Виноград

Екатерина Каликинская - лауреат конкурса «Новая библиотека» (премия им. С.Т. Аксакова) 2023 года

---

«Призри с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и утверди и, его же насади десница Твоя»

Валя заболела под самый Новый год, в конце декабря 1942 года. Из-за эпидемии скарлатины елки и новогодние каникулы были отменены. Вместо новогоднего утренника провели политинформацию. В классе, под портретом товарища Сталина, висела большая карта со стрелками военных действий и красными флажками, которые передвигали, когда получали сводки Совинформбюро.

Валя выписала заранее на бумажку и докладывала классу, что "... 27 декабря наши войска в районе Среднего Дона продолжали развивать наступление и заняли ряд населённых пунктов, в том числе  — Голая, Новая Спасовка, Трофименков, Урюпин, Ясиновка, Солонецкий..."

Потом Валя помнила только, что с завистью смотрела на эту четвертушку почти чистой бумаги от какой-то старой контрольной работы( сверху был виден размашистый хвостик тройки или пятерки, завершающей исписанный текст) и прикидывала, можно ли будет стереть написанную Антониной Петровной фразу, чтобы вклеить в свою тетрадку и использовать еще раз. Настоящих тетрадей давно уже ни у кого не было, их делали из старых газет, нарезая листы нужного размера и сшивая их нитками. Писали на полях и между строчек. А тут целая четвертушка из ученической тетради — настоящее богатство! Химический карандаш, правда, стирается, плохо. Но Славка из параллельного "В" говорил, что знает какой-то секрет...

Валя не забыла, что после своей фразы она должна указать на карте населенные пункты на Дону и показать их одноклассникам, а потом передать указку следующему политинформатору.  Но садиться на свое место было нельзя до тех пор, пока политинформация не закончится и весь класс не проскандирует хором: "Слава товарищу Сталину и родной непобедимой Красной Армии!"

Валя бодро прочитала свою сводку и, сунув четвертушку за рукав,  приблизилась в карте. Девочка еще на перемене нашла станицы Голая, Спасовка и городок Урюпин, чтобы не ошибиться и отрапортовать четко и быстро. Но когда посмотрела на разветвленную, в синих узлах, похожую на натруженные вены, ветку Дона, то вдруг перестала слышать шум класса и реплики учительницы. Какая-то горячая волна накрыла ее голову, и тонкий звон стал застилать слух. А пестрая шкура карты с условными обозначениями, утыканная флажками, как хребет затравленного зверя, сжималась у нее на глазах до тех пор, пока перед глазами не осталось только небольшое сероватое озерцо. Там еще был кружок, а над ним написано: Калач-на Дону. Это слово стало пульсировать, становясь то крупнее, то мельче. Словно подавало Вале какие-то тайные сигналы. Девочка подумала: как странно —  калач? Она помнила что-то пышное и мягкое, с ломающейся корочкой, с душистым  теплым воздухом внутри... Звон стал совсем нестерпимым, карта пропала из виду. Все провалилось куда-то.

Очнулась она не в школе, не дома, а на какой-то огненной карусели: вокруг вращались сверкающие круги. Над ними горела огромная, с башню, керосиновая лампа с красным воспаленным глазом, и чей-то голос повторял: "Потёмкинская...Бирюков, Дорофеевский, Водянский, Заливский, Верхне-Яблочный, Небыков, Шарнутовский, Пимен- Черни..."

Валя не понимала, что все это значит. Не могла и спросить, потому что язык распух и едва помещался во рту, загораживая горло, как лампа  — комнату. Но она помнила, что четвертушка почти чистой бумаги лежит у нее в рукаве и может обернуться бумажной птицей, улететь...Потом не поймаешь! И не на чем будет записать домашнее задание. Валя прижимала запястье к горячему боку и чувствовала, как шелестит бумага. Но и язык не стоило упускать из виду  —  он мог выскользнуть изо рта, как рыба из ладоней. Как тогда она закончит политинформацию? До Вали доносился голос Антонины Ивановны:

" Всего за четыре дня наступления наши войска продвинулись вперёд на 40-60 километров". А колеса вертелись, лампа загораживала все окно, бумага оборачивалась птицей, на крыльях которой были написаны названия населенных пунктов, язык тяжко ворочался между небом и подушкой.

 —  Ей нужно давать как можно больше питья,  —  произнес спокойный прохладный голос. Огненная круговерть стихла. Откуда-то сбоку послышались всхлипывания мамы. Голос с мягким укором пророкотал:

 —  Нина Васильевна, голубушка, Вы же так мужественны на операциях, при перевязках, я никогда Вас не видел в слезах...

  — Одна она у меня...осталась,  —  трудно, словно у нее тоже опух язык, выговорила мама. Валя подумала: о чем это она? Папа героически сражается на фронте, дядя Гриша тоже, и Сережа в порядке, он ведь остался с родственниками в Ленинграде...

 —  С Вашей девочкой все будет хорошо, Бог милостив,  —  убедительно произнес голос. Валя ощутила легкое прикосновение чьих-то пальцев к своему лбу, груди, правому плечу, левому...Это было что-то знакомое, очень родное. Но она забыла  —  что. Почему-то вспомнилась бабушка в Краснодаре.

Ей удалось разлепить ставшие очень толстыми веки. Напротив нее возвышалась гора в темном, а на вершине,  —   сияние. Легкие белые волосы. Валя разглядела кружевную бороду, кудри на плечах, очки, сползавшие к кончику носа. За плечами незнакомца ей почудились темные еловые ветви. Когда он отодвинулся и пропал куда-то, ветви остались.

 —  Мама, это был Дед Мороз?  —  просипела, стараясь не выпускать язык изо рта, Валя.

 —  Что ты, доченька, это доктор! Он тебя вылечит, спи...

Валя совсем успокоилась, но маме не поверила. В комнате отчетливо пахло морозными еловыми ветвями. Новый год? В жизни, в которую теперь было трудно поверить, до войны, ей все говорили, что на Новый год Дед Мороз потихоньку приходит к детям. Обычно они уже спят, но если его подстеречь, то можно попросить исполнить свою просьбу… Валя закрыла глаза и прошептала:

 —  Пусть кончится война, и вернутся папа, дядя Гриша и Сережа!

Она понимала, что это не одна, а две, а может быть даже четыре просьбы. Это было немножко нечестно. Но Валя почему-то поверила, что так можно. Что Дед Мороз все выполнит. Валя уснула.

После скарлатины у нее почему-то совсем ослабела память. Ей было трудно вспомнить то, что проходили раньше в школе. Валя, шатаясь от слабости, пошла на занятия, но только сидела в классе, блаженно улыбаясь, и смотрела за окно, застланное толстыми узорными пластами снега, похожими на сказочный лес. Отвечать на вопросы учительницы она не смогла. Мама плакала, думая, что Валя притворяется. Потом с кем-то посоветовалась и решила оставить дочку на второй год. Мама вздыхала и что-то причитала шепотом, ей было трудно понять, что в этом ничего страшного нет. В отличие от Вали  —  ей почему-то все стало безразлично…

Она не помнила и многое другое —  как жили до войны, например. Лица папы, Сережи, дяди Гриши и других родных расплывались в памяти, становились прозрачными, словно выцветшими.

Дед Мороз больше не заходил, но мама приносила от него подарки —  кусочки волглого серого хлеба, сырую морковь, которую терли на терке, мешочек с сахаром, а однажды — полураздавленную карамельку в затертой, влипшей в мякоть обертке. Когда Валя отодрала наконец обертку, карамель осталась у нее под ногтями и в рот попало так мало, что она почти не ощутила вкуса. А однажды он прислал Вале четвертушку белой бумаги, на которой мелким бисерным почерком были написаны какие-то непонятные слова.

 —  Вот, владыка велел читать каждый день утром и вечером,   —  неуверенно проговорила мама.  — Только смотри, чтобы никто не узнал, а то мне придется проститься с работой. Отче наш, иже Еси на небесех....

Валя не поняла, кто такой владыка, но послушно повторила за мамой слова, непохожие ни на какие другие. Несмотря на свою непонятность, слова эти выучились легко. Утром и вечером, а иногда и днем она повторяла их. Тогда ей казалось, что она идет по скользкому льду, а слова эти  —  как мостки, на которые можно опереться, надежные, крепкие. Спокойно ей становилось , когда она слышала их внутри себя. 

Уроки Валя по-прежнему воспринимала с трудом, но потихоньку начала поправляться. Она могла уже и полведра воды принести домой, и выстоять с карточками за хлебом.

От мамы она узнала, что врагов разбили под Сталинградом. Но Валя забыла, что такое Сталинград, а спросить постеснялась.

Ей только было ясно, что все становится лучше. Да и морозы потихоньку отпускали, то на полдня, то на сутки. В открытую форточку рвалось серо-лиловое небо, по-другому шумели деревья. Весна приближалась. Валя чувствовала, что силы к ней возвращаются.

Но тут заболела мама. Да так тяжело, что ее увезла санитарная машина. Маму положили в больницу, в которой она работала. И Вале не разрешили к ней приходить.

Они жили во флигеле старинного дома рядом с больницей — бывшим зданием школы N 10, как говорили соседи. Валя не могла представить это большое и запутанное здание школой. Они с мамой въехали сюда как эвакуированные. Поэтому на ее памяти в этом здании всегда был госпиталь: пахнущие хлоркой переполненные коридоры, в которых стояли, сидели на корочках, а иногда и лежали на каталках раненые, битком набитые душные палаты, куда Валя иногда заглядывала, пробегая к маме в ординаторскую и никогда не задерживаясь даже взглядом  — такие густые испарения страданий, боли, отчаяния ощущались в этом пространстве. Мама же всегда успокаивала ее одним своим видом. Хрустящий от свежести белый халат, строго убранные волосы, мягкие, с белесыми от частого мытья морщинками руки, четкий голос – как будто унимали боль.

И теперь ее мама там...

Первый вечер, который Вале нужно было провести одной, казался особенно страшен. Их комнатка с мутноватым окном, выходившим на больничный двор, дышала безнадежностью и тоской. Соседка, санитарка тетя Клава, которая работала вместе с мамой,  заскочила к ней на минуту, занесла алюминиевую кастрюлю с холодной, синеватой перловой кашей и устало сказала:

— Тебе тут на три дня хватит, ешь понемногу.

Она хотела уйти, но Валя спросила ее, как мама. Тетя Клава строго ответила:

— Врачи разберутся, тиф или не тиф. Не волнуйся, на то они и врачи.

Валя вздохнула вслед закрывшейся двери. Она теперь не помнила, что такое тиф, но знала, что что-то страшное. Одно это слово вызывало у нее липкий ужас. Оно словно сопело и пыхтело, как какое-то животное, когда Валя задремала прямо на стуле. "Тиф, тиф-ф-ф.." — хныкало оно и кашляло, и Вале казалось, что к ней кто-то подкрадывается.

Луч света из коридора упал ей на глаза, и она очнулась, увидев на пороге высокую фигуру в черном. Она сразу узнала его.

— Здравствуй, Валюша, — сказал он, присаживаясь рядом с ней за стол. — Ты, наверное, беспокоишься о маме?  Не нужно. У нее не тиф. Мы немного подержим ее в больнице, чтобы подлечить и укрепить. Но скоро она к тебе вернется.

Хныкающий призрак сразу пропал. Валя зажгла лампу на столе. Дедушка сидел, положив на изрезанную ножом, с завернувшимися углами клеенку свои крупные, очень белые, спокойные руки.

У Вали внутри стал расти маленький пузырек чего-то пушистого, теплого, приятного — может быть, счастья? Она и не сомневалась, что дедушка способен творить чудеса. Девочка немного боялась прямо посмотреть ему в лицо — вдруг исчезнет?  Поэтому она уперлась взглядом в бледно-голубые, истертые цветы на клеенке.

— Тебе одиноко одной и страшно засыпать? — спросил он. —У тебя есть дедушка?

— Он умер давно, — выдохнула Валя.

— Ну вот, давай я буду твоим дедушкой. Мои внуки далеко, и мне тоже одиноко. Я почитаю тебе книжку, а ты пока ложись в кровать и слушай. Зубы ты уже почистила на ночь, умылась?

Валя замотала головой и кинулась к рукомойнику в углу комнаты, где мама поставила ей баночку с толченым мелом, чтобы чистить зубы. Обычно Валя не любила это делать, но тут быстро справилась, сполоснула лицо холодной водой, вытерла куском старой больничной простыни, которая служила у них с мамой полотенцем, и нырнула в свою кроватку.

Дедушка достал из кармана какую-то небольшую, в темном переплете книжку и стал читать. А перед тем, как раскрыть книгу, он затенил свет лампы на столе, накинув на нее вязаную белую салфеточку, красивую и тонкую, каких Валя никогда не видела — словно из сказки, словно кусочек от платья феи ... Девочка слушала про невиданную страну, про какой-то необыкновенный город, про необыкновенных людей. И ей было так хорошо с этими людьми, которых раньше не было в ее жизни, так спокойно от глуховатого  негромкого голоса, что она быстро заснула.

А утром, встав ото сна, Валя решила, что дедушка ей приснился. Но книга, лежавшая на столе, подтвердила, что все это было на самом деле. Салфеточка, правда, исчезла. Но зато лежали завернутые в обрывок газеты два кусочка сахара и вареная свекла.

А на следующий вечер салфеточка появилась на лампе снова, потому что дедушка снова пришел. Он читал Вале чудесную книгу, и узорные тени ложились на стену, а негромкий голос повторял какие-то особенные, очень густые и красивые слова.

Было еще несколько вечеров, когда он просто разговаривал с ней   — о ее жизни, о маме и папе, о бабушке из Краснодара, о том, как растут разные деревья и какая рыба водится в реке, о тех книгах, которые написали умные и добрые люди... А однажды увидел листок бумаги со словами молитвы, который Валя хранила под подушкой, хотя давно выучила наизусть, и похвалил ее. На этот раз она прямо посмотрела ему в глаза, уже не боясь, и встретила печальный, но спокойный и бесконечно терпеливый взгляд через очки.

Наутро Валя обнаруживала на столе какую-то пищу, которую быстро съедала, дивясь ее необычайной вкусности. А потом и перловая каша стала казаться ей сытной. Когда вернулась из больницы мама, она порадовалась, что у Вали проснулся аппетит.

— Значит, ты пошла на поправку, — сказал мама. — Может быть, вспомнишь и таблицу умножения?

Валя отрицательно покачала головой. Школьные знания так и остались для нее каким-то затонувшим на дне грузом, который ей пока не удалось поднять. Она знала, что огорчает этим маму, но ничего не могла поделать. Она могла бы вспомнить целые отрывки из книги, которую читал ей дедушка, но почему-то промолчала. И про дедушку Валя не стала маме рассказывать.

Так потекли дни, и порой они наполнялись весенним ветром, хотя градусник на здании больницы показывал минус и до настоящей весны в Красноярске было еще очень далеко. Но все-таки что-то происходило тайное в природе. Вечернее небо с редкими крупными звездами нежно зеленело над сугробами. Воробьи по утрам оглушали суматошным щебетом. Казалось, и в глазах людей появился какой-то блеск надежды. Голос диктора Левитана звучал из репродуктора все радостнее, в нем почти исчезли те тяжелые, траурные ноты, к которым дети привыкли с начала войны. Голос объявил о прорыве ленинградской блокады.   Валя помнила, что это имеет какое-то отношение к их семье, но не могла вспомнить, какое. А про себя она думала, что война сходит на нет. Так же, как зима, как болезнь…

Однажды мама прибежала из больницы в неурочное время, страшно взволнованная.

— Валюша, прошу тебя! — запыхавшись, едва выговорила она. — Сегодня ночью на дебаркадер прибывает эшелон с ранеными! Мы получили телефонограмму и там есть пометка о дяде Грише, что он среди них. Ранение тяжелое, тазовая кость. А у меня дежурство, я не смогла отпроситься. Поедешь ты с Виктором Рудольфовичем или тетей Аней. Стой на перроне! Дядя Гриша тебя узнает, и тетя Аня его заберет в наш госпиталь. Профессор Войно-Ясенецкий разрешил. Он сам его будет лечить!

 — Да как же дядя Гриша меня узнает? — забеспокоилось Валя. — Я его почти не помню, а он меня так давно не видел...

Тут вошла тетя Аня Кашина, работавшая с мамой в одной больнице, и сказала:

— Нина, Валя права. А там еще такая неразбериха, раненых несут...И в каком он еще состоянии, в сознании ли? Не мучай ты ребенка! Может, лучше потом сделаем перевод в наш госпиталь?

— Он узнает ее, узнает! Он мой брат, она его родная племянница! — истерически выкрикнула мама, озираясь, словно в поисках пропавшей вещи. Она зачем-то все время поправляла на себе медицинскую косынку и яростно запихивала волосы под нее, как будто от этого зависело что-то важное. — А там светло на дебаркадере? Светло?!

— Фонари горят, конечно, прожектор еще дополнительный включают... — растерянно пробормотала тетя Аня.

—  Тогда я напишу большую табличку с его именем. Пусть Валя стоит под фонарем и держит ее, — быстро проговорила мама и заметалась по комнате. Она, конечно, не нашла чистой бумаги — ее не было уже давно, и в конце концов они втроем написали большими кривоватыми буквами на обороте кухонной клеенки: «Чистяков Григорий Леонидович».

С этим полотнищем Валя и отправилась ночью с тетей Аней и Виктором Рудольфовичем на железнодорожный дебаркадер, куда прибывали ночью эшелоны с ранеными.

Девочка сразу поняла, что тетя Аня была права. На перрон с двух сторон с грохотом надвинулись составы. Раздалась в морозном воздухе команда, с визгом раздвинулись двери, засуетились санитары и медицинские сестры, вынося носилки с ранеными — сначала шли лежачие, потом стали выбираться, опираясь на плечи сестер и врачей, более легко раненые. Валя стояла под прожектором, заливавшим холодным ярким светом перрон с копошащимися серыми шинелями, стиснув руками в теплых варежках задубевшую клеенку, шевелившуюся на ветру, широко раскрыв глаза, чтобы дядя Гриша получше увидел ее и узнал. Но никто не обращал внимания на маленькую фигурку девочки. Вокруг раздавались стоны,  лязг, охрипшие, надсадные крики: "госпиталь 1515", "госпиталь 1563"…

Тетя Аня и Виктор Рудольфович куда-то исчезли. Пару раз Валя видела их во главе стоящего поезда или возле медицинских работников со списками в руках. Они были заняты сортировкой раненых, им было не до нее... 

Люди пробегали, проходили, тащились тяжело мимо девочки, и никто не спросил, почему она тут стоит и кого ищет. Один раз врач в перетянутой ремнями шинели, в криво сидящей на голове медицинской шапочке уставился на нее покрасневшими глазами и сердито крикнул:

— Почему тут ребенок? Чей ребенок?!

 — Я дядю Гришу ищу, — пыталась объяснить ему Валя. — Чистяков Григорий Леонидович, не знаете его? — она выпятила живот, на котором лежала клеенка, и впилась умоляющим взглядом в небритое, землистое лицо врача. Тот сморщился, как от зубной боли, и, махнув рукой, побежал дальше.

Валя скоро поняла, что задание мамино не выполнит. У нее бешено заколотилось сердце, слезы закипели у края глаз. Она беспомощно озиралась, но не видела никого, кто бы мог ей помочь. И тут она вспомнила молитву, написанную на листочке бисерным почерком, и стала повторять ее.

Внезапно погас прожектор. В темноте, накрывшей перрон, были видны только длинные полосы снега на крышах стоящих на путях вагонов и прочерки метели. Люди слились в одну копошащуюся, невнятную массу, в которой так же густо, как в больничных палатах, клубились боль, страдания, отчаяние. Вале стало по-настоящему жутко...Дядю Гришу увезут не туда, и они его вообще не увидят! Она принялась кричать его имя, но ветер уносил ее слова от самых губ, и их никому не было слышно. Валя заплакала — тихо, как обиженный котенок. Но даже в самой мрачной круговерти этой ночи она не переставала повторять про себя молитву.

Наверное, она упала на перроне от холода и переживаний. Тетя Аня с Виктором Рудольфовичем нашли ее и доставили маме.

Валя снова заболела. В лихорадке она повторяла имя дяди Гриши и просила у мамы прощения, что не нашла его.

Через горячечный морок проступила прохладная рука мамы на ее лбу, и она услышала мягкий успокаивающий голос:

— Валечка, ты ни в чем не виновата. Успокойся, все хорошо. Дядю Гришу обнаружила в списках раненых тетя Аня и его сразу же с дебаркадера направили в наш госпиталь, как тяжело раненого. Мне не стоило посылать тебя туда, родная. Прости меня...

— Что ты! Он будет жить? — пробормотала Валя, у которой опять защипало глаза от слез.

—У него серьезное ранение, к счастью, не таза, а голени. Профессор Войно-Ясенецкий уже оперировал его. Когда ты поправишься, то я отведу тебя к нему в палату. Тетя Аня его лечит. Ходить он, наверное, не будет, но... — мамин голос прервался, словно она поперхнулась чем-то. Закашлялась, поправила на Валином лбу прядь и поцеловала ее, обдав запахом больничного коридора.

После этого известия Валя хотела быстро поправиться — ей ведь надо было увидеться с дядей Гришей! Она стала вставать, но ее шатало от слабости.

Наконец мама разрешила пойти в больницу. Валя с ее помощью  — голова кружилась, ноги не слушались  — вошла в одну из палат, где к ней обернулись мужские серые, небритые, словно пеплом присыпанные лица. Она не узнала среди них дяди Гриши —  веселого, высокого, ясноглазого маминого брата  — и почти отшатнулось, когда одно лицо, ничем не отличавшееся от других, разлепило воспаленные губы и прохрипело: "Валюша..." Девочка, подталкиваемая мамой, осторожно приблизилась к кровати раненого и встала рядом, не решаясь присесть на затертую простыню со следами крови. Ей казалось, что этот натужно улыбавшийся человек, что-то говоривший с трудом маме,  — совсем не дядя Гриша, а кто-то другой. И тот, прежний, вот-вот выглянет из-за него или войдет в палату, морща нос и высоко поднимая брови, как всегда он делал, когда собирался подразнить Валю.

 — Ты узнала, Нина — все-таки ампутация? — спросил он у мамы, и та скорбно покачала укутанной в белое головой: — Не знаю, профессор еще не сказал своего мнения...Сейчас будет обход, услышим, — сморщившись от жалости, она погладила его руку. А он в ответ почему-то поймал Валину ручку и сжал ее своими горячими твердыми пальцами. Тут Валя наконец узнала его, и слезы непрошенно хлынули у нее из глаз.

— Ну, ну, чего это ты размокропогодилась? —  спросил дядя Гриша своим прежним, поддразнивающим голосом. —  Ничего, ведь и с одной ногой живут... Будешь жалеть меня одноногого?

Валя расстроилась еще больше и кивнула. В это время в палате все как-то неуловимо изменилось: вместо серых больничных пижам вокруг возникли белые халаты сестер и врачей, а посреди них громоздился выше всех человек, сказавший знакомым глуховатым голосом:

— Чистяков Григорий Леонидович, проникающее ранение голеностопного сустава....Да у Вас такие гости!

Валин взгляд робко вспорхнул по хрустящему белому халату, белоснежной кружевной бороде, в которой улыбались маленькие губы, и встретился с внимательным взглядом прозрачных глаз. В них сейчас не было печали, как в те зимние вечера, которые они проводили вдвоем, а только сосредоточенность и зоркость. Она хотела сказать, как она рада, что снова его видит  — и вдруг все исчезло: и комната, и врачи, и мама.

Вале потом сказали, что она упала в обморок от слабости. Снова дом, снова кровать и выцветшие тюльпаны на обоях, и изрезанная бледно-голубая клеенка. Валя, хотя голова у нее постоянно кружилась, с трудом глотала пшенную кашу, разведенную голубоватым сухим молоком. Ей вдруг стало все безразлично. Она сворачивалась клубочком под горой старой маминой одежды, которую потихоньку обменивали на продукты. Валя не спрашивала, что происходит в больнице, не понимала сводки Совинформбюро, долетавшие из репродуктора в коридоре. Все это ее не касалось.

На обоях над кроватью она нашла разветвленную трещину, которая казалась похожей на сказочную реку. Девочка придумывала, что она плывет по этой реке туда, где нет войны, холода и болезней...

Но однажды мама, таинственно улыбаясь, принесла пакет из коричневой бумаги, в которую обычно заворачивали стерилизованные медицинские инструменты.

— Закрой глаза, — приказала она, подсаживаясь к Вале. Девочка послушалась. Ее губ коснулось что-то тугое и продолговатое, и по губам потек чудесный свежий сок, полный сладости забытых летних дней. Валя испуганно открыла глаза. У самых ее губ покачивалось и благоухало что-то невиданное, сказочное, прекрасное: виноградная гроздь с золотистыми ягодами. От неожиданности девочка села на кровати:

— Откуда?! Мама...?

—  Это тебе профессор Войно-Ясенецкий прислал,   — радостно выдохнула мама. — Целый ящичек...Ему дочка из Ташкента посылку отправила, а он велел все тебе отнести...

Валя, уже не думая ни о чем, стала жадно срывать горстями ягоды и запихивать в рот. Ей казалось: вокруг качаются пронизанные солнцем листья, слышится в знойном воздухе голос краснодарской бабушки Клавы, над головой летят пушистые, безмятежные, довоенные облака... Наконец она устала, наелась, и, взглянув в сияющее бледное лицо мамы, сказала: — Мамочка, ты ешь тоже!

— Нет, Валюша... Можно я только немножко тети Аниной дочке отнесу? И несколько ягодок дяде Грише...

— Конечно! — Валя снова набросилась на виноград, а потом заснула. Проснулась она ночью, когда лунные полосы, пробиваясь через путаницу ветвей во дворе, расчертили стену, пол и мамино пальто на ее кровати. Валя вспомнила: " Целый ящичек.." и встала, побрела по комнате. Она быстро нашла виноград по нежному удивительному запаху, который поселился в комнате, словно Жар-птица, залетевшая в их скудную и печальную жизнь. И снова ела. Ела, давясь соком, всхлипывая от жадности и счастья. А потом вернулась в кровать и крепко уснула.

Когда она открыла глаза, мама пришла с ночного дежурства и заваривала на столе чай в жестяной кружке. Рядом стояла тарелка с лепешками из лебеды – хлеб, выдаваемый по карточкам, экономили как могли. И чай был, конечно, не настоящий, а из трав, которые они летом собрали на красноярских пустырях. До леса уже не было сил дойти. Мама добавляла в травяной чай сосновые иголки, чтобы не было цинги. В комнате пахло лесом. И виноградом тоже. Виноград никуда не делся. Его было много, и его хватит на много дней.

Валя потянулась в кровати, чувствуя свои руки и ноги  — похудевшие, но сильные. На голых ветвях тополя за окном поблескивало солнце. Упорно, звонко тенькала синица, прыгавшая по кустам — Вале была видна ее черная яркая шапочка и желтые зеркальца на крылышках.

Валя удивилась, что она помнит: это — синица? Раньше для нее все птицы были одинаковы. Она перевела взгляд на порыжелую карту СССР, висевшую у шкафа, и вдруг в ее память хлынули названия городов, рек, возвышенностей и низменностей, и столицы братских республик, и многое другое. В голове вдруг стройно воздвиглись и таблица умножения, и стихи Пушкина, и химические формулы, многие другие школьные премудрости. Но тут же девочка вспомнила: идет война. Далеко от Красноярска, на таких родных реках Дон и Волга сейчас идут бои с вероломно напавшей на нашу страну фашистской Германией. Что был прорыв блокады Ленинграда, где остался с родными ее старший брат Сережа, и от него давно уже нет вестей...  

— Мама! — закричала Валя. — Когда же кончится эта война?!

Она заплакала — казалось, невозможно вынести всех этих обрушившихся на нее знаний, в которых было столько боли. Но в то же время она слышала и нехитрую хрустальную песенку синицы, и видела большие белые облака, летящие в светло-голубом небе, как корабли, и слышала запах винограда, перебивавший привычную вонь хлорки и засохшей крови от маминого больничного халата....

— Ничего, ничего... — мама обняла ее, разглаживая волосы на голове. — Кончится, кончится. Говорят, уже скоро.

— А дядя Гриша?! — горестно воскликнула Валя. — Он остался без ноги?

— Нет, маленькая... Гриша будет ходить, хотя и с костылями. Профессор Войно-Ясенецкий применил на нем свою новую операцию. Ты же видела его в палате?

Валя промолчала. Она только теперь поняла, что главный хирург госпиталя и профессор — это и есть ее печальный дедушка.

Теперь он не казался печальным, а только грозным и величественным. И прекрасным — благодаря ему свершилось невозможное, дядя Гриша будет ходить! Вале стало чуть страшно вспоминать его, как прямо посмотреть на солнце...И потому было удивительно услышать от мамы:

— Профессор хочет взять тебя в Новосибирск, Валюша. Он едет на конференцию хирургов и уже всем сказал, что поедет с внучкой.

— А... зачем я ему? — выдавила Валя.

— Он уговорил меня тебя отпустить. Говорит, там подкормит тебя как следует, его будут угощать и чествовать, а он все равно не ест мяса... — мама казалась смущенной, но решительно встряхнула головой: — Ну и хорошо, езжай! Наверное, ему просто не хочется быть одному. Не знаю...

Так Валя оказалась с дедушкой-профессором сначала в поезде, а потом в госпитале, где им отвели просторную комнату с очень горячей, просто огнедышащей печкой, обложенной — невиданное дело! — белыми гладкими плитками,  которые дедушка назвал "изразцы". Валя сразу притулилась около нее и замерла в блаженной неподвижности, чувствуя, как живительный жар течет в ее худенькое, сжавшееся, давно не получавшее достаточно тепла тело. Она вспоминала и прекрасный ужин, которым их накормили по приезде — там были котлеты, настоящий винегрет и чай с сахаром, а не сахарином! Начальница облздрава Ревекка Ананьевна, которая тоже поехала с ними, неодобрительно взглянула на нее, когда Валя попросила добавки. Но дедушка кивнул, и Вале принесли еще одну порцию. Было так приятно думать об этом и о том, что им могут дать на завтрак – может быть, кашу на сухом молоке, и хорошо бы не пшенную или перловую, а манную или рисовую...

Дедушка поставил на полочку над столом небольшую бумажную иконку, перекрестился, молча помолился и сел готовиться к докладу.

Валя почти задремала, иногда сквозь приотворенные ресницы взглядывая на теплый шар лампы под матовым стеклом, на дедушкины плечи, покрытые черным одеянием, на светящуюся кружевную бороду. Тихий шелест листов, глухие толчки зимнего ветра в высокие окна, укрытые плотными шторами, затаенное потрескивание поленьев совсем разнежили ее. Словно во сне перед ней проплывали нарисованные на изразцах лошади и люди в незнакомых нарядных одеждах, сады, колокольни, кошки и собаки...

 — Придется тебе, Валюша, пойти со мной на доклад, — вдруг сказал дедушка. — Нужно будет разложить таблицы по порядку... посмотри-ка!

Валя очнулась от своих грез, вскочила, подошла к столу. Дедушка спокойным глуховатым голосом стал объяснять, какие таблицы нужно подавать ему во время выступления. И удивительно, что Валя его отлично понимала, выполняла задание, даже задавала вопросы, что такое гнойные затеки и остеомиелит... В конце дедушка посмотрел на нее внимательно и сказал: 

— Я вижу, все у тебя в порядке с памятью. Скоро можно и в школу возвращаться. Успеешь нагнать за четверть?

 — Не знаю...

— Я тебе помогу, — сказал он ласково и властно. И Вале вдруг представилось совсем простым вернуться к школьным занятиям — всего-то навсего четверть!

Она легла спать, вспоминая, что проходили в последний день, который она провела в школе и повторяя дедушкино задания.

Но на докладе подавать дедушке таблицы ей не пришлось — при входе в конференц-зал его окружили молодые и старые врачи, повели с собой. Валя села на стул в глубине зала и приготовилась слушать. Сначала выступали другие доктора, и она ничего не понимала из их слов. Быстро устала.

Выскользнула в коридор и зашагала по бархатной красной ковровой дорожке — она таких никогда не видела, только в кино, но там они были серыми. Она даже сняла валенки и немного потопталась на толстом ворсе ногами в шерстяных носках. Но тут по коридору пробежал молодой врач в развевающемся халате, и Валя смущенно юркнула ногами в валенки. Врач, впрочем, не обратил на нее никакого внимания и устремился к приоткрытой двери зала, за которой нарастал гул голосов. Он исчез за дверью, а Валя побежала за ним и заглянула в щель. Дедушка стоял на трибуне и говорил своим спокойным глуховатым голосом, иногда помогая себе сдержанными жестами, указывая на графики и таблицы, развешанные за его спиной.

— Непостижимо! Как ему это удается? — воскликнул молодой усатый доктор в ряду напротив двери.

— Возможно, ему Бог помогает, он же епископ, — с усмешкой ответил его сосед.

— Петр Спиридонович! Давно доказано, что Бога нет! — оборвал его обернувшийся из переднего ряда врач в поблескивающем пенсне. — Или Вы не согласны?

То, кого назвали Петром Спиридоновичем, энергично закивал головой и встал, поскольку волна аплодисментов, катящаяся по залу, настигла его.

Валя удивилась: дедушка служит тому, кого нет? Не может этого быть! Он самый умный, самый добрый, самый могущественный из тех, кого она встречала в жизни! Он не может ошибаться....Валя вспомнила, как стояла на дебакадере под угасшим прожектором, как повторяла слова молитвы, и что случилось потом. Нет, это неправда, конечно! Фигура дедушки в черном одеянии, с поблескивающим на груди крестом тоже опровергала чужие глупые слова.

Хирурги аплодировали ему стоя. Дедушка скромно стоял перед ними, чуть наклонив голову, но видно было, что ему приятно такое бурное одобрение. Мужчина в белой шапочке, сидевший на трибуне  — видимо, самый главный хирург — подошел и стал  жать ему руку, что-то взволнованно говоря. По проходу заторопилось несколько врачей, которые хотели задать вопросы докладчику. Среди них были и Петр Спиридонович, и сидевший рядом с ним молодой хирург. А тот, в поблескивающем пенсне, остался на месте и говорил своему соседу:

— Говорят, он молится перед каждой операцией...Сестры стоят наготове, ассистенты помылись, а он молится, время драгоценное теряет!

— Сколько пациентов так умерло! —  вмешалась женщина в белом халате, проходившая мимо. — Куда только смотрит облздав? Почему ему вообще разрешают оперировать?

Валя испугалась: "облздав" — это была Ревекка Ананьевна. А она хорошая, разрешила Вале ехать с дедушкой и госпиталю много доброго делает, мама говорила...

— Наверное, без него обойтись не могут, — робко вставил до того молчавший хирург.

И спешно присоединился к бегущим по проходу врачам, которые устремились к дедушке. Заторопилась и женщина, и человек в пенсне. У Вали остался скользкий холодок в груди. Такое она чувствовала, когда в саду у бабушки спугнула змею. Змея мгновенно исчезла под дровяным сараем, но с тех пор Валя, проходя по той дорожке, всегда вспоминала ее.

Девочке было очень неприятно, когда это человек появился вечером в их комнате. Он сообщил дедушке, что его просят прооперировать одного тяжелораненого красноармейца в госпитале. И хотя они с дедушкой говорили о ранении, о времени операции, о хирургической технике, Вале показалось, что гость пришел совсем с другой целью. Забившись в угол, она недоверчиво смотрела на него и думала о том, как ей предупредить хирурга, что это   — его враг. Дедушка говорил с ним приветливо и оживленно, видимо, не подозревая об опасности. Но гость сам выдал себя: с кривой улыбкой скользнув взглядом по стоящей на полке иконе, спросил:

—  Простите, профессор, но коллеги просили меня узнать, как Вы совмещаете материалистические задачи врача с верой в Бога?

Дедушка остро взглянул на него и, сразу же замкнувшись, сделал паузу. Потом ответил:

 — Вера в Бога помогает мне в моей работе.

— Но мы, хирурги, верим в могущество человеческого разума, — зачастил гость визгливой скороговоркой, и Вале показалось, что он не сам говорит, а читает по бумажке, — в могущество человека, познавшего законы природы, покорившего ее стихию...

— Вера во всемогущество Бога делает мой разум сильнее,  — медленно, с нажимом произнес дедушка и дальше не принял участия в разговоре, отвечая только "да" и "нет" на вопросы болтуна.

На следующий день этот человек приехал за ним, чтобы вести на операцию. Потом они должны были ехать в облздав и на вокзал, откуда отправлялся поезд на Красноярск.

Валя ждала дедушку в ординаторской. На стене там висела карта Советского Союза с флажками и стрелками боевых операций, и Валя стала вспоминать, что на ней было обозначено. Ясно всплыл в памяти последний ее школьный день и названия придонских станиц, занятых войсками Красной Армии. Теперь она могла найти их и убедиться, как далеко отодвинулась линия фронта, как много населенных пунктов освободились от власти фашистов... Валя понимала, что ей нужно все это знать, чтобы не подвести дедушку и вернуться в школу. Она даже стала повторять шепотом названия армий, чтобы рассказать об этом дедушке, когда он вернется.

Наконец в коридоре послышались шаги и вошли две женщины в белых халатах, с опущенными на грудь марлевыми повязками. Одна говорила о потрясающей технике знаменитого хирурга, другая о его молитве перед операцией и о том, что всем пришлось его ждать...

— А когда он благословил раненого перед наркозом, ты заметила, какие у пациента были счастливые глаза? — спросила первая.

— Да с чего ты взяла, он же комсомолец! — воскликнула другая.

Валя вдруг с ужасом вспомнила, что она забыла помолиться, когда дедушка оперировал тяжело раненого молодого бойца. Она чуть не заплакала с досады. Женщины-врачи заметили девочку и стали расспрашивать, кем она приходится профессору. В кабинет заглянула сестра и шепотом сказала : — Exitus letalis...

От этих слов обе молодые докторши тяжело вздохнули.

Потом Валя спросила у Ревекки Ананьевны, что значат эти слова, и узнала, что пациент умер. Дедушка на обратном пути был суров и молчалив. До поезда им нужно было заехать в облздрав. Валя ждала дедушку в коридоре, где не только бархатные красные дорожки были гораздо шире и длиннее, чем на конференции хирургов, но и кресла были обиты красным бархатом. На стенах висели зеркала и яркие светильники. Валя поднялась на  цыпочки, чтобы увидеть себя в зеркале – она не делала этого уже несколько лет! Но увидела только свою светлую макушку и уложенные «корзиночкой» косички, одна из которых была заплетена криво. Валя вздохнула и пригладила волосы, поплевав на ладошку.

Любуясь этой роскошью, подобной которой она в жизни не видела, девочка думала о том, как ей не хочется возвращаться в стылый сумрачный Красноярск, к обычной жизни. Только вот маму и дядю Гришу жалко — они-то оттуда не выезжали. И снова только холодная перловая каша — ящичек с виноградом давно подошел к концу. А здесь после операции их угостили чаем с домашними горячими шанежками, облитыми настоящим медом...Откуда взялся мед? Наверное, из леса — вряд ли кто-то сейчас держит пасеку. Но неужели дикие пчелы продолжают делать мед? Похоже. У них-то нет войны...

Дверь, за которой скрылся дедушка, отворилась, и он вышел в коридор. Валя даже не сразу узнала его   — такой радостью светилось его недавно напряженное сумрачное лицо. Что-то шелестело в свертке, который он прижимал к груди, как величайшую драгоценность. Ревекка Ананьевна шла за ним со смущенным видом. А замыкал шествие человек в военном кителе, который, слегка кланяясь, с недоуменной улыбкой говорил:

— Конечно, мы рады помочь Вам, Валентин Феликсович, тем более что не такое это уж и сокровище, просто случайно на складе завалялся кусок...

— Дорогой мой, Вы не представляете, как Вы меня обрадовали, как услужили... — со счастливой улыбкой дедушка пожимал ему руку.

Валя так и не узнала, что же так обрадовало дедушку, потому что всю дорогу обратно он был молчалив и сосредоточен, хотя уже по-другому, чем раньше — словно где-то в глубине у него светилась большая лампа, и он не мог оторвать от нее глаз. Ревекка Ананьевна, похоже, тоже заметила произошедшую в профессоре перемену. Поэтому не удивлялась, когда он забывал ответить на какие-то ее вопросы по поводу чая, белья и совещаний и иногда смотрела на него с недоверчивым умилением, как, бывало, бабушка Клава на своих внуков. 

Однажды, когда профессора и Ревекки Ананьевны не было в купе, Валя подобралась к верхней багажной  полке, где лежал увесистый сверток в оберточной бумаге и потихоньку отогнула край. В щель сверкнуло что-то алое и золотое, удивительно яркое и плотное. Девочка испугалась, привела в порядок обертку и соскользнула вниз, так ничего  не поняв.

После возвращения в Красноярск Валя долго не видела дедушку. Она готовилась к сдаче пропущенного материала по нескольким предметам. Мама была очень рада. Но когда Валя сказала ей, что профессор Войно-Ясенецкий обещал ей помочь выучить предметы, мама рассердилась и вспылила.

— Ты даже не представляешь, какая у него жизнь! Каждый день по три-четыре операции в госпитале, и притом тяжелейших…А потом профессорский обход или летучка по сложным пациентам, да вечером его еще везут консультировать в другие госпитали… Он до кровати еле добирается к ночи! А ведь ему уже седьмой десяток, и здоровья сколько потеряно! Да вот вчера еще полдня ушло на то, чтобы пойти отметиться в органах...

— Где-где? — изумилась Валя. Мама осеклась. Посмотрела на дочку испуганным взглядом и отрезала:

— Не твоего ума дело! Нет у него времени на то, чтобы с тобой математикой и русским языком заниматься! — она помолчала и вдруг произнесла совсем другим, чужим каким-то голосом: — Слушай, доченька, ты не говори никому, что ездила с ним в Новосибирск...И что он домой к нам приходил....На всякий случай.

  — Ты что?! — у Вали перехватило дыхание. — Ты , может, стыдишься, что он с нами..

— Да что ты! — сердито отмахнулась мама. — Я только за честь могу считать с таким хирургом работать! Но ведь ссыльный он...В тюрьме сидел.

Слово "ссыльный" вызвало у Вали только одно воспоминание: в царское время в ссылку революционеров отправляли. И в тюрьму тоже. И если кто-то мог арестовать такого человека, как ее дедушка, как профессор Войно-Ясенецкий, которого все раненые благодарили за спасение жизни, рук, ног, который дядю Гришу поставил на ноги и вместо лежачего инвалида он в свои тридцать пять лет будет просто советским служащим – то это просто несправедливо, это какая-то ошибка! Наверное, там, где решают, кто хороший человек, а кто враг — произошел какой-то ужасный сбой. Но все исправится, правда восторжествует…

 — Впрочем, сейчас к нему такое уважение, такой почет в госпитале, его приглашают на все торжественные мероприятия в президиум,  — забормотала мама, — так что, возможно, отменят ему ссылку... Оправдают?

Она словно угадала Валины мысли, но выразила их так неуверенно, с такой опаской, с оглядкой на закрытую дверь, за которой слышались голоса соседей, что Вале стало стыдно за нее. Девочка строго посмотрела на мать и отчеканила:

— Передай профессору, что я литературу и географию уже сдала, и математику с русским сдам. А время его, конечно, слишком дорогое, чтобы отнимать его от раненых…Я вовсе не ждала, чтобы он со мной приходил решать задачи!

Мама с виноватой улыбкой потянулась погладить ее по волосам, но Валя отклонилась и, сжав губы, села за свой столик у окна, где были разложены учебники. Это был не столик вовсе, а дверца от старого шкафа, положенная на два столбика из кирпичей и накрытая газетами. Но все равно это было ее, отдельное местечко в общей комнате, и Вале здесь хорошо думалось и легко запоминалось. Раньше она занималась за кухонным столом, но после поездки в Новосибирск у окна появился такой вот столик. И мама обмолвилась, что профессор Войно-Ясенецкий посоветовал сделать так, чтобы Вале было удобнее готовить уроки.

Так что Валя все равно чувствовала, что дедушка — про себя она продолжала называть его так — с ней, и как будто ей помогает. Она положила на свой стол листок бумаги с молитвой, слегка поистрепавшийся по краям, и повторяла ее перед занятиями. От этого дедушка как будто становился к ней еще ближе.

А однажды мама принесла ей привет от него, пожелание успехов и — маленькую бумажную иконку, на которой был изображен светловолосый монах с узким ласковым лицом и долгой бородкой.

— Валентин Феликсович просил передать тебе, — сказала мама смущенно. — И велел сказать, что это — преподобный... — мама с трудом выговорила это незнакомое слово, — Сергий Радонежский, который благословил Дмитрия Донского на Куликовскую битву, дал ему на бой двух своих воинов-монахов и помогает тем, кто ему молится, в учебе.

Последнее предложение мама отчеканила по заученному, словно повторяла под диктовку профессора. Валя удивилась: про Куликовскую битву она знала, про Дмитрия Донского тоже,  но ни про каких преподобных, и тем более монахов-воинов она никогда в связи с этим не слышала.

— "Монахи были ленивые бездельники, обманывающие народ"... — девочка вспомнила и повторила вслух слова учительницы по истории. Но тут мама вдруг ее перебила с жаром:

 — Что ты такое говоришь! Мамин брат был монахом, дядя Серафим! Он столько трудился на Соловках, пока... — тут мама замолчала, словно перекусила нитку. Но потом тихо, но твердо добавила: — Он был великий труженик, за садами там ухаживал. А сады там, Валюша, были знаменитые на всю Россию, даром что север и Белое море — таких яблок я больше никогда не пробовала. И виноград даже там рос! Знаешь, и профессор Войно-Ясенецкий... — тоже монах.

— Я не знала, — коротко ответила Валя, но для нее вопрос уже был решен. Значит, и с монахами вышла ошибка. Профессор Войно-Ясенецкий не мог ошибаться! А вот их школьная учительница   — вполне...

Валя знала, что профессор предложил служащим госпиталей собрать средства на целый военный самолет, и это было сделано. Они с мамой тогда  месяц сидели на пшенной каше без хлеба, мама продала папины часы на рынке. Но красноярский самолет летал теперь и гнал врага прочь с родной земли. Чем же не воин этот монах, профессор Войно-Ясенецкий? А скольких бойцов он вернул на фронт? Все это рассказывала Вале мама, и тетя Аня, и соседка-санитарка…Девочка теперь слушала такие разговоры так, словно хвалили кого-то из ее семьи, родного, близкого. Дедушку.

Валя прислонила иконку к стене и теперь после молитвы "Отче наш" еще попросила своими словами этого удивительного монаха Сергия Радонежского, о том, чтобы он помог ей сдать все предметы и перейти в седьмой класс.

Она не стала прикрывать иконку книгами или поворачивать лицом к стене, как ей однажды предложила мама. Преподобный Сергий Радонежский смотрел на Валю каждый день и час, и она чувствовала, что он с нею. И дедушка с нею, и еще многое другое хорошее, о чем она даже не знает…

Предметы сдавались один за другим, заветная цель приближалась. Ближе к концу апреля почему-то пришла к ним в гости старушка Бранчевская, мать маминой подруги тети Нади, когда-то начмеда госпиталя,  а теперь военного врача на фронте. Пришла она совсем не вовремя — как раз дядю Гришу отпустили из госпиталя в гости. Его скоро должны были отправить по назначению, и он пытался починить старый утюг, гремя в коридоре инструментами.

 Старушка Бранчевская была не такая, как другие бабушки — хоть и сухонькая, но  изящная, как девушка, в седых кудряшках, с прозрачным и тонким лицом, казавшимся красивым даже в морщинах. Не портило ее и перешитое мужское пальто, явно с чужого плеча, и нелепая какая-то шляпка с облезшим перышком.  К тому же она вся сияла от радости. Это было так странно видеть теперь, когда у всех серые картофельные лица и тусклые от бессонницы глаза. А у нее —  голубые, как у ребенка, ясные. Как будто все старушки по одному счету, подумала Валя, а тети Надина мама — по какому-то другому. И еще очень смешное имя — Евлампия, а отчество и вовсе не выговоришь: Акимовна? Акилиновна?

 — Евлампия Акиловна, — четко выговорила мама. — Что Вы придумали? Простите, конечно, но Валю я на станционное кладбище не отпущу. Тем более в воскресенье, когда ей выспаться нужно. Простите меня, пожалуйста, но не могу позволить...

Старушка Бранчевскаявся была такая нездешняя, что перед ней хотелось постоянно извиняться. Что мама и делала. Но стояла на своем твердо:

— Никуда Валя не пойдет! В воскресенье... И посмотрите, снова снег начался, а у нее даже обуви приличной нет, у сапожек подошва каши просит.

— Так Пасха же! — удивленно воскликнула Евлампия Акиловна. — А про обувь, Ниночка, я, представьте, подумала!

И она достала из рваной кошелки маленькие, почти новые валеночки с блестящими галошками, беленькие. Валя такие видела давно, в детстве  — перед войной они исчезли.  Продавались на рынке только грязно-серые, косматые, из кусачей шерсти. Мама ей собиралась купить такие, когда зарплату выдадут.

  — Что же это такое?! — оторопела мама, рассматривая валеночки.

— Это Наденькины, остались с прежних времен...Она быстро росла в этом возрасте, почти и не носила. Я берегла, хотела крестнику своему подарить, а он ...умер недавно. Вот Валечке Вашей и принесла, — Евлампия Акиловна протянула валеночки Вале. Девочка мгновенно, словно помимо своей воли, схватила их и прижала к груди, глядя на маму умоляющими глазами. Мама вздохнула тяжело:

—  Я просто не знаю...

— Тут и знать нечего, Ниночка! Я Вам завтра утром Вашу девочку верну здоровенькой и веселенькой...

 — Ночью?! Да Вы с ума сошли! Простите, пожалуйста...

— Но пасхальная-то заутреня всегда ночью, Ниночка, — как неразумной, стала объяснять маме Евлампия Акиловна. Тут заглянул с проводками и плоскогубцами дядя Гриша из коридора и прислушался к разговору. — Владыка Лука...профессор Войно-Ясенецкий очень просил привести Валю.

— Профессор Войно-Ясенецкий? — омраченно спросила мама. — Гриша, ну хоть ты скажи!

И дядя Гриша вмешался:

— Придется послушаться, Нина. Профессор, как ни крути, по всему — в генеральском

чине, а я только капитан, а ты и вовсе медсестра... Да я и сам схожу с Валей и Евлампией Акиловной.

— Ты?! — мама села на стул и опустила голову, не в силах уразуметь происходящее. Дядя Гриша помог подняться просиявшей Евлампии Акиловне и спросил:

— Куда и когда приводить Валюшку?

Вот так дядя Гриша, капитан Чистяков, Валя и Евлампия Акиловна и оказались поздно вечером на размытой, в рытвинах и ухабах дороге за городом, ведущей на старое кладбище. Валя радовалась крепеньким, теплым валеночкам с галошами, в которых шагали по слякоти ее ноги — раз-два, раз-два. Очень пригодились валеночки! Хотя весна уже вступала в свои права, в этот вечер опять разгулялась метель. Путникам лепило мокрым снегом в лицо, застилало белесой дымкой сумерки, пустыри и низенькие домишки впереди. К счастью, все время подавали гудки поезда на железнодорожной ветке, так что когда они сошли с дороги и двинулись по тропинке, то определяли направление по их сигналам. И все-таки сбились с пути. Некоторое время блуждали среди занесенных снегом домов и мотавшегося на ветру сухого бурьяна, потом уморились и присели у какого-то сарая с полуразвалившейся поленницей.

— Ой, плохая я уже стала, не ориентируюсь в темноте-то! Ведь была же тут церковь...Как корова языком слизнула!— сокрушалась Евлампия Акиловна. — Господи, помоги!

— Ничего, разберемся! — успокаивал ее дядя Гриша. — Вот только передохнем немного...

Дядя Гриша чиркнул спичкой и, прикрывая ее ладонью от ветра, закурил. Грядя на красную огненную точку, мерцавшую в сизой круговерти метели, Валя почувствовала, что ее тянет в сон. Она привалилась спиной к какой-то стене, закрыла глаза... И вдруг почувствовала, что стена эта — не просто стена. Девочка как будто к живому существу прислонилась — древнему, натруженному, но такому надежному! Валя очнулась, отодвинулась от стены, запрокинула голову, рассматривая продолговатый силуэт здания, запеленутого снежными бинтами. Что-то было в нем особенное, а что — она бы не смогла сказать... Но как будто другие, молчащие в темноте строения, такие же темные, исчерканные штрихами метели, под сумрачным низким небом — были пустые, а это — нет! В нем внутри было что-то важное, что-то огромное… Валя всматривалась в пляску мутных вихрей над крышей, и вдруг в них мелькнул необычный силуэт —  изящный, покатый. Купол!

— Евлампия Акиловна, дядя Гриша, да мы же у самой церкви присели! — закричала Валя.

Дядя Гриша поспешно загасил сигарету, старушка Бранчевская радостно охнула и засеменила вперед.

Не ошиблась Валя — их встретил горящий множеством свечей, словно огненный цветник, маленький храм, наполненный людьми. Там было жарко,  светло и торжественно. Старушка Бранчевская пробралась с девочкой вперед, усадила ее на скамеечку и куда-то пропала. А Валя оглядывалась вокруг и видела оживленные радостью лица, все незнакомые, но улыбающиеся ей. Мужчины были без шапок, с приглаженными волосами, женщины   — в пуховых и шерстяных платках, мокрых от снега. Валя никогда этих людей в городе не встречала, они как будто попали сюда из другой страны, может быть даже с другой планеты...И вдруг на колонне прямо перед ней возникло знакомое лицо — сухонький монах с долгой бородкой, с лучистыми ласковыми глазами. Преподобный Сергий! Валя узнала его.

И тут же услышала, как священник, стоящий на возвышении, повторяет его имя:

— Молитвами преподобного Сергия войско московского великого князя Димитрия Донского одержало победу над врагами России...

Валя встрепенулась: снова она слышала про Дмитрия Донского, хотя и произносил его имя батюшка как-то странно.

 — И я прошу вас, братья и сестры, внести посильную лепту в сбор средств на танк имени Димитрия Донского, который будет бить наших врагов, защищая родину...

Вале очень понравились эти слова "братья и сестры"— так вот как следовало называть этих совсем других людей, которые стояли вокруг нее, окруженные пылающими свечами! У нее никогда не было сестры, а брата Сережу она видела так давно…Неясно даже, жив ли он – Валя подслушала разговор соседок на кухне, которые жалели маму и говорили, что мало кто выжил в блокаду.

О таком думать было нельзя. Девочка от глубины сердца помолилась, попросила преподобного Сергия, чтобы с Сережей все было хорошо и он к ним вернулся...

 — Отец Николай сказал...отец Николай, — прошелестело по толпе.

И снова Валя подняла голову и увидела знакомые черты. Круглоголовый старичок с добрым широким лицом, в одежде с алыми крестами по белому смотрел на нее с большой поясной иконы. Свя-ти-тель Ни-ко-ла, - с трудом прочитала Валя непривычно изогнутые буквы и странные слова. Русские слова, но совсем особенные.

В середине церкви вдруг началось какое-то движение, и там появился высокий человек в белой длинной рубахе. Вале мало что было видно: мелькали поднятые руки, какие-то ленты, произносились непонятные торжественные слова... И вдруг там заколыхалась огромная волна тяжелой алой ткани, на которой золотой нитью были вышиты узоры, кресты и — виноградные кисти. Валя тут же вспомнила сверток в оберточной бумаге в руках у дедушки и, закинув голову над ало-золотой волной, увидела его крупную голову в легких седых кудрях, белоснежное кружево бороды...

Это был он и не он. Голос его катился по храму, как морские волны. Каждый его возглас, каждое движение заставляли всех стоящих вокруг то согласно наклониться травой под ветром, то выпрямиться и осенять себя крестным знамением. Валя слушала незнакомые, плотные, полные неведомого смысла слова, и ей казалось, что она попала туда, где нет ни войны, ни голода, ни потерь. Там преподобный Сергий и святитель Николай стояли по оба плеча владыки  Луки — так шепотом называли молящиеся ее дедушку. Там длилась и длилась золотая, необыкновенная ночь, которая была далеко от молчаливого поселка железнодорожников, от прижавшихся к земле под мглистым небом убогих домиков, от заметенных снегом вагонов на путях, от расписаний ночных дежурств и операций, от ран, бинтов, отчетов... И снова и снова возникал перед Валиным затуманенным взором сияющий виноград на алом поле.

—  Призри с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и утверди и, его же насади десница Твоя, — вдруг произнес владыка глубоким густым голосом. Девочка встрепенулась, стряхивая с себя остатки сна. Как будто сильно протерли перед ней мутное стекло, и она явственно увидела, что стоящая у иконы святителя Николая и подтягивающая хору высоким голосом женщина   — Евлампия Акиловна. А рядом с ней  — тетя Дуся, санитарка из госпиталя, а за ней застывший, с радостно светящимися глазами дядя Гриша. И совсем не незнакомы ей лица стоящих вокруг в храме людей  — она просто не сразу их всех узнала: так давно эти лица не посещала радость, так много их секли метельные ветры, так сильно привыкли хмуриться брови и сжиматься губы, так долго они прятали свои мысли и чувства... А теперь эти лица раскрылись и показали свою красоту, как цветы в тепле. Ведь эта молодая женщина с тихой улыбкой  — выдавала недавно Вале хлеб по карточкам. А этот старичок с перевязанной рукой  — школьный сторож дядя Вася.

А эта усталая, но очень красивая женщина у самого входа, еще вытирающая ладонями от снега лицо  — ее мама...

Материал предоставлен автором

---