Блокадный мальчик с пятью хлебами
- Автор обзора: Марина Бирюкова
Писатель Георгий Михайлович Калинин (1930–2011) был глубоко верующим православным человеком. Он пришел в Церковь задолго до «второго крещения Руси» — где-то в начале 70-х — через… нет, не просто «тяжкие испытания», а именно через ад. Испытания, трудности, горе — все это оставляет все же человеку его человеческое пространство, его достоинство и значение. Ад же есть полное отрицание всякого значения человека, всякой любви, малейшего сочувствия к нему, уничтожение в человеке всякой надежды
Именно адом, и не только земным даже адом, а именно прорывом преисподней стала для Георгия Калинина Ленинградская блокада. Блокада, которую он встретил одиннадцатилетним мальчиком, из которой его вывезли через год стариком… которая не оставляла его даже тогда, когда он был уже стариком по фактическому возрасту. Один из очерков Георгия Калинина так и называется — «Блокада на всю жизнь».
Что же может противопоставить аду человек, тем паче одиннадцатилетний? Герой автобиографической повести Калинина «Из какого колодца дует» (из колодца преисподней, как уже сказано) мальчик Сережа страшно одинок: его отец и бабушка умерли от голода, а маме удалось устроиться работать на завод — это спасение, рабочая карточка. Дорога от дома до завода занимает у мамы три часа, поэтому она живет в рабочем общежитии и навещает сына лишь изредка, и дается ей это каждый раз с неимоверным трудом. Мальчик выживает в осажденном городе сам: ходит выкупать пайку, доставать из проруби воду, ищет дрова и топит буржуйку. Он «умеет все блокадное» и этим гордится. Но вот чего он, оказывается, не умеет — обходиться без близкого человека рядом. Он просит маму взять его с собой на завод. Мама отвечает, что это опасно — завод постоянно бомбят. Сереже смешно: снарядов и бомб давно уже никто не боится, все боятся только одного — что завтра совсем уже не дадут хлеба. Обида на маму поднимает со дна его души и заставляет выплеснуть маме в лицо самое страшное подозрение: «…ты рабочей пайкой со мной делиться не хочешь, а может, и еще кое-чем, что тебе в общаге перепадает». Мать уходит. Догнать и попросить прощения? Физические силы еще есть, но есть и то, что мешает — гордость.
У Сережи появляется «друг» — некто Ромка, подросток из соседнего дома, довольно крепкий, энергичный и предприимчивый для условий осажденного города. Доверчивый Сережа не понимает, что этот Ромка — из племени блокадных хищников, сразу решивших, что человек человеку нынче волк, жалеть нужно только себя, а совесть — если на что-то и годна, то только в мирное время. Прозрение приходит, когда Ромка во второй раз крадет у Сережи десятидневную хлебную карточку — то есть, по сути, жизнь… Мама возвращается, и сын должен сказать ей, что он опять «бесхлебник». Мама долго и бессильно бьет его по лицу и голове, потом уходит. Она уже резала надвое свою пайку — когда Сережина карточка исчезла первый раз. Больше у нее нет такой возможности.
Эта, если можно так выразиться, тема — отношения матери и сына-подростка после блокады, утрата любви и обретение ее заново, оттаивание вымерзших сердец, прощение, возвращение жалости друг ко другу и нежности — получает развитие в повести Калинина «Посреди зеленого поля».
Читать прозу Калинина нелегко, и не только по причине запредельного ужаса блокадной реальности (хотя на его страницах есть все: и торговки человечиной на базаре, и отрезанная детская головка в куче мусора и нечистот), но еще и по причине чрезвычайной плотности, дотошности, подробности его текста. С упорством подвижника писатель втягивает нас в каждую минуту своего блокадного бытия, держит наше внимание на каждой детали, останавливает на каждой возникшей мысли или эмоции. Это колоссальный труд, невероятные усилия — преодолеть разницу наших с ним измерений, дать нам понять, почувствовать то, что мы, блокады не пережившие, почувствовать и до конца понять не можем; передать непередаваемое. Это подвиг. Но ради чего же он понесен? Ради обретения Истины.
«Вместе с опытом, который лежал на поверхности, блокада дала мне какой-то другой опыт, опыт в себе, раскрывавшийся по мере преодоления опыта внешнего. За какие-то считаные месяцы, потеряв веру во все человеческое, я подспудно, потенциально, полусознательно утвердился в вере в Бога, что должно было со временем многое изменить во мне, и в первую очередь — мое отношение к человеку.
Теперь, много лет спустя, я с удивлением вижу, что именно обнажение человека в самом низком и отталкивающем, произошедшее в блокаду, проложило мне путь в иную полярность, помогло открыть человека в самом высоком. Зло блокады, оставившее так и не зажившую рану в душе, подготовило ее для восприятия высоких, утверждающих безусловную ценность человека и его жизни истин и непостижимым образом перешло в свою противоположность, став благом» — так писал Георгий Михайлович в 1974 году.
…Мальчик Сережа, обнаруживший исчезновение карточки, кричит так, что слышит ведь полуживой дом, но никто в этом доме не может, конечно, ему помочь. Ад приближается вплотную — в незапертую квартиру входит блокадный людоед. Но и Царство Небесное тоже приближается — незваный гость видит на грязной закопченной стене комнаты икону Богоматери с Младенцем, икону, которая висела здесь как-то по обычаю — всегда, ее просто никто не снимал, но никто и не замечал. Взрослый — по сути, уже нечеловек — требует у беззащитного ребенка отчета в уповании (ср.: 1 Пет. 3, 15): «Там, там есть что-нибудь? Или ничего нет, и на этом жизни каюк? Не моя — твоя икона висит. Ты и отвечай…». После этого людоед уходит, а ответ — вместе с упованием — приходит к Сереже позднее — после унизительной и неудачной попытки вернуть себе карточку: он молится, бьется лбом о паркет, «крича, шепча, но уже прозревая в душе…».
«Блокада на всю жизнь» — это означает, что и Евангелие после войны прочитано тоже глазами блокадника; что блокадный опыт вписан в евангельский контекст. Читая повесть-эссе «День един», мы вместе с писателем делаем шаг из голодной западни, из обледенелого осажденного города — на благословенные берега Тивериады, где совершено чудо умножения хлебов. Кстати, когда Калинин выходит, наконец, из грязного вымороженного города, из жуткого блокадного пейзажа — его текст становится невероятно ярким, насыщенным, живописным: создается впечатление, что он, изголодавшись не только физически, дорвался, наконец, до красоты мира и никак не может ею насытиться.
Итак, шестая глава Евангелия от Иоанна. Вы помните, с чего, а вернее, с кого начинается чудо? С безвестного мальчика: Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему: здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества? (8–9). Но почему этот мальчик и его скудный припас оказались в поле зрения апостола Андрея Первозванного? Почему грубые хлебцы и прозрачные сухие рыбки в его котомке привлекли внимание? Писатель Калинин с его блокадным опытом предполагает следующее. Люди шли ко Христу издалека, многие шли семьями, с детьми. И вряд ли никто из них не позаботился о пропитании. Конечно, у большинства было что-то с собой. Но были и такие, у кого ничего не было. И когда возникла необходимость накормить всех, апостолы ходили и спрашивали, у кого есть какая еда. И все молчали! Каждый хотел приберечь свое — ведь впереди еще обратный путь. А мальчик не промолчал. Он предоставил то малое, что имел, Христу — и оно было Им приумножено. То, чем Христос накормил тысячи верующих, получено из рук маленького чистого человека.
Волею писателя этот мальчик оказывается Колей Архангельским из блокадного Ленинграда, одноклассником автора; на Колю напал грабитель, из тех самых хищников, и, ударив по голове, вырвал из его рук только что выкупленную 125‑граммовую детскую пайку… Что же происходит с блокадным мальчиком, который чудесным образом очутился на берегах Тивериадского озера? Его постигает вражеское искушение: ужас от того, что он своими же руками отдал свою еду, ужас от пустоты в котомке — пожизненный ужас раненой памяти… и освобождающая от него, не оставляющая уже никаких вопросов Божия благодать. Господь накормит всех — и того блокадного грабителя тоже: он бросится в ноги Учителю последним. Он ведь легко мог бы еще кого-нибудь ограбить, а вместо этого долго добирался с пустым брюхом до Тивериады… Нет, Спаситель не Сам протягивает хлеб раскаявшемуся разбойнику, Он предлагает жертве — мальчику Коле — сделать выбор. И мальчик выбирает…
Герой рассказа «Среди сосен земных и небесных» пытается убежать «от своей неудавшейся безрадостной жизни, от этого лютого чистоганного века». Он уезжает далеко от города, в природу, он погружается в воспоминания счастливого, но такого короткого довоенного детства, но ничто не приносит ему успокоения, пока не наступает, наконец, момент истины: «Я же ведь главного не вижу — сокрытую в скудельном сосуде тела моего душу бессмертную не вижу». Оказывается, для преображения человека не нужно никаких внешних изменений: все происходит внутри, в сердце, там, где человек встречается, наконец, с Богом и говорит Ему: «Что мне все это, Господи, если есть Ты, и все, что бы ни произошло, будет непостижимым для человеческого ума образом направлено Твоей всемогущей десницей к торжеству добра и света? Но, в своем уповании на Тебя — могу ли я сидеть бездейственно, сложа руки? Так дай же мне силы и решимость послужить Тебе, до конца противостоять злу века сего, до конца послужить России, православному Отечеству моему».
Православие и современность
