«Я жажду»

Проснулся он рано, словно по чьему-то властному приказанью. В кабинете было сумрачно, но сквозь неплотно прикрытые шторы все же пробивался утренний свет, и он различил этажерку, стол, потом Анну, которая спала на тюфяке, около его дивана.

Зачем это?

И тут он вспомнил все, что произошло с ним за последние двое суток: недоразумение с Орестом Миллером, арест соседа и ночные шаги жандарма, вставочку, закатившуюся под этажерку, спор с сестрой Верой, кровь, приход докторов.

Значит, Анна всю ночь провела у его постели. А теперь утро.

Он неотрывно смотрел на нее, различая знакомые до мельчайших подробностей черты ее лица. Лицо и во сне сосредоточено на какой-то тяжелой, так и не решенной мысли…

Ну, конечно, она думала о том, остановится ли кровотечение, справится ли он на этот раз со вспышкой болезни, выдержит ли… О, Анна слишком даже стойкий и сильный человек. Но как же тяжело ей придется, когда она останется с детьми… Никуда не денешь роковую разницу в возрасте — ему умирать, ей жить. Да и не только возраст — болезни. И вот ведь что странно: всегда ждал смерти от болезни мучительной и страшной, а ударила болезнь другая, которая подкралась как-то незаметно, исподтишка. Ну, дышалось трудно. Ну, грудь давило — так что? Ан вот тебе — как раз отсюда и смерть.

Смерть?

Почему он решил, что непременно смерть?

Неизвестно: Но только чувство, что именно сегодня он расстанется с этим миром, прочно утвердилось в его сознании.

Он смотрел на жену долго, может быть, несколько часов, пока она не открыла глаза.

— Ну, как ты себя чувствуешь, дорогой мой? — спросила она, поднялась, села к нему на диван и погладила его лицо.

— Знаешь, Аня, я уже давно не сплю и все думаю, — сказал он хрипло и тихо, но слова его были отчетливо слышны. — Теперь я осознал ясно, что сегодня умру.

У нее так и занялось сердце.

— Голубчик мой, зачем ты это думаешь? Теперь тебе лучше, кровь больше не идет. Образовалась пробка, как говорил Кошлаков. Ради Бога, не мучай себя сомнениями, ты будешь жить, уверяю тебя!

— Нет, я знаю, я должен сегодня умереть. Зажги свечу, Аня, и дай мне Евангелие.

Евангелие было в темно-коричневом переплете, сильно потертом, с трещинами. Страницы кое-где волнами — следы того, что на них попадала вода. Чернота по краям — от частого перелистывания. Шрифт старинный, с титлами.

Он точно помнил день и час, когда ему была подарена эта книга. Девятого января 1850 года, в Тобольске, на пересыльном дворе. К ним, новым политкаторжанам, тогда пришли Наталья Дмитриевна Фонвизина, Жозефина Адамовна Муравьева, Прасковья Егоровна Анненкова и ее дочь Ольга.

Мог ли он предположить, что именно жены декабристов укрепят его волю, дадут силы жить, бороться?

Он смотрел на их лица, и неправдоподобной, фантастической казалась сама мысль о том, что эти женщины уже двадцать с лишним лет прожили здесь, «во глубине сибирских руд». И тем не менее лица были светлыми, чистыми, хотя время без жалости состарило их. Но не морщины, не старческие складки остановили его внимание, нет! Он видел их глаза, наполненные таким светом, какого он больше не видел во всю свою жизнь. В особенности у Натальи Дмитриевны Фонвизиной…

Она протянула ему книгу, и он взял ее; потом припал ее руке. Она погладила его и сказала:

— Крепитесь, только вера спасет вас.

— Я знаю, знаю, — горячо ответил он и хотел еще что-то сказать, но не знал, что.

Они ушли, но потом, через несколько дней, уже за Тобольском на большом тракте, он вдруг увидел сани, а в санях ее, Наталью Дмитриевну.

Дул ужасный ветер, от которого совершенно некуда было деться, мороз в тридцать градусов леденил щеки, но она ждала его, чтобы сказать еще хоть одно слово ободрения, чтобы укрепить его.

— Я никогда, никогда, до самой смерти не забуду этого, — крикнул он, схватив ее руки. — Клянусь вам, никогда! — И слезы потекли из его глаз.

Потом, уже в омском остроге, он обнаружил, что переплет надрезан и туда вложены десять рублей.

Он не забыл и эти деньги, и этих святых женщин, и Евангелие это, с которым не расставался всю жизнь.

У него была привычка: в трудную минуту открыть наугад эту книгу и прочесть, что написано на открывшейся странице. Вот и сейчас он сделал так же, и дал книгу Анне Григорьевне.

— Читай, Аня.

Открылось Евангелие от Матфея, гл. 3, ст. 14-15. Текст читался так:

«Иоанн же удерживал его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: не удерживай, ибо надлежит нам исполнить великую правду».

— Ты слышишь: «не удерживай». Значит, я умру, — спокойно сказал Федор Михайлович.

Голова ее упала на подушку, рядом с ним. Она старалась унять стоны и слезы, но они не проходили, а усиливались.

— Аня, Анечка, голубчик мой… Ну что же… Каждому определен свой час… — Он гладил ее, заботясь, чтобы она поскорее успокоилась. Когда она подняла мокрое от слез лицо, он сказал:

— Помни, Аня, я тебя всегда горячо любил и не изменял тебе никогда, даже мысленно!

Она прижимала его ладонь к своей щеке и плакала, плакала, и умоляла не думать о смерти и не волноваться.

— Хорошо, голубчик, не буду, — шептал он. — Но и ты не плачь, прошу тебя.

Ей наконец удалось остановить слезы. Она виновато улыбнулась.