В 2009 году решением Священного Синода Русской Православной Церкви была учреждена ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Впервые она была вручена 26 мая 2011 года писателю Владимиру Крупину. В 2012 году лауреатами стали Олеся Николаева и Виктор Николаев, в 2013-м — Алексей Варламов, Юрий Лощиц и Станислав Куняев, в 2014-м — Валерий Ганичев, Валентин Курбатов и протоиерей Николай Агафонов, в 2015-м — Юрий Бондарев, Юрий Кублановский и Александр Сегень, в 2016-м — Николай Блохин, Борис Екимов и Борис Тарасов. Уже названы номинанты премии 2017 года, и не за горами вручение почетной награды трем новым лауреатам.
В преддверии этого события мы возобновляем серию бесед с теми, кому выпала честь получить из рук Патриарха Московского и всея Руси высокую награду. 2 апреля 2017 года, Борис Николаевич Тарасов, автор книг о Паскале, Чаадаеве, Хомякове, Тютчеве, отмечает свое 70-летие. И мы предлагаем беседу с ним. А заодно сердечно поздравляем с юбилеем!
— Борис Николаевич, вы родились на дальней окраине нашей великой Родины. В каких условиях прошли ваши детство и юность? Кто были ваши наставники, как родилась тяга и привязанность к литературе?
— Да, я родился во Владивостоке. Но мои детские и юношеские годы после четвертого класса прошли в Казанском суворовском военном училище, куда я, увлеченный военной романтикой, без ведома близких отправил заявление и получил приглашение на вступительные испытания. Там тогда давали отменное образование по всем предметам, а французскому языку уделялось особое внимание. Его преподавали у нас Ольга Сергеевна и Сергей Александрович Булицель, люди огромной культуры, тонкой душевной организации, истинного благородства и непростой судьбы. В послереволюционное время им пришлось покинуть Россию, но после войны и участия в движении Сопротивления они вернулись из эмиграции и щедро делились с нами своим жизненным опытом и познаниями в области европейской и русской литературы и искусства. Русский язык и литературу преподавал у нас майор Федор Степанович Алесь, который вел и литературный кружок для суворовцев, где формировались мои первые литературные опыты. Много лет спустя мне довелось познакомиться с его сыном, который поступил на заочное отделение Литинститута. Для меня это была трогательная встреча. Так постепенно рождались тяга и привязанность к отечественной и европейской культуре. Своеобразным наставником в чисто человеческом плане становилась сама кадетская среда, в которой действовал неписаный кодекс чести и естественно складывались дружеские взаимоотношения и взаимовыручка (их мы сохраняем и поныне) и категорически осуждались подобострастие перед начальством, стукачество, предательство, воровство. К тому же годы в училище стали для меня и периодом «запойного» чтения, что, в конечном счете, привело меня на романо-германское отделение МГУ.
— Диапазон ваших исследований весьма широк — от Блеза Паскаля до Поля Валери, от западника Чаадаева до славянофила Хомякова. Что объединяет этих людей и в чем их можно назвать непримиримыми? Каково отношение персонажей ваших книг к христианству и Церкви?
— Объединяет их внимание к «тайне человека», проявления которой в историческом процессе они разгадывали разными путями. Систематическое освоение в университете русской и зарубежной литературы и философии вызывало ряд сравнений и обобщений, с особым выделением трех фигур — Шекспира, Паскаля и Достоевского, которые, как я стал формулировать для себя уже позже, глубоко зондировали фундаментальные противоречия человеческой природы, отражающиеся в окружающей жизни и в ходе истории, и давали пищу уму для сопоставления с происходящим вокруг, в современности, для осмысления «зазоров» между маской и лицом, видимостью и сутью, провозглашаемыми лозунгами и реальными интересами, для отделения овец от козлищ и правды от лжи, для понимания таких, например, несоответствий и «перевертываний», когда «дух» служит «телу», а усовершенствование средств материального существования людей заменяет духовные цели жизни.
— Ваша первая диссертация посвящена эстетической системе Поля Валери…
— Меня заинтересовал спор Валери с Паскалем, который оказался для него принципиальным оппонентом в суждениях о мире и человеческих возможностях.
Валери был последовательным картезианцем и апологетом научного миропознания, обожествляя рациональный, математический, даже в какой-то степени позитивистский подход к действительности и игнорируя любую метафизику, действие паскалевских «обманывающих сил» — ограниченного рассудка, имиджевого воображения, ложных репутаций, рутинных привычек, самолюбия, тщеславия, самых разнообразных комплексов. Но в конце концов он был вынужден признать правоту Паскаля, что ум всегда оказывается в дураках у сердца, и заключить: «Это проклятое сердце торжествует». То есть торжествует неподвластная разуму иррациональная сфера бытия, в которой коренится свобода человека, незримо противоборствуют добрая и злая воля, созревает количество и качество его желаний и в глубине которой завязываются первые акты «маленьких трагедий» (перерастающие в большие исторические) человеческого существования, и где становятся реально значимыми и действенными, но не поддающимися рационалистической логике понятия первенства, славы, власти, наслаждения, зависти, любви, ненависти, счастья, свободы, мужества, страха, тоски, скуки и т.п.
— И этот заочный спор приводил вас, как я понимаю, к различению в европейской культуре двух линий — условно говоря, «вольтеровской» и «паскалевской» — и их разных влияний на русскую культуру.
— Представители первой отвечали положительно на руссоистский вопрос, способствовало ли развитие наук и искусств улучшению нравов, становились сторонниками зависимости человека от среды, уповали на изменение общественных условий его существования, революционные преобразования, институциональные реформы, внешний прогресс в деле гармонического жизнеустроения. А представители второй, сосредоточенные на внутренних противоречиях и несовершенствах душевно-духовного мира людей, раскрывали, как и Паскаль, утопизм такого сознания и связанных с ним проектов, недоучитывающих онтологические следствия положения человека между «горьковским» (человек — это звучит гордо) и «розановским» полюсами (никакой человек не достоин похвалы, всякий человек достоин жалости). Именно с «паскалевской линией» в европейской культуре связаны типологически, а отчасти и генетически наиболее глубокие русские писатели (Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Тютчев, Достоевский и др.) и мыслители (Хомяков, И.В. Киреевский, Розанов, Флоренский, Вышеславцев, Франк и др.), о чем мне пришлось писать в недавно переведенной во Франции книге «Мыслящий тростник» (жизнь и творчество Паскаля в восприятии русских философов и писателей).
И именно паскалевская антропология в ее неразрывной связи с христианской метафизикой подспудно и органично соединяла меня с человековедением Шекспира и особенно Достоевского, творчество которого на долгие годы стало предметом моего пристального внимания в измерении «тайна человека», что помогало мне, помимо прочего, не уходить далеко от понимания реальных смыслов и оценок окружающих меня процессов и людей. Совмещение в человеке образа и подобия Божия и признаков «эпикурейской свиньи» («ангела» и «животного» по Паскалю) Достоевский называл нарушением духовной природы и «противузаконностью», недоделанностью, недосиженностью и переходностью либо вверх к «ангелам», либо вниз к «бесам». В русской литературе и философии меня как раз и привлекала сосредоточенность на проявлениях разнообразных сочетаний, говоря языком Паскаля, величия и ничтожества, а языком Державина — «царских» (свобода, любовь, совесть, милосердие, справедливость, честь, достоинство, самопожертвование и т.п.) и «рабских» (гордыня, тщеславие, зависть, алчность, сластолюбие, властолюбие, сребролюбие, озлобленность, мстительность и т.п.) свойств двойственной человеческой природы.
— Вы ведь много внимания уделяли исследованию первой половины XIX столетия, личностям императоров Александра и Николая Павловичей.
— В книгах «“Тайна человека” и тайна истории (непрочитанный Чаадаев, неопознанный Тютчев, неуслышанный Достоевский)», «Куда движется история (метаморфозы людей и идей в свете христианской традиции)» я пытался показать на примере особенностей правления Александра I и Николая I, культурно-исторических и литературно-эстетических дискуссий между славянофилами, западниками и почвенниками, на примерах творчества названных писателей, а также Пушкина, Л.Толстого, К. Леонтьева, Паскаля, Ясперса и др. что духовное начало играет в истории первостепенную роль, предопределяя направление, содержание и характер творческой деятельности, цели и задачи тех или иных «внешних» достижений. Следовательно, «восходящее» или «нисходящее» развитие истории зависит не столько от изменяющихся форм государственного и социального устройства или технократических достижений, сколько от «внутренних» установок сознания, своеобразия нравственных принципов и мотивов поведения, влияющих по ходу жизни на рост «царских» свойств личности или, напротив, на их угасание. Как мало заботятся об узнании природы человека, писал Гоголь, тогда как это главное начало всему, и подчеркивал, что борьба в современном мире идет не между красными и белыми, коммунистами и капиталистами, а за человеческую душу, за высшее или низшее в ней. Именно неузнанные «рабские» свойства души (их и необходимо, по Чехову, выдавливать из себя прежде всего, а уж затем вести речь о политическом рабстве) есть то, что Герцен называл демоническим началом истории, которое вносит расхождения между благими намерениями и их осуществлениями, обусловливает как бы неожиданные метаморфозы провозглашаемых гуманистических идей, «хохочет» над человеколюбивыми упованиями рационалистических умов с их схемами, науками и невниманием к страстям, превращает, например, республику в правление Наполеона, а свободу, равенство и братство — в биржевой оборот.
— А чем, по-вашему, отличается историческое знание о человеке от христианского?
— Христианское знание о человеке, сосредоточенное, например, в пяти томах «Добротолюбия» (оно вместе с Евангелием стало предметом моих постоянных раздумий, опять-таки в неразрывной соотнесенности с происходящим вокруг), позволяло наиболее глубоким русским писателям сохранять духовную трезвость, интеллектуальную силу и глубину и высший реализм их мысли. Так, Хомяков настаивал на необходимости постоянно задавать себе вопрос: чей прогресс, прогресс чего именно? Может укрепляться внешнее могущество государства, как в римской империи, и усовершенствоваться наука, а нравы упадать и страна — гибнуть. Следовательно, прогресс есть слово, требующее субъекта, «царские» свойства которого и созидает Православие. Именно в субъекта прогресса упирается мысль Чаадаева, уповавшего поначалу при сравнении исторического пути России и Европы на идеи демократии и формального права, материального благополучия и научных открытий, в диалектических трансформациях которых он обнаруживал позднее «рабские» признаки свободы «дикого осленка» — погружение в анархию и варварство, наглые притязания капитала, груду искусственных потребностей, «плачевную золотую посредственность».
Утопизм всякого рода благих реформаторских преобразований и «перестроек», превращающихся в «катастройки», заключается в том, что в «светлых» проектах и практических действиях по изменению любых форм общественно-политической и государственной действительности не учитывается внутренняя «темнота» главных страстей человеческой природы, как бы невидимых законов духовно-нравственной жизни, отмеченных И.А. Ильиным: внутреннее, сокровенное, духовное решает вопрос о достоинстве внешнего, явного, вещественного. Отсюда недоуменные констатации (хотели как лучше, а получается как всегда), не берущие в расчет качество сокровенного и внутреннего.
Если взглянуть с этой точки зрения за фасад современной цивилизации, то можно увидеть, следуя методу крупнейших русских писателей и мыслителей, как господство денежного абсолюта, экономических мотивировок и материальных интересов пленяют человека силами всепоглощающей корысти и конкурентной борьбы и иссушают «царские» духовные силы, постепенно отмирающие за невостребованностью или превращающиеся в условную шелуху для двойных стандартов и циничных расчётов в поле действия «рабских».
В клетке сниженных идеалов и потребительской деспотии всегда незримо действует социал-дарвинистская идея естественного отбора, обставленная красивыми речевыми конструкциями о демократии, диктатуре закона и т.п.
При таком состоянии «субъекта прогресса» и при таких обстоятельствах, когда народы вдобавок преобразуются в массы, манипулируемые и взаимозаменяемые, надеяться на движение истории вперёд-вверх было бы, по меньшей мере, неблагоразумно. Более того, в условиях геополитических, национальных, этнических и других проблем обедненная и плененная низшими силами душа, забывшая о своей «высшей половине», сама становится главным «внутренним» источником возможных мировых катастроф.
— Мы живем в эпоху, когда все твердят о благе человека, о его свободах, о комфорте, а в итоге — все меньше блага, все меньше свободы в мировом масштабе, а стремление к удобствам уничтожает человеческую душу.
— О том, как сплошное измельчание, примитивизация и эгоизация человеческих желаний незримо готовит драматические последствия, создаёт подспудные предпосылки для перерастания мира в войну, проницательно писал Достоевский. Говорят, размышлял он, что мир родит богатство, но ведь только десятой доли людей. От излишнего скопления богатства в одних руках развивается грубость чувств, капризных излишеств и ненормальностей, возбуждается сладострастие, провоцирующее одновременно жестокость и слишком трусливую заботу о самообеспечении. Болезни богатства передаются и остальным девяти десятым, хотя и без богатства. Панический страх за себя сообщается всем слоям общества и вызывает страшную жажду накопления и приобретения денег. В результате, заключал Достоевский, оказывается, что буржуазный долгий мир все-таки почти всегда зарождает потребность войны, выносит её сам из себя, как жалкое следствие, из-за биржевых интересов, новых рынков и рабов для обладателей «золотых» мешков, что свидетельствует о болезненном состоянии национального организма.
Парадокс существования человека заключается в том, что ему, чтобы быть человеком, необходимо превзойти самого себя и вновь обрести в себе образ и подобие Божие в преображении опыта по первообразу Христа, соединившего в себе и в Церкви здешнее бытие и «иной мир», в просветлении самих корней Свободы и Желания, в обретении любви к Богу и ближнему главного смысла жизни. Только такая «царская» любовь, которая «не завидует, не гордится и не ищет своего», изменяет сознание личности (нет истины, где нет любви, по Пушкину, без любви ничего вы не сознаете, а любовью сознается многое, по Достоевскому).
В конечном итоге, например, Тютчев и Достоевский приходят к категорическому выводу «или-или»: между Христом и бешенством нет середины, настаивает первый; раз отвергнув Христа, ум человеческий может дойти до удивительных результатов, и, начав возводить свою «вавилонскую башню» без всякой религии, человек кончит антропофагией.
— Можете ли Вы поведать читателям сайта «Православие.ру» о вашем собственном религиозном опыте? Когда вы почувствовали веру в Бога? Когда пришли к пониманию необходимости участия в церковной жизни?
— Мой собственный религиозный опыт складывался в процессе вчувствования в разнообразные жизненные проявления вышеприведенной логики, в общении с ее полярными представителями, в раздумьях над творческой эволюцией Пушкина, Гоголя, Достоевского, Флоренского, Ивана Киреевского, других философов, двигавшихся от марксизма к идеализму, а затем и к христианству. Постепенно все переходило из интеллектуальной в сердечную область.
— На протяжении многих лет вы возглавляли один из самых прославленных вузов Москвы — Литературный институт. Как вы оцениваете этот период вашей жизни? Что дало вам ректорство? Разочарование? Радость? Гордость? Неудовлетворенность? Чувство уверенности, что ваша работа принесла институту пользу?
— Все перечисленные вами чувства нередко смешивались в зависимости от осуществляемости и решения тех или иных планов и задач. Но доминировало последнее — чувство уверенности в приносимой институту пользе в период невнятных реформ. Наряду с рядом стратегических вузов Литинститут получил возможность вести учебный процесс без разделения на бакалавриат и магистратуру, что является признаком высокой значимости его деятельности.
В сложных социально-экономических обстоятельствах нулевых годов требовались сконцентрированные и последовательные усилия для обновления инфраструктуры института и улучшения материального благосостояния его работников. Нам удалось добиться получения соответствующих средств для частичного капитального ремонта в учебных корпусах и общежитии, приобретения новейшего оборудования, выделения президентского гранта. Это позволило удвоить зарплату преподавателей и повысить ее у других сотрудников, а также войти в Федеральную адресную инвестиционную программу для реставрации зданий и их приспособления для современного использования.
В условиях тенденций слияния вузов и сокращений преподавательского состава нам не только удалось сохранить творческий коллектив, но и привлечь к работе в институте таких известных писателей и ученых, как Алексей Варламов (сменивший меня на должности ректора), Павел Басинский, Олег Павлов, Владимир Малягин, Геннадий Красников, Андрей Воронцов, Александр Камчатнов, Иван Есаулов, АлександрУжанков. Важно было не утратить связь времен, соединять традиции и новаторство, сохранять критерии настоящей литературы в условиях всеобщей коммерциализации и диктата рыночной идеологии, падения эстетического вкуса, господства жанров массовой литературы, внимания к моде, новизне, остроте, яркости, занимательности, поверхностной социальности художественного произведения, а не к его глубине и значительности.
Можно было бы много еще рассказать о юбилейных встречах выпускников Литинститута всех поколений, о четырехтомнике их воспоминаний и сборнике их военных стихов, о возобновлении альманаха «Тверской бульвар, 25», о резонансных научных конференциях с последующим выходом книг о творчестве Иннокентия Анненского или Георгия Иванова, о российско-итальянском или российско-болгарском конкурсах «Радуга» и «Славянское братство», о встречах с общественными и литературными деятелями, о многосторонней работе преподавателей и студентов по предложению правительства Москвы в социальных и культурных учреждениях, библиотеках, школах и вузах города, о многом другом. Но, разумеется, рамки интервью не позволяют подробно говорить об этом. Не все, конечно, удалось осуществить из задуманного. Не заработала, например, в полную меру Ассоциация выпускников Литинститута, не уделялось должного внимания привлечению административного ресурса, а также, если так можно выразиться, выставочному компоненту нашей работы, ее присутствию в информационном пространстве.
— А что бы хотели пожелать нынешнему ректору?
— Хотелось бы пожелать успешного завершения проекта реставрации нашей усадьбы и преодоления трудностей, связанных с понижением уровня гуманитарного образования в школах, сохранения духа Литинститута, органично соединяя, говоря словами Хомякова, «старое» и «новое», проверенные временем традиции и достойное новаторство.
— Каков сегодняшний студент Литинститута?
— Что представляет из себя сегодняшний студент, вы, Александр Юрьевич, знаете по собственным впечатлениям. Основной контингент абитуриентов составляют вчерашние школьники, пусть и обладающие соответствующими способностями, но не имеющие достаточных знаний и лишенные необходимого жизненного опыта. К тому же молодых людей окружают модные стереотипы и жанры массовой литературы. Поэтому Литинституту приходится, особенно на первых порах, и дорабатывать за школу, и разъяснять критерии подлинной литературы, и помогать раскрываться каждой индивидуальности. Конечно, бывает особенно отрадно, когда наблюдается очевидное движение навстречу и быстрый творческий рост студента.
— Кстати, из пятнадцати имеющихся на сегодня лауреатов Патриаршей премии шестеро имеют непосредственное отношение к Литинституту — Варламов ныне ректор, вы, Николаева и аз грешный — преподают в нем, Куняев долгое время преподавал, Бондарев — выпускник, учился в Литинституте после войны. Могли бы вы сказать несколько слов об этих людях? А каково ваше мнение о других лауреатах Патриаршей премии? Какова, на ваш взгляд, роль Патриаршей премии в современном литературном процессе?
— Писателей, которых вы перечислили (и других названных в начале лауреатов), очень разных по писательской манере, по жанрам, в которых они работают, и по избранной тематике, объединяет соответствие основным требованиям Патриаршей литературной премии, уникальность и значение которой состоит ее особой двусоставности. С одной стороны, её удостаиваются за вклад в сохранение духовных и нравственных ценностей в культуре и литературе, с другой — за высокие художественные достоинства произведений. Насколько мне известно, среди множества других литературных премий, которые вручаются в России, нет ни одной подобной с соединением таких качеств. Литературные премии обычно так или иначе оценивают художественные достоинства сочинений. Однако если бы Патриаршая литературная премия вручалась лишь за духовные и нравственные достижения произведений, она перестала бы быть художественной и стала бы премией для проповедников и публицистов.
— Кто из современных писателей привлекает ваше внимание своим творчеством? В ком вы видите надежду отечественной литературы? А какие современные литераторы вызывают у вас раздражение, неприятие, отторжение? Какие явления современной литературы кажутся вам негативными?
— Мы уже говорили о круге авторов, объединенных Патриаршей литературной премией. Интересно представлены различные фрагменты текущей и исторической действительности в произведениях Петра Алешковского, Алексея Иванова, Захара Прилепина, Евгения Попова, Олега Павлова, Михаила Попова, Владислава Артемова, Ирины Ордынской, Михаила Тарковского, Максима Кантора, Сергея Шаргунова. Андрея Геласимова, Евгения Водолазкина и ряда других авторов, выделяющихся на фоне творцов популярных фэнтезийных, авантюрных, детективных и других «острых» сочинений. Хочется надеяться, что из калейдоскопа этих фрагментов выкристаллизуются современные «Мертвые души» или «Бесы», чья духовно-психологическая и обобщающая глубина была бы равновелика объяснительной силе бессмертных типов русской классической литературы, которые мелькают перед нами в новых исторических обстоятельствах и в других одеждах.
— Все ли вас устраивает в нынешнем состоянии Православной Церкви?
— Мне трудно говорить обобщенно и видеть какие-либо тенденции. В разных епархиях и приходах дела, видимо, обстоят по-разному. Могу лишь, по наблюдениям некоторых людей, отметить отдельные проявления формализации и бюрократизации церковной жизни, замещения реального интереса к духовным вопросам обрядовой дисциплиной. Благотворное восстановление храмов может, как мне кажется, сопровождаться бóльшим вниманием к внехрамовой деятельности монастырей и приходов по воплощению социальной доктрины Русской Православной Церкви.
— Что сейчас лежит на вашем письменном столе? Какую новую книгу вы хотите подарить своим читателям в ближайшее время?
— В настоящее время я готовлю к выходу трехтомник своих избранных трудов, а также работаю над книгой с предварительным названием «Достоевский и Запад». Отношение писателя к Западу было двояким, он воспринимал его как христианскую страну святых чудес и как страну, в которой набирал силу апостасийный процесс и утверждение индивидуализма, позитивизма и социал-дарвинизма. Эти две Европы отразились в художественных произведениях, публицистике и письмах Достоевского. С другой стороны, на самом Западе писатель воспринимался преимущественно через ницшеанство, фрейдизм и экзистенциализм и акцентирование, условно говоря, линии подпольного человека, Раскольникова, Ставрогина, Ивана Карамазова, великого инквизитора в ее отсоединенности от линии князя Мышкина, Алеши Карамазова, Зосимы. Разные стороны и следствия этого культурно-исторического «диалога» будут рассмотрены в книге сквозь призму «тайны человека». В планах также написать духовную биографию Тютчева, соединив проблематику его личной жизни и государственной деятельности с его поэзией и историософией.
С Борисом Тарасовым беседовал Александр Сегень / Православие.Ру
