разное, все красивое. Сверкали лаковые, темнели дубовые и ореховые поверхности, сверкали зеркала, в них отражалась пестрая толкотня покупателей и зевак, вроде Феди и постарше.

А вот ряды хозяйственные: чашки, ложки, поварешки, чайники... Дядя продавец так и кричал:

— Чашки, ложки, поварешки, ах, хороши! Купи, без еды сыт будешь!

Федя пробирался сквозь толпу и вдоль прилавков: шкатулки из дерева, соломки, с чистой крышкой и разукрашенной, много разных штучек из капа и корешка, много было красоты, сделанной выжиганием, снова много хозяйственной утвари: топоры, пилы, ведра, а уж самоварный ряд так сверкал, что глаза зажмуривались.

— Посмотрите, чисто генерал! — хвалил свой самовар продавец.

И впрямь, важен стоял самовар, награды во всю грудь, ручками подбоченился, а вместо головы жаром горел сияющий медный чайник-заварник.

— И где же игрушки? А, вот они, вот!

— Крокет! — выкрикивал продавец. — Игра «серсо», бильбоке, дудки и гремушки, автомобили и паровозы, сани-розвальни, пистолеты!

А пистолетов было! И с пробками, и самострелы, и на резине. А уж пушек! На колесах, на двух и на четырех, и без колес. И стреляют по-разному. То за веревочку дергать, то на кнопку жать, то как-то так, что и не поймешь.

Федя вздохнул. Сколько же тут было всего другого: сборные терема, мельницы, у которых по-настоящему крутились крылья, все птицы и звери, каких знал и каких не видывал Федя: был здесь, например, бенгальский тигр. И два вида крокодила — с подвижной головой и с неподвижной. Кубики с буквами, конюшня с лошадками, мебель для кукол, матрешки, игрушечная кузница с кузнецом и медведем-молотобойцем, шашки, шахматы, домино, не было сил всего запомнить, и все из дерева.

В глазах зарябило — горы деревянной и глиняной посуды лежали на площади.

— Извольте, — показывал свое богатство горшечник, — обливная глазурь! Всех ублагот-ворим — от человека, от коровы до кошки.

Дальше шли гармонки. В них Федя ничего не понимал. Но так задорно и забористо пробовали их покупатели, такие вспыхивали жар-птицы на разведенных мехах, что уходить не хотелось.

— Девятиладовые, трех- и четырехголосные, двухрядные самолучшей работы на девятнадцать ладов, два голоса и восемь басов минорных и мажорных, извольте! Русского строя дамская! Гармоника с полутонами хроматическая по образцу венской! Молодой человек! — увидел продавец Федю, — просите папашу в недорогую цену именно для вас гармонь детская — «пикунок» одноголосный. Для обучения и привычки к серьезной музыке. Дорого? Прикажите балалайку, в момент освоите и пристраститесь. А то мандолину!

Еле Федя шел. У него была цель — увидеть торговлю живым товаром, птицами и рыбами, и он знал, где это, но разве по ярмарке быстро пройдешь, по ярмарке быстро не ходят!

Черемисы и вотяки — лесные люди — продавали лапти всех размеров и назначений. Черемиска в расшитом сарафане, с монетами по подолу, прямо лаптем черпала из липовой кадушки воду и показывала, что лапоть не протекает. Муж ее сидел на горе лаптей и курил трубку. Стояли ряды бочек, бураков, дуги, сани, на санях навалом лежали груды деревянных блюд, лукошек, корзин. Корзин были горы, от крошечных до бельевых с двумя ручками по краям. Лежали сита и решета и сменные к ним сетки.

И сколько же было всякой еды: меда, ягод, грибов, стояли штабеля мешков с мукой, зерном! Дальше шли рыбные ряды. В огромных чанах плавали стерляди, огромные осетры лежали на телегах, и покупатели рядились, чтоб этих осетров им привезли на дом. А уж рыбацкого припасу тут было столько, что Федя решил лучше себя не травить, зажмуриться. Но и в вприщурку видел новехонькие ветери, сети, оскоревые раскрашенные поплавки, ореховые и бамбуковые удилища, а уж грузил, уж крючков! На сома, на осетра, на стерлядь, на окуней, линей, карасей, ельцов да и на мальчишескую радость — плотву. Ой, какие были крючочки! Федя давно открыл глаза, давно капало на землю мороженое. И как ни уговаривал он себя, как ни хотел лимонаду, решил, что рыбацкие снасти важнее. Подумаешь, лимонад! Не барин какой, воды попьет! И вот ему отмотали тонюсенькой лески, дали три крючка. Хотелось и поплавок купить, городской крашеный, но поплавок ему отец сделает, а мама лучше еще распишет. Конечно, и леску можно бы надергать из конских хвостов, на той же ярмарке, вот и ржание слышно и татарские и цыганские крики, но фабричная леска лучше, без узлов, невидная в воде.

Вот и птичьи ряды. Чириканье и свист на потеху публике собрали множество людей. Клетки с птицами были развешаны на деревьях и над прилавками, а все стояли поодаль, чтобы не мешать птицам петь. Когда какого щегла, иволгу или канарейку выбирали, продавец подходил и снимал клетку. Птицы на это время замолкали, смотрели, как клетку уносят, а потом вновь запевали, старались понравиться, чтоб тоже купили.

Тут Федя встретил Петю Котофеева. Петя был не просто так, он продавал щегла.

— Жалко! небось? — спросил Федя.

— Как не жалко! Батя послал, велел продать. Этот гипс нас скоро и самих выживет, не только щегла. С клеткой велел полтинник просить. А не продам — будет выволочка.

— Давай я скажу, что с тобой стоял и никто не приценился.

— Клетку обратно тащить неохота. На перевозе смеяться будут, купцом обзывать.

— Чей щегол? — спросил вдруг мужчина в сюртуке, показывая берестяной тростью на Петину клетку. — Твой? Во что ценишь?

— Рубль, — не моргнув глазом ответил Петя.

Мужчина засмеялся:

— Купец! Тебе за рубль щегла век не продать. Тут попугаи, на китайском языке обученные, и то трешница. Давай за полтинник.

— Шестьдесят.

— Ну уж ладно, ради ярмарки. — Мужчина отсчитал деньги.

Друзья помчались на карусель.

— Видал? — хвалился Петя. — Отцу скажу — продал за сорок, за работу пусть гривенник дает. А двухгривенный полностью наш!

И хотя Федя понимал, что нехорошо, очень нехорошо веселиться на обманные деньги, карусель пересилила. И из «монте-карло» пальнули. Петя пять раз, Федя три. Целились в кружок около клоуна. Если бы попали, клоун покувыркался. Но оба промазали. А может, и попали, может, клоун для них кувыркаться не захотел. В виде благодарности за карусель и стрельбу Федя отдал приятелю один крючок и побежал к матери. А уж как хотелось еще и в балаган, откуда слышались крики зазывал.

Мама отторговалась. Последнего петушка отдала даром мальчику, который давно стоял около лотка и завидовал. Он не просил, просто стоял. Он так обрадовался, что и спасибо не сказал, прижал петушка к груди и сиганул, будто за ним гнались.

Снова пошли по ярмарке, делая серьезные покупки, еду, одежду, обувь. Складывали в ту же корзину, где утром лежали игрушки. Мяса купили, муки.

— Мам, — заметил Федя, — ведь можно муку и у Котофеева купить, нести ближе.

Мать отмалчивалась. Когда пришли домой, села, довольная ярмаркой, посидела и спросила Федю:

— Повеселить тебя?

Откинула с груды глины на столе мокрую тряпицу, отделила частичку и стала лепить, приговаривая:

— Федя-бредя, съел медведя, упал в яму, крикнул маму. Кричи: ма-а-ма-а!

— Не буду.

— Был бы ты дочкой, к игрушке бы приучила, а то все улица да рыбалка. Нет у вас, мужиков, терпения ни в чем. Неспособны вы к игрушке, все машины вам подавай. Котофеев машиной будет игрушки давить, а лучше ли? Тут рукой по сто раз согреешь. Вот раскатываю, вот разглаживаю. Вот не вышло, снова начинаю. А машина — шлеп-шлеп. Гипс, папье-маше — слова-то все какие нерусские, обезьяньи. Ну-ка, муфта, садись на руки, воротник, обними шею, да не сильно. Шляпка, садись на голову. Ой, бантик помяла. Поправим! Ну-ка, собачка, становись рядом. Вот, Федя, гляди дальше.

Вскоре на доске стояла важная барыня в широкой длинной юбке, рядом с нею мальчик с корзиной. В корзине сидел гусь, а пес, вставши на задние лапы, на гуся смотрел подозрительно.

— На Полкан похож, — сказал Федя. — Но он же на ярмарке не был и гуся мы не покупали. И ты была не в шляпе, а в платке. Но мне нравится.

Гость

Щелкнуло кольцо калитки, заскрипели ступени крыльца, как давно не скрипели, кто-то тяжелый ступил на них.

— Отец, — встрепенулась мать.

Но не отец, а сам Петр Карпыч Котофеев перешагивал через порог и крестился на красный угол.

— Чай-сахар с нами, — пригласила мама.

— Спасибо, Надежда Ивановна, не откажусь. Разговор есть, чай для разговора первое дело. — Петр Карпыч одернул подол синей косоворотки, ослабил шелковый витой поясок, сел за стол и сразу отразился в медном самоварном боку. — Каково поторговали? — спросил он, принимая и ставя на стол блюдце с чашкой.

— Сегодня не пообидимся, обратно ничего не везли.

— Ты обратно, я полагаю, никогда не важивала. Тебе обижаться грех.

— Я и рада.

— Глина еще не вышла?

— Выйдет, так сходим. Нынче уже не одна ходила, с помощником.

— Со мной, — высунулся Федя.

— Молодец, — заметил его Петр Карпович. — Петьку моего не видел на ярмарке?

— Видел.

— За сколько он щегла продал?

Федор растерялся.

— Н-не знаю.

— Знаешь, — спокойно заметил Петр Карпович. — Ну да чужие капиталы я не считаю.

— А что такое? — вскинулась мама. — Федь, ты чего?

— Ничего, ничего, — успокоил Петр Карпыч, — дети взрослеют, мы старимся. Так вот, сударыня, пришел за ответом насчет компаньонства. Многие бы метили в пай вступить. А я тебя зову, и условия наивыгоднейшие. Еще добавлю, что беру на себя и краски, и кисти, и лак — все поставлю, заботу о них забудь. Твое дело — одна работа. И какая! Чистая! Ты над глиной скоро горб заработаешь. А тебе, при твоем положении, нельзя будет скоро гину ворочать. Да и Николай еще, как знать, какой кошелек заимеет, может, с деньгами, а может, с ветром.

— Вот вернется, посоветуюсь с ним. Как я без мужа буду решать?!

Петр Карпыч даже закряхтел:

— Всенепременно одобрит! Верный прибыток. Я ведь не наобум Лазаря, а я сто раз просчитал, выверил, все соизмерил. Три сотенные за станок и все оборудование я бы за так не выложил. Значит, уверенность есть, что расход перекроется. Пахомова, та сразу смекнула. Она с одним котом по часу возится, а я сотню за день в леготку. Только бантик раскрась да усы наведи. Да глазки позаманчивей — и все дела. И дери тот же гривенник, и с лапочками возьмут.

— Вот и возьмите Пахомову. И доброе дело, как благодетель, свершите, детям поможете.

— А ты так богачка?

— Пусть и не богачка, а не последний кусок доедаем.

И что бы ни говорил Петр Карпыч, мать твердила, одно: без мужа ничего решать не будет.

— Ну, смотри, — сказал, вставая и отказываясь от второй чашки, Петр Карпыч, — неделю думай, а там я решать буду. Мне накладно ждать: деньги на дело затрачены, а дело не окупается. Ты зайди, еще поинтересуйся. Ты плохо посмотрела, там не только аллегории, там и необходимости есть. Пепельницы буду штамповать, фигурные конфетницы, из самого тонкого размола статуэтки буду производить. Бюст покойного императора Наполеона имеется, в шляпе и на груди руки скрестил. Господ писателей много, Байрон и Руссо, есть и наши. Фигурки бедуинов и негров парные, японка с горшком, албанцы. Чего только нет. Большое упущение в жизни сделаешь, если не согласишься. Эта глина в глиняную яму загонит. Да, есть и копилка нового образца, сказал про могилу и вспомнил, копилка в виде черепа.

— Чего? — мать испуганно встала. — И его раскрашивать?

— Нет, он такой и будет. Может, немного поджелтить.

— Бог с вами, Петр Карпыч, оставьте меня!

Лавочник ушел. И опять долго сидела мать над своею доской, молча тискала, мяла и раскатывала глину.

— Гляди, Федя, — позвала она.

Федя подошел и засмеялся, — вылитый Петр Карпыч сидел за столом у самовара, держал в одной руке блюдце, в другой бублик.

Раскопки

За Дымковым был сосновый бор. Федя давно заметил, что в сосновом бору совсем не так, как в еловом лесу или березовом. В хвойном жутковато, будто за каждой елью сидит разбойник. Даже в березовом неспокойно — высокая трава, кустарники, далеко не видно. А в сосновом весело. Ветер сверху, в ветвях и ветках гудит, чешуйки на коре шелестят, а стволы золотые. Не зря сосновый лес называют корабельным, мачтовым. Такие сосны Шишкин, вятский человек, рисовал. Мама обещала как-нибудь повести Федю в городскую картинную галерею, там картины Шишкина есть.

В сосновом бору было село, которое так и называлось — Боровица, а за ним село Никулицыно, а в нем церковь, говорили, самая древняя в губернии. И не просто церковь, а место, куда пришли первые вятичи. И у этой церкви шли раскопки. Вот бы там побывать!

Но если так далеко идти, надо отпрашиваться. Сговорясь с Мишей Пахомовым, Федя стал придумывать причину, чтобы отпустили. Причина была одна — интересно. Так честно и сказал Федя. Еще придумал, что там хорошо клюет и он попробует новые крючки и леску и наловит на уху.

Мама сидела перед своей доской, но не работала, сидела как-то вяло.

— Иди куда хочешь.

— Ты не так отпускай, — сердито сказал Федя, — ты говори так: иди, Федюшка, я ждать буду.

Мать подняла на сына взгляд:

— Ждать? Да ты за порог едва выйдешь, я уже жду. А время проходит, уже не знаю, в какое окно глядеть. А если еще непочетником вырастешь, тогда хоть в прорубь.

— Говори, да не заговаривайся, — напустился Федя на маму. — Лучше хлеба отрежь, сколь не жалко.

Мама засмеялась, радуясь строгости сына и похожести его на отца, отрезала толстый ломоть от початого каравая и перекрестила сына на дорогу.

У Котофеева кипела работа. Петя и рад был бы пойти с друзьями, да надо было таскать мешки с гипсом, промывать формы, соскребать с них заусеницы, натаскивать воды. Мальчики наслались с помощью, но Петр Карпыч отказался.

— Когда бы матери в доле были, другое дело, а сейчас получится эксплуатация.

Федя и Миша пошли берегом. То притягиваясь к нему, то отскакивая, тянулась тележная дорога, а рядом веселая твердая тропинка. Тропинка играла с ребятами в прятки, ловко скрываясь в кустах, прыгала в овражки, постоянно меняла цвет, подделываясь под цвет песка, глины или травы. И такая капризная — все время требовала внимания, отвлечешься, глядя по сторонам, или задерешь голову, тут же подсунет под ноги корень дерева или камень, то-то будет больно.

Мальчики торопились, часто срывались на бег, играли в догонялки, устав, шли шагом, а то и вовсе останавливались, рассматривали торопливых муравьев, ловили и выпускали бабочек. Пугали друг друга выдумками про то, что видели волка. А один раз им всерьез кто-то дорогу перебежал. Они со страхом прошли это место, а дальше побежали, что было духу. И бежали, пока не выскочили на просторное место. Здесь была поляна, на ней место для отдыха. У родника были скамьи из цельного куска толстого дерева, сам родник был в срубе из желтых бревен, на срубе лежал берестяной рассохшийся ковшик. Напились и умылись.

— Да никого и не было, — сказал Миша, — хороши мы, мальчишки, а хуже зайцев.

Федя лег на траву и смотрел в небо.

— Миш, вот интересно знать, как же так, небо одинаковое, а на земле все разное? Как вдруг родник, откуда вода? Почему сейчас светло, а к ночи стемнеет?

— Солнце же зайдет.

— А почему?.. Река там, внизу, а родник здесь. Береза и елка из одного места растут, а разные. Как так получается? Крапива жалится, а лопух гладкий. Утка большая, а муравей маленький, почему? Трава разная, почему?

— Про эту траву и не вспоминай, — оторвался Миша, — грядки полоть мать с ремнем заставляет, сорняки так и прут. Ну чего? Дальше пойдем?

— Давай выкупаемся?

— Уж ближе к месту.

Завидев издали на высоком берегу селение, они спустились к Вятке, искупнулись и помчались вверх.

У церкви, ближе к обрыву, шли раскопки. Двое рабочих выбирали землю из углов раскопанного каменного основания и бросали ее на телегу. Распряженная, стреноженная лошадь паслась неподалеку. Городской по обличью человек сидел на краю ямы, свесив ноги и рассматривая черепки. Вот он выделил один из черепков и стал его рисовать. Мальчики, стоя за его спиной, восхищенно смотрели, как хорошо получается.

— Похоже, — громко прошептал Миша.

Мужчина оглянулся, и Федя его узнал, это именно он читал на ярмарке объявление о наградах вятским кустарным промыслам.

— Археологией интересуетесь? — спросил мужчина.

— Нет, посмотреть пришли, — ответил Федя и похвалился: — А вы мне на ярмарке про медаль для игрушки говорили, вас Алексей Иванычем зовут.

— Да, припоминаю. Мама твоя барышень лепит.

— Она и карусель обещала слепить. Не покатаешься, говорит, так хоть посмотришь.

— Веселая у тебя мама? — спросил мужчина.

— Где больно веселье-то взять? Отец на заработки ушел, а когда вернется, не знаем, где — не знаем, и письма нет. А ведь грамотный.

— А у меня отца и вовсе нету, — сказал Миша. — Да вы не печальтесь, я уж привык. А чего вы тут раскопали?

— Тут? — переспросил мужчина. — О, тут место знаменитое! Сейчас село Никульчино, был городок Никулицын. Раскапываем остатки церкви Бориса и Глеба, из находок — деревянный резной крест высотой три аршина, шириной два с тремя вершками. Вот там, с поля, видите, сохранился древний земляной вал и ров. От язычников защита.

Рабочие, наполнив телегу, вылезали из ямы.

— Парни, — сказал один из них, — сходите за лошадью, приведите, она смирная.

— В самом деле, — оживился мужчина, — лопату можете держать?

— Лопату?! — изумились друзья. — Да кто ж ее не умеет держать?

— Есть и такие, — ответил мужчина.

Вернулись домой ребята поздно, матери все извелись от ожидания и выпороть были готовы сыновей, но те гордо отдали заработанные пятачки. Федя сказал матери о давней мечте — сшить ему штаны с карманами, а то носит он штаны без карманов, а штаны без карманов — разве это штаны, их и штанами-то не назовешь! Отложим пятачок потом еще заработаю. Но только чтоб не только с карманами, но и без лямок, разве он маленький?!

— Большой, большой! Спи давай!

Но Федя долго не мог уснуть. Возбужденный таким интересным походом на раскопки, помощью Алексею Ивановичу, он все рассказал:

— Мам, это ведь не просто Никульчино, это древнее место, туда русские пришли и стали на Вятке жить. Алексей Иваныч сказал: там табличка будет, он добьется. Он страсть какой умный, он тяжести сам таскает с рабочими, не как какой господин. О старине рассказывает. Черепки рисует. Говорит, что ты тоже древняя, старину лепишь.

Наконец усталость сморила.

Базарный день

Ярмарка была раз в год, а базарные дни —каждое воскресенье. Тогда тоже шла торговля, и карусель крутилась, и в тире стреляли, и лимонад шипел. Только люди были менее нарядные и свисту не было. А игрушки продавали и в базарный день.

Этот день был днем торжества Петра Карпыча. Он вывез свою гипсовую продукцию. Не уговорив маму Феди, он позвал красить тетю Шуру Пахомову. И она постаралась!

За «аллегории» Петр Карпыч заломил цену неслыханную — целковый за штуку. В сравнении с дымковскими фигурками дороже чуть ли не в десять раз. Но тут же была не рукодельная работа.

— Работа аватажная! — кричал Петр Карпыч. — Из столицы выписанная! По парижским образцам, заморская мода!

Люди подходили, дивились.

— Господа! — кричал гимназист, который будто для того и жил, чтоб только ходить по развлечениям жизни. — Господа, культура проникла и к нам!

«Аллегории» были, кроме своей культурности, еще и дороговаты, и Петр Карпыч к обеду спустил их по полтиннику, но остальные изделия: пастушки и пастушки, купальщицы, амуры, пепельницы и Наполеоны — шли изрядно.

И этот же базарный день был днем печали для мастерицы Шумихиной. Почти никто не позарился на ее расписные игрушки, не разорился на пятачок, на два, чтоб взять в дом водоноску, баранчика, лошадку, няньку с детьми, оленя. Только один малыш вцепился в материнскую юбку, и тянул ее к прилавку, и хныкал до тех пор, пока не нахныкал себе свистульку, да старуха взяла офицера на коне.

— У меня с детства к игрушке душа расположена. Я ее увижу, так плясать хочется. До чего ты, девушка, узоры завлекательно кладешь, загляденье!

Только это и было радости. Остальные игрушки пришлось обратно складывать. Мама складывала их в шуршащие стружки, сама оглядывалась — где Федя?

А и у Феди в этот день было тяжелое событие. В птичьих рядах он встретил Петю Котофеева. Петя в этот раз торговал не щеглом, а ежами. Очень ежи показались Феде знакомыми. У него точно такие же. Но ведь ежи все похожи. И молоко, налитое вчера вечером, они выпили. Могла и кошка вылакать, это она может, но вряд ли: ежей боится.

Прямо на глазах у Феди ежи были распроданы.

— Айда постреляем!

— А где ты ежей наловил? — спросил Федя.

— И не подумаешь — у тебя в огороде. Бегают, как поросята, молоко у собаки пьют, в руки сами лезут, дураки!

— Это ты дурак! — закричал Федя. — Это ж ручные ежи! Эх ты, живое продаешь!

— Я же не знал, что ручные, — стал оправдываться Петя. — Раз так, половина выручки твоя.

— Забери все себе! Иди стреляй! Катайся иди! Иди запейся своим лимонадом, мороженым заешься! Да смотри, чтоб брюхо не раздуло!

И этот случай, и особенно то, что пришлось тащить к перевозу и от него тяжелую корзину, расстроили Федю. Мама, как могла, утешала сына. Дома они пообедали. Мама сняла с груды глины мокрую тряпку, отделила немного и слепила Федю. У ног Феди из блюдца пили молоко ежи и ежата. Еще Полкан и Мурка сидели рядом, а Федя держал на ладони что-то крошечное.

— Приглядись, мужичок!

— Стрекоза! — различил Федя. — А ты говорила, не слепить.

Мама осторожно перенесла сырую игрушку с доски ла лавку к другим игрушкам, которые были слеплены раньше. Они уже были сухие, светлые.

— Ну что, сынок, унывать не будем, займемся делом, делом печаль переборем. Неси дрова, будем игрушки, которые высохли, обжигать.

И скоро запылали в печи березовые легкие полешки, черный дым заскользил в трубу.

И снова заскрипели ступени крыльца под тяжелыми шагами, то была поступь Петра Карпыча.

— Каково поторговала, упрямица? — спросил он. — Иль еще не ездила, товар только упаковала?

Мать молчала. Федя не стерпел и пожаловался:

— А ваш Петька моих ежей продал.

— Как твоих? — удивился Петр Карпыч. — Еж — существо природное, в домашний скотине не числится: когда поймаешь его — он твой. И когда купишь его — он твой. А пока он на свободе пасется, он ничей. Поймал, продал — хвалю! И в чужие доходы не вмешиваюсь. А ты думал — выпорю Петьку. Нет, поощрю. А выпороть надо тебя: колючим тварям молоко переводил. Иль молочные реки у вас потекли? — Петр Карпыч покосился на затопленную печь. — Ну, Надежда, последняя договорная неделя прошла. Как мое производство расхватывают, ты видела. Сколь Пахомова заработала, у нее спроси. И говори свое окончательное слово: идешь в долю?

— Ни за что! — отрезала мать. — Чтоб я голых девок да черепа красила, да чтоб твои «аллегории» как из-под одной курицы были, не надо!

— По миру пойдешь!

— Да уж как-нибудь!

— А ведь пойдешь, — злобно сказал Петр Карпыч. — Чего это вы в летнее время, в такую жарынь, вздумали топить? Время пожароопасное. А я, как тебе будет известно, от волости приставлен в Дымкове за огнем надзирать. Ну-ка, наследничек, отойти от чела.

И с этими словами Петр Карпыч схватил с лавки ведро с водой, размахнулся и выплеснул воду в печь. Из печи ахнуло. Черный дым, искры полетели оттуда. Петр Карпыч отшвырнул загремевшее ведро и, выходя, так хлопнул дверью, что изба вздрогнула.

Мама повалилась на кровать и зарыдала.

Костер

Федя кинулся открывать окна. Дым вытянуло. Мама перестала плакать, села, вытерла слезы.

— Пойди, Феденька, поиграй с ребятами.

— Не хочу.

— Пойди, пойди, — настойчиво посылала мама.

И Федя пошел. Ой, лучше бы не ходил! А почему? Да потому, что мама задумала ужасное дело, ужасное дело она задумала.

Федя вернулся, видит — во дворе горит костер. Он подумал, может, мама решила во дворе игрушки обжигать, раз в печке нельзя.

Из дому вышла мать. Она даже не заметила сына, несла широкую свою доску, на доске грудой лежали кисти, краски, палочки, лопатки — все припасы мастерства. Подойдя к костру, мать швырнула в него свою ношу.

— Мама! — закричал Федя. — Что ты делаешь, мама?

Он кинулся к костру, стал хватать из огня и выбрасывать на траву инструменты.

— Да сгори оно все, кому оно нужно? — говорила мать, не двигаясь.

Федя схватил и выволок начинающую обгорать с краев толстую доску, выкидывал тлеющие кисти.

— Как это кому нужно? Мне нужно! Тебе нужно! Ты же говорила: без глины никуда.

А Федя растаскал, чтобы скорее гасли, головешки и все ругал маму:

— Алексей Иваныч знаешь бы как тебя ругал! Он говорит: все аллегории так себе, а глина древняя, ты ремесло сохраняешь. А Наполеонов и пепельниц в древности не было, значит, они долго не удержатся. Это их Котофеев для денег выдумал.

— Ой, прости меня, Феденька! Ты ушел, а мне так взгорилось, так подступило. Думаю, кому все мое умельство нужно, гори оно, думаю, вот какая дурочка. Для меня же игрушка — одна утеха.

— Мам, ты такая смешная, вся в саже перемазанная.

— А ты-то! Пошли к рукомойнику!

Утром

Федя знал, что глина в глиннике кончается. Знал, что маме нельзя носить тяжести. И знал также, что его одного мама за глиной не отпустит. И он придумал, будто идет с Мишей, а сам заранее выкинул в окно мешок для глины и лопатку.

Он прибежал к их заветному раскопу и быстро накидал глины полмешка. Примерился, вроде под силу. Еще добавил. Стало тяжело. Но решил не отбавлять. На плечо не смог закинуть и придумал облегчение. Связал несколько ивовых веток маленькой гибкой веткой — и получилась волокуша. Погрузил на нее мешок и потащил. Полкан, который разыскал Федю, восторженно залаял.

— Вот не сообразил веревку взять, — говорил Федя. — Ну, в следующий раз ты у меня поработаешь лошадью, узнаешь, как свистульки достаются.

Вдруг Полкан залаял особенно. Оказывается, он лаял на ежа. Федя сейчас знал обращение с ежами, закатил его в картуз, из картуза в мешок и потащил волокушу дальше. Интересно, что хотя волокуша с ежом стала тяжелее, тащить ее стало легче, ведь он вез живого пассажира.

— Поживешь у нас, — разговаривал Федя с ежом, — молочка попьешь, с Муркой подружишься. Мама твой портрет из глины слепит. На тебя немного уйдет. А сестренка будет — тоже начнет лепить, и для нее будем глину приносить. Отец вернется, он лошадь достанет, враз на всю зиму привезем. А брат будет — лодку новую сделаем, и — гуляй всю водополицу. А где ты половодье пересидишь? Ты хоть плавать-то умеешь?

Слышно было, как еж сердито фыркал и громко вздыхал.

Пошел внезапный теплый   дождь. Разгоряченный, уставший, Федя обрадовался. Он тащил волокушу по мокрой траве и смотрел, как все вокруг начинает светиться.

Федя вспомнил, как Алексей Иваныч прочел им древнее стихотворение о рождении и смерти: «Когда ты родился, все смеялись, а ты плакал. Живи так, чтоб, когда будешь умирать, то будешь улыбаться, что прожил честно, а все будут плакать».

— Неужели я плакал, когда родился? — спросил себя Федя. — Нет, не плакал, с чего бы плакать? Это когда дождь идет, то, кажется, что плачешь, а так совсем не с чего плакать. Вот дождь пройдет, и слезы кончатся. И никто никогда из-за меня плакать не будет. Я же не умру!

---