Взгляд через плечо
Сентябрь 1915-го, окрестности Пинска
Кошмар — ядовитое марево. Ты захлебываешься им, ныряешь в него, пытаешь глотнуть воздух — и вдыхаешь едкий газ. Черная муть струится, ползёт над болотистой беларусской равниной. Тинистой, сырой и полной топей; раскинувшейся на месте сгинувшего в веках моря.
Говорят, местные крестьяне до сих пор находят древние якоря в трясине, а из омутов светят по ночам пустые глаза неведомых моряков.
...Впрочем, кого волнуют сгинувшие невесть когда покойники в году 1915-м, от начала же Отечественной Войны втором? От живых проблем хватает, а вполне современные мертвые в избытке.
Но дрыгва... Дрыгва была чем-то особенным. Недооценивать её было нельзя.
Отступление тянулось, немец наступал, загоняя русскую армию в лесистые, поросшие вереском болота, и было погано.
Третья и четвертая армии драпали так, что пятки сверкали, пытаясь втиснуться в узкий проходимый перешеек меж двух трясин. Их обгоняли потоки беженцев, спугнутых наступавшими войсками. Вслед летели немецкие пули, ноги утопали в трясине, а с потемневшего от грозовых туч неба валились бомбы.
Впрочем, может, последних и вовсе не было: хмурые полещуки, жители края, где сказка сплетается с былью, уверяли — то не этажерки, не баллоны; страшный зверь Хут, что рождается не из болотной трясины, не из воздуха, но из злой воли людской — на погибель создателю и всем вокруг.
Все могло быть в эти смутные дни. Явь мешалась с марой, тактическое отступление превращалось в конфузию, а конфузия в несмешной фарс; в армии и среди беженцев свирепствовали болезни и пьянство; солдаты не стеснялись грабежей, и в некоторых полках уже, говорили, нехорошо поглядывали не только на неудачно подвернувшихся под руку панов и жидов, но и на собственных командиров.
...Основными продуктами экспорта этих мест спокон веку были злая картофельная водка, легенды и восстания.
Восставали часто, много и со вкусом: не против русских, так против поляков, не против поляков, так против собственных панов. Когда москалей с ляхами в окрестностях не наблюдалось, а паны вели себя смирно, так что обидеться не на что — в ход шли соседские свары. Сталь не успевала заржаветь.
Кто-то из тех, кто присоединял эту землю к Империи, писал: беларусы днем кланяются и улыбаются, а ночью подожгут хату. И то, и другое — искренне.
Такая уж природа.
Сейчас местные жители — литвины и полещуки — не спешили её проявлять. Вместо них это делала сама земля. Болезни, глубокие омуты, надежные на вид укрытия, оборачивающиеся братскими могилами для секретов...
Над пеплом и ипритом поднимался вереск. Легкий цветочный аромат витал над истерзанной пустошью, венчая собой картину той войны, которую еще не писали с большой буквы.
...– Дня три продержимся, – бросает парень с нашивками волнопера.
Возраст, круглые стеклышки очков — чистый студент по виду. Вот только слишком жесткое для студента лицо, слишком стальной взгляд — уже не студент, солдат. Скоро в школу прапорщиков отправят — и Антохина заодно. Как только закончим отступать. Как закрепимся.
Офицеров не хватает.
– Почему не пять? – унтер не возражает; скорее поддерживает беседу.
Тлеют папироски. День клонится к закату, очередной долгий день бегства.
– Видел, кто рядом стоят? Не сдюжат. Значит, дальше.
– Сущие варнаки. Надоело, мочи нет. Что они с местными творят...
Антохин сплевывает на землю. Позиция удачная, на берегу мелкой речушки. Самое то, чтобы остановить немца — сразу не форсируешь, промедлишь и превратишься в мишень.
Только с соседями-казаками не повезло.
Пьянство и безнадега поражали армию вернее пуль, страшнее газов. Иррегуляры оказались наиболее уязвимыми для них.
Антохин помнил, как теплая компания таких чудо-богатырей вышвырнула наружу из крестьянской хаты, где остановились переночевать на ночь, хозяев и успевшего попроситься туда на постой полкового священника. Кричал выставленный на ночной холод ребенок. Тихо шипел что-то под нос хозяин. Казаки смеялись и предлагали сдобной крестьянской дочке остаться заночевать с ними.
– Водка, – подводит итог Антохин. – Всё она, проклятая. Оскотинились, Никодим Васильевич.
– Да нет, Александр Федорович, – задумчиво говорит вольнопер. – Им надоело, что их бьют, вот и всё. Им страшно, им больно. Вот и пьют да срывают зло на всяком, кто чуть богаче, чуть выше, кто слабее, кому идти на пулемёт не сегодня, а завтра, наконец...
Антохин хочет возразить, но не успевает.
...Всадник подскакал к позиции. Кулем свалился из седла.
– Беда, ваше благородие!
Прапорщик — молодой, насмешливый — подскакивает к вестнику.
– Немец?
– Никак нет! Наши!.. Панов режут!
Туман. Бешено бьющие копытами кони. Едва заметные предзакатные сумерки. Дивись, люди! Дикая Охота — при свете солнца.
Не дивятся. Некому.
Кони в мыле, всадники ругаются коротко и зло. Чавкает под копытами. Тянется кошмар. Спешка. Та, что бывает, когда понимаешь — не успеть.
Прапорщик не стал терять времени. Собрал людей потолковей, включая Антохина и вольнопера — и двинул, оставив позицию.
Его с утра мучило дурное предчувствие. Ныло, висело на сердце свинцовой гирькой. Даже дошедший до его ушей слух о скором производстве в поручики — пора бы, давно пора, офицеров повыбило, и «благородия» старой школы с настоящей подготовкой быстро росли в чинах — так вот, даже слух этот не мог улучшить настроения.
...Фольварк был разорен еще до того, как сюда наведались мародеры. Бог знает, чьи снаряды тут легли — наш ли недолёт или перелёт у фрица.
Господский дом зиял провалами в деревянных стенах, полуобрушившаяся почерневшая колоннада напоминала ухмылку пьяницы, полную гнилых пеньков.
Усадьба выдержала обстрел. Но не тех, кто пришел после. Тела валялись на ступенях парадного. Крики мешались с пьяным гоготом.
...Домовая часовня за главным зданием пылала, и казалось невозможным различить крест в языках пламени. Наш ли, католический — пламя стёрло различия. Мелькнуло отрешенное, ненавидящее лицо панночки в порванном белом платье — её тащили на задний двор.
– Прекратить грабёж! – рявкнул прапорщик. – Кто старший?
В ответ плюнул огнём выстрел. Выбил офицера из седла.
Упокой, Господи!
...Наган нашел искаженное пьяной злобой лицо стрелка — в общем-то вполне честное, вот только изгаженное страхом и окопной пылью, рявкнул глухо.
Антохин удивился: выходит, он успел расстегнуть кобуру и достать револьвер до того, как прозвучал первый выстрел.
Пожалуй, в этом был смысл. Не могло быть пощады тем, кто...
Но времени закончить мысль не было. Его вообще практически не было — нужно было спрыгнуть из седла и укрыться за ветхой стеной какой-то хозяйственной постройки.
– Их рож десять, Сан-Федорович! – вольнопер одним прыжком оказался рядом; в руках — винтовка, из глаз — холод.
Антохин высунулся, стрельнул почти не глядя — зря, в общем: казаки рванули в здание усадьбы, открыв беспорядочный огонь из окон.
– Хреново, Никодим. Это ведь только те, кого мы видим, – покойный прапор прихватил с собой в фольварк лишь четверых. – Что ж они, суки, творят? Это же мирные жители! Наши! Русские подданные!
– Им надоело умирать за тех, кто богаче, – поправил очки вольнопер. Высунулся из-за угла, выстрелил два раза.
Укрылся.
Антохин огляделся — Осипов с Макаровым были живы, и более того — оказались в слепой зоне под стеной господского дома, куда убрались мародёры.
– Сложно живыми повязать будет, – констатировал Никодим.
Александр Федорович только хмыкнул. Голову бы сохранить.
– Огонь на подавление! Прикройте, братушки! Прорываемся! – рявкнул.
И «братушки» прикрыли.
Господский дом прошли горячим ножом сквозь масло. Всё-таки мародёры были пьяны и расхристаны, а атакующие — собраны и злы.
Память сохранила отдельные картинки, никак не собирающиеся в единую мозаику. Оно и к лучшему.
...Прихожая. Запах гари и пороха. На полу — темно-красное, запекшееся.
...Гостиная. Мебель перевернута. Разбитые бутылки. Мускусный запах — кровь мешается с разлитым вином.
...Второй этаж, портреты на стенах. Видимо, родовая галерея местных панов. Густые брови, сабли и наджаки у мужчин. Воздушные, будто парящие фигуры женщин в полупрозрачных платьях.
Картины безнадежно изгажены, из глаза пана в кирасе торчит штык от мосинки.
Подстреленных он не считал. Просто тянул на себя затвор кавалерийского карабина — и когда подобрал? — и жал на спуск.
Дальше.
Кошмар набухает, обволакивает, продолжается.
Трое мародёров попытались засесть в зале на втором этаже, за галереей. Навалить мебель в дверном проёме. Напрасный труд.
Незаконченная баррикада скорее мешает им, и бой кончается быстро.
...Александр Федорович чувствовал себя дома. Как будто снова оказался в тринадцатом, когда зимой брали банду Ефрема Тихого. Были бандиты, были свои — и все было четко и ясно.
С немцами сложнее. Когда целишься в них, чудится — наводишь винтовку на своё отражение.
С заднего двора раздались вопли. Антохин не стал искать двери — скатился по лестнице и вышел через окно.
Пылавшая часовня освещала всю картину. Старика в расшитой домашней куртке, валяющегося и всхлипывающего на земле. Юную панночку, чьи сжатые колени пытались раздвинуть двое не соображавших ничего душегубов, настолько потерявшик рассудок от выпивки и крови, что не заметили перестрелки.
Странно, кричала не она. Сжала губы. В глазах — чистая ярость, круто замешанная на ненависти, ледяной, страшной.
Антохин почувствовал, как что-то в мозгу щелкнуло. Он навел револьвер на голову ближнего казака — и спустил курок, с каким-то жутким удовлетворением отметив, как раскололся на куски череп.
«Что со мной? Я же не убийца... Нет?» – вопрос остался без ответа.
Второй оглянулся. Лицо его исказилось. Антохин был готов выстрелить — но тот вдруг рухнул на колени, подняв руки.
– Не губи-и! – заныл, прося пощады.
Злым ударом по почкам прервав мольбы пленного, бывший стражник замер.
Всё затихло, и бой на заднем дворе тоже. Стало слышно, как избитый старик повторяет:
– Людзи, людзи...
– Какие же мы люди, – щербато усмехнулся с земли казак. – Душегубы, как есть. Врагов убиваем, своих обчищаем...
«Церкви жжем, по русским стреляем, – продолжил про себя Антохин, – и в самом деле... банда мародеров».
– Молчи, сука, – порекомендовал кратко.
Злость отступила, сменившись тоской.
...Прошло какое-то время. Часовня уже не горела, тлела — стены её со стоном обрушились, обратившись в угли и пепел.
Пленных в итоге оказалось трое. Они смотрели нагло, прекрасно понимая: хотя по закону их следовало определить к стенке, на деле троицу, скорей всего, просто вернут в окопы. Армия и так потеряла слишком многих.
Панночка осталась на заднем дворе. Застыла на месте, глядя на развалины.
Макаров, поповский сын, пробормотал тихо:
– «И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь»...
– Пока что, наверное, нет, – тихо, будто сам себе, отозвался Никодим. – Пока что.
Все на какое-то время успокоилось...
Осипов буркнул, глядя в пространство:
– Что делать будем?
Все понимали, о чем он.
Антохин медленно кивнул. Потянулся к кобуре.
– Александр Федорович! Мы что, всерьез?.. – вольнопер почти закричал. – Вот так, спокойно? Они же не виноваты, что им страшно и обидно...
– Ты сдурел? – Осипов выразился куда грубее, но поинтересовался именно этим. – Виноваты, не виноваты — звери дикие. Людей грызут. Отпусти на волю — продолжат. Кто в этом виноват будет?
– Мы христиане или кто? Прощать врагов — не нам положено?!
Антохин заколебался.
...Он и сам не знал, к какому решению бы пришел в итоге.
Но тут упали снаряды.
Один Бог да немецкий штаб ведают, что это было. Быть может, пристрелка — или фрицы увидели дым от часовни и решили, что здесь идет бой и нужно поддержать своих.
Неважно.
Раздались негромкие, почти нежные хлопки и шипение. Взметнулась сизая хмарь. Кто-то закричал:
– Газы!
Антохин потянулся к сумке на поясе. Выругался, вспомнив, что та пуста. Несколько недель назад отступавшая армия миновала места, застроенные винокурнями. Те самые, где спирт сливали в канавы.
Противогазные фильтры, бесполезные, почти не державшие добрую половину новых газов, и потому висевшие мертвым грузом на отступающих, резко взлетели в цене.
Слишком многие хотели забыться.
Недолго думая, Антохин и вольнопер сменяли свой запас сообразно склонностям — один на курево, другой на томик Чернышевского, неведомо какими путями занесенный на фронт.
...Вокруг творился форменный бардак. Кто-то пытался пробиться к лошадям, другой, в расчете на высокое место, лез на чердак господского дома.
Что до Антохина, он глубоко вдохнул пока еще терпимый воздух — и побежал к пленным. Он помнил: на поясе одного из связанных казаков была сумка с прекрасной трофейной немецкой маской.
...Пленник глядел на него с дикой надеждой. Антохину было неприятно бить его по лицу и отстегивать от бесчувственного тела сумку. Он чувствовал себя почти что предателем.
«Мой грех, Господи».
Антохин вбежал в дом, вдохнул чуть более чистого воздуха. Кашлянул раз — и побежал вперед.
Панна упала там, где стояла. Натягивая ей на лицо противогаз, Антохин молился. Очень хотелось дышать — и очень страшно было вдохнуть и потерять сознание. Успеть бы!
Почему-то казалось очень важным, чтобы она выжила. Пусть даже теперь эта девочка возненавидит солдат-«москалей» на веки вечные. Хотя бы это он был ей должен. Наверное.
Наконец, дело было сделано. Он поднялся с колен. Вдохнул. Вместо воздуха в легкие потекла тягучая болотная тина. Он почувствовал, как зашатался. Сделал несколько шагов вперед, к остаткам часовни.
Рухнул во взметнувшийся навстречу пепел.
Под пеплом сверкнуло тусклое серебро. Нетронутая огнём невзрачная икона изображала Николая Чудотворца.
Александр Федорович успел отметить грустную иронию — или он не путешественник, забредший неведомо куда? — перед тем, как легкие забил пепел, и черная хмарь, и кашель умирающих...
...Кошмар — ядовитое марево. Ты захлебываешься им, ныряешь в него, пытаешь глотнуть воздух — и вдыхаешь едкий газ. Черная муть струится, ползёт над дрыгвой. Тинистой, сырой и полной топей; раскинувшейся на месте сгинувшего в веках моря…
...Потом это назвали бы чудом. Если бы нашлись охотники говорить. Но панна была молчалива, а полковой врач циничен. «Пепел отфильтровал газ, а вам на редкость повезло с организмом», – выразил он предположение.
Святой Николай на иконе слышал это — как слышал много чуши за века существования образа.
А если подняться выше, много выше, туда, где летают птицы, и посмотреть так, как, вероятно, смотрят на мир Господь и его праведники, можно было увидеть ещё кое-что.
Как девушка в черном с разучившимися плакать глазами передаёт русскому солдату старинную икону. Воин пытается отказаться, говорит что-то о фамильной ценности, но девушка молча качает светловолосой головой, поворачивается и уходит по пыльной дороге.
В глазах девушки — ненависть и благодарность. Странная, гремучая смесь. Губы шевелятся: «Вы принесли смерть на нашу землю». Едва заметно — вопросительная интонация.
Девушка повторяет фразу вновь и вновь. На третий раз вопрос окончательно пропадает, превращаясь в утверждение.
Вдали, на холме — руины фольварка. Черный яд облаком витает над землей, впитывается в неё, течёт вместе с водой, оседает в телах людей.
Тёмная клякса расплывается и тянет щупальца эшелонов и воинских колонн на восток и юг, к городам и фронтам.
...Кошмар длится.
Антохин кричит во сне.
Святой Николай сочувственно глядит с иконы.
Заставка - psmb.ru
