«Да разве писатель я?»
- Автор обзора: Алексей Татаринов
Рецензия на книгу Виктора Лихоносова «Тут и поклонился».
О Викторе Лихоносове писать трудно. Он не ценит литературоведов - «вредные умники» плотно насыщают страницы терминами, далеко уходят в размышлениях своих от изображенной в произведении жизни. Ценность слова сводится к нулю, «ораторская бутафория профессоров» не для автора «Нашего маленького Парижа». Лихоносов не любит литературных критиков. «Это когда глупые об умных пишут», - приводит он слова Льва Толстого. Для кого критики стараются - для писателей? Им не нужно. Для читателей? Им скучно. Для себя? Не может быть! Зачем писать плохое для себя…
Профессор словесности, литературный критик – это я. Рискуя оказаться в зоне авторского недовольства, скажу о книге В. И. Лихоносова «Тут и поклонился». Она вышла в 2016 году в издательстве «Владимир Даль». Художественных произведений в ней собрано мало. Есть давно написанные повести, статьи о русских писателях. Много очерков разных лет, избранное из дневников – за всю жизнь, начиная с новосибирской юности. Цитаты из екатеринодарских газет, воспоминания о личном, воспоминания об утраченном всеми нами в годы революции, лаконичные портреты ушедших кубанцев. Записки паломника, впечатления путешественника, горькие заметки о современности тоже здесь.
900-страничный сборник? Формально, да. Для меня же главная интрига единой книги – в противоречивых отношениях настоящего и прошлого, жизни и литературы. «Да разве писатель я?!», - восклицает повествователь в «Элегии». Этот вопрос, оформившийся в начале 70-х годов, оставляет пространство давнего произведения, звучит как самое необходимое слово – не только для понимания Лихоносова. Здесь не этикетная риторика создающего сюжет игрока, а сомнение большого писателя. Сомнение в литературности своего таланта, в соответствии мастерства высокому писательскому стандарту? Есть и это. Важнее иное сомнение – в литературе, способной превратиться в касту избранных жрецов, закрывшихся в высокой башне от самого простого, смертного и печального.
Литература не может замкнуться в своем эстетическом совершенстве. Исход из литературы – важнейшая точка контакта художественного мира и мира небумажного, который мы называем реальностью. Вышли из литературы Гоголь, Лев Толстой, Вадим Кожинов – бежали в православную словесность, личный религиозный поиск, национальную философию историю. Думаю, что и Юрий Кузнецов в поэме «Сошествие в ад» завершает путь сверхлитературой – судом над миром, поклонившемся всем страстям. Лихоносов вне резких жестов и эффектных движений. Однако книга «Тут и поклонился», собравшая опыт долгой жизни, может быть прочитана как диалог писателя с нами и самим собой о двойственности литературы – святой, и способной упасть до пустоты и убийства.
Специально выдумывать не надо, потому что самое важное для русского человека уже написано – древними, Пушкиным, Толстым, Буниным, Шолоховы. Если правильно оценить оставленное великими, то окажешься в добром и немного печальном настроении, когда важнее наблюдать, чувствовать и вспоминать, чем загромождать мир образами. Не стоит множить литературу! Настоящая литература – это история: не масштабные события и гордые полководцы, а частная жизнь человека, а еще слова о зданиях, улицах со следами исчезнувшего времени, разных мелочах из жизни классиков, об их могилах, конечно.
Поэтому и появился «Наш маленький Париж»: «… У меня нет блуждания сюжета… У меня ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ, истории, простой личной жизни на фоне событий, вдали и вблизи событий – как это бывает с нами». Читая новую книгу Лихоносова, снова удивляюсь и радуюсь, что «Наш маленький Париж» вообще появился. Лихоносов – не романист с глобальным замыслом, а архивист-лирик, человек неторопливый, ставящий воспоминание и тихое размышление выше событийной концепции, поднимающий умиление над оформлением, благодарность над философской речью. «Не надо читать романов. Или поменьше. Хватит нескольких книг великих, нескольких имен. Надо вдоволь читать историческое: летописи, воспоминания, письма, про обычаи народов…», - прямо или косвенно Лихоносов часто говорит о своем нероманном, «нелитературном» сознании.
Чувство вины (прежде жившие умерли) и благодарности (многие послужили личному спасению от суеты) наполняет мир Лихоносова. Отрицая «огромный опыт», он говорит о своей «впечатлительности» как об основе письма. Больше ценит в себе читателя, чем писателя: «Чтение – это неторопливое участие души в событиях и поворотах судеб героев. Так сейчас почти никто не читает. Растянуть время чтения – значит замедлить расставание с эпохой, которая только в книге и есть».
Вряд ли Виктор Иванович согласился бы со студенткой-филологом, которая запоем читает мрачные романы, перестает видеть весну и любовь, закрывается в готической комнатке своей декадентской души и с понимающей усмешкой смотрит на увядающую материю самой жизни, так и не ставшую потрясающим текстом. «Религия литературоцентризма» предполагает наше растворение в произведении, поклонение интеллектуальным ходом и фигурам риторической красоты. У Лихоносова «святая литература» - жизнь писателя, предки и потомки, эпизоды детства, место упокоения. Конечно, и произведения… При этом чтение не должно быть захватом, лихой, субъективной интерпретацией. От чтения хорошо ожидать встречи, которая возможна только здесь, в слове-доме этого писателя, и невозможна в мире другого автора. Тогда гений в единстве судьбы и слова становится учителем: «Бунин растил меня по-другому, глубже, жизненнее – прежде всего фактом своего художественного русского существования, горькой своей судьбой изгнанника и необыкновенно тонким ощущением красоты, печали и хрупкости человеческого века и всего земного… Бунин выстроил мне судьбу».
Может ли прошлое вместе с великой словесностью быть вампиром? Хотел ли этого В. И. Лихоносов, не знаю. Но в книге «Тут и поклонился» есть основания для сложного ответа на вопрос. Например, в уже упоминавшейся «Элегии» и в повести «Афродита Таманская» книги, священные пушкинские места, руины и скелеты древнегреческого мира, а в целом и некий дух человеческой культуры препятствуют оформлению жизни героя в динамичном, центростремительном сюжете, мешают сознанию воплотиться в только своей ясности, когда на миг ты выше и важнее Пушкина, греков, раскопанных курганов. Конечно, и героиня «Элегии», и героиня «Афродиты» виноваты сами: делают, чего сердце не хочет, плывут по течению, пасуют перед унылой этикой застойного времени. Но и недоступный бог гениального слова завис над женщинами, участвуя в их удалении от счастья.
… Или наш земляк Юрий Селезнев (1939 – 1984). Мастер словесности, уехавший в Москву и там создавший себе имя книгами о Достоевском. Да и не только ими. Не знавший передышки Селезнев в большинстве движений превращал неторопливую и всегда чувственную (для Лихоносова) литературу в идеологический порыв, более того – в прорыв, захватывающий философские и политические сферы. Не досыпал, волновался, хотел помочь, помочь… Возглавив биографическую серию «Жизнь замечательных людей», войдя в штаб журнала «Наш современник», готов был совместить литературу с тем… С чем? Тут религия, стратегия духа, смерть за родину. Любя Селезнева, почитая его как защитника русского слова, Лихоносов вспоминает друга в статье с тяжким названием «Одержимый»: «Юрий Селезнев сгорел на костре литературы. Казалось, в некоторые периоды литература для него необходимее жизни». В этих словах слышу скорбь и несогласие. Не полное согласие.
«Вот она главная тема человеческая: протекание самой жизни…» Лихоносов не анализирует идеи Селезнева. Приходит к его дому на Шаумяна/Рашпилевской, 109, смотрит, молчит, вспоминает, говорит с соседкой Юрия Ивановича. Печалится о близком человеке, умершем двадцать лет назад. Об этом «Колонка во дворе». Задача произведения – сохранить то, что существовало и ушло. Все-таки не литература свята, а сберегаемая ею жизнь.
«В.В. Розанов предвещал, что в будущем станет читаться то, что с душой. Нынче бездушные страницы привлекают нас больше всего. Почему люди так желают родства, близости, гармонии в жизни и кого попало выбирают себе в спутники (пусть и на короткий срок) в книгах?» Современную художественную литературу Лихоносов знать не хочет. Не память и чувства в ней ожидает, а концепции, игры авторского, не самого достойного ума. «Ведите записные книжки!»? – часто призывает Лихоносов. По его мнению, тексты наших дней растут из другого источника. Пишите, пишите! Пишите по роману в год, успевайте написать еще и повесть и сунуть десяток статеек, участвуйте в дискуссиях….», - в этом саркастическом обращении к «успешным» современникам еще один сигнал о том, что есть литература и чем она не является.
Как по-настоящему состоявшаяся книга, «Тут и поклонился» Лихоносова – мировоззрение и поучение, приходящие к нам в формах состоявшейся красоты. Красота бывает разной. Виктор Иванович вспоминает последние тома советских собраний сочинений. В них располагались не романы и рассказы - письма и дневники. В традициях этих «последних томов» написана новая книга В. И. Лихоносова. Для внимательных читателей – незаменимо.
