Дети Службы
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Свешникова М.В. Поповичи. Дети священников о себе. – М.: Никея, 2017. – 304 с., [16] л. Ил.
Черты генезиса
В попытках осознать причины сегодняшнего взаимного ожесточения в российском обществе можно прийти к весьма печальным выводам относительно его ближайших перспектив, если бы не оптимистически прикладная социология, следы которой несут в себе мемуары последних лет.
В наиболее фундаментальных из них просматриваются далеко не безрезультатные попытки исповедаться, объяснить себе себя, и вне этого явственно просматривающегося тщания портрет последних советских поколений будет поверхностным и неполным.
В пейзаже, состоящем из вырванных корней, среди фигур постоянного умолчания, характерных для советизма, многие современные гуманитарии обращаются к «единственно верному» семейному опыту, жанрово восходящему к публицистическому роману воспитания, раскрывающему адаптацию отдельных представителей в очередное глобальное общественное переустройство.
Рекруты «реакции»
Понять раздражение, вызываемое какой-либо российской общественной кастой у других каст, находясь внутри неё, почти немыслимо, но тем важнее это осознание для её «аборигена», чем, пусть в перспективе, эта замкнутость способна к потенциальному размыканию. В нормальном обществе, по негласному уговору о нём, лифты должны двигаться, пусть и в «обратном» направлении.
Мария Свешникова принадлежит к сословию, сформировавшемуся в России заново, причём к той его части, которая формировалась в Москве, концентрирующей в себе механизмы исполнения «русской мечты» - в частности, тот, который можно было бы назвать свободным и безбоязненным выбором поприща.
Притом, что генезис современного российского священства достаточно сложен, он членим на два основных класса – пришедших к нему в результате следования семейным традициям (священникам в полном смысле этого слова династийным) и тех, кто в 1960-80-е гг. пришёл к осмыслению Веры ненаследственными путями («на запах Истины»), самостоятельно и самочинно[1].
Условно этих советских (вне уничижения, просто по принадлежности) искателей можно назвать «внешними рекрутами»: даже случайное знакомство с церковной литературой или священником в городе, максимально интегрированном и столь же идеологизированном, могло привести к радикальному слому цивилизационной участи.
О таких единичных случаях «обратного, к «реакции», движения» социального лифта моя мать говорила отцу вполголоса и с почти не скрываемым ужасом: представляешь, член-корреспондент Академии Наук СССР, Гертруда[2], а сын ушёл… в семинарию! Из интонации следовало, что «уйти в семинарию» примерно равнялось «остался за границей» (читай – «предал»), и тем самым на почтенный семейный облик ложится несмываемое пятно.
Советская цивилизация и в своём интеллигентском (просвещённом) меньшинстве полагала, что священническая стезя, мало тогда, мягко говоря, популярная, представляет собой специфический вид падения индивида (отпадения его от общего созидательно-поступательного движения в сладостный коммунизм), отступления от намеченного генерального пути. То есть, никто в нашей самой демократической демократии не запрещает человеку молиться наедине с собой: пожалуйста, на здоровье. Извинительное чудачество, прорыв рудиментарного сознания, но само существование распределённой по рабочим, крестьянам и интеллигенции прослойки верующих не совсем нормально, поскольку тормозит разогнавшееся общество.
Именно поэтому нравственный поиск советских интеллигентов был точно таким же вызовом
порядку вещей, как в поздней Римской империи, с той только разницей, что первые христиане были новой субкультурой в лоне обветшавшего язычества, а советские – старой
культурой в когда-то революционно новой субкультуре, демонстрирующей, как древний политеизм, признаки идеологической дряхлости. Отсюда – ведущая роль мимесиса[3] в сегодняшнем церковном возрождении, интонация великолепного «амаркорда»[4].
Поиск «новых христиан» был выстроен на антитезе советской цивилизации, неприятии её «карьерных калек», упиравшихся в главки, тресты, министерства и ведомства, а для работников идеологического фронта, куда оптом записывали «всю гуманитарию», в соответствующие отделы ЦК, а то и КГБ. Подспудно в отказе от «промышленной» идеологии отцов сказалась постиндустриальная эпоха, но в случае Церкви приходится говорить о причинах более фундаментальных.
Москва Московна
…Вздрагиваешь от вдруг проскальзывающих в книге фамилий Делоне и Подрабинеков… и понимаешь, каким социально и этнически сложным был несколько десятилетий назад путь интеллигенции в Церковь. Выбирать Её приходилось навсегда, как эмиграцию в собственной стране, которую они, по древнему же интеллигентскому инстинкту, собирались просвещать. В случае Церкви – традицией, оборванные постромки которой ещё валялись по всей преображённой партийным и капитальным строительством земле.
Полуоткрытое диссидентство, увлечение рок-музыкой, восточной эзотерикой, чтение и распространение сам- и тамиздата, поступавшего сначала в Москву и Ленинград, а уж потом, если повезёт, доходившего до провинции – «компонентный состав» мог быть каким угодно, но результат, в случаях нечастых, но системных, один: дипломированные специалисты выбирали обратный вектор.
Этническая компонента в книге если и затрагивается, то весьма по касательной. Меж тем, характерна сцена с началом обращения художницы-авангардистки Лилии Ратнер: «первый встречный» священник (история конца 1970-х гг.) жёстко осаживает «интеллигентку», но ещё несколько месяцев поисков наощупь, и врата церкви отверзаются… преодолевая и будто бы присущий Православию антисемитизм и неприязнь к «людям свободных профессий».
И чем менее массовое сознание меньше считало священническое служение «деятельностью» (важный штрих, берущий начало в антирелигиозной пропаганде 1920-х гг. – «одни пашут, а другие руками машут!»), тем больше соблазнялись мыслью об уходе из традиционной линейки советских ценностей постоянно возрождавшиеся в каждом колене богоискатели.
Что же может раздражить в этом постоянно прищуренную в отношении столицы провинцию? То, что почти никто из современного священства не был, как их предшественники, расстрелян, не «сидел», и тем самым особенно не страдал за убеждения? Но откуда известно, что – не страдал? Откуда – что «ушли служить по звонку Мариванны»? Главное – что ушли, и не вернулись.
База
Среди собеседников Свешниковой – те, кто понимает её с полуслова, идущие в чём-то тем же путём, что и она, дети не просто радетелей, но мыслителей, и, следовательно, богословов – Шмеманы, Правдолюбовы, Шаргуновы, Асмусы.
Чадам священников ещё недавно отдельной Русской Православной Зарубежной Церкви беседовать о характере отцов и матерей в чём-то проще: на Западе Православие выступало и выступает средством сохранения национальной идентичности. Но в том-то состоит и основная сложность, что, несмотря на «толерантность и терпимость», несомые на «западных» знамёнах, исчерпывающего понимания Русской Церкви в заведомо чуждой традиции ожидать не приходится.
Зеркально опрокидывая ситуацию, можно видеть, что ещё тридцать-сорок лет назад обычнейший батюшка был для кондового советского человека не просто занятным реликтом, но – немного иностранцем, вплоть до того, что ряса смотрелась видом карнавального костюма. И сегодня, невзирая на постоянное присутствие священства в телевизионных эфирах в качестве «приходящих консультантов по вопросам духовности», если ситуация сегодня и изменилась, то лишь на какой-то процент.
С миссионерством в СМИ, несмотря на специализированные ресурсы, дела обстоят не так радужно. Первое поколение «медийных священников» показало себя не с самой лучшей стороны: то один, довольный своей многодетностью, объявит немногодетных чуть ли не анафемами, то другой, беспримерно суровый, сведёт к ничтожеству русскую классику, стоящую на «лишних людях»…
Одной из значимых проблем церковного возрождения в столице России я полагаю привкус субкультуры, привносимый «рекрутами» родом из богемы. В современном священстве упорно сохраняются черты «подпольщиков» прежних лет – взыскательность, переходящая в подозрительность, немотивированная «лёгкость» эмоциональных переходов в отношениях с паствой, и т.п. Кто-то объясняет их искушениями живых людей в живом процессе, но некоторые знатоки церковной среды списывают эти эффекты на изначальную «богемность» тех, кто пришел в Церковь и по зову сердца, и «от противного».
В этом смысле Церковь не может, естественно, запрещать священству родом из Москвы служить в Москве, чтобы взаимодействие между столичной паствой и провинциальным священством не стало действительным барьером для неофитов, однако здесь, прежде всего, следует говорить о системных проблемах Церкви на современном этапе.
О полном преодолении «странности» священства в обществе даже в «новороссийских» и «капиталистических» координатах говорить всерьёз не стоит до тех пор, пока не будет детально показана практика служения, то есть, суть его труда – в духе редуцирующего рационализма – как разумной деятельности. Когда Свешникова описывает струи пота, текущие по лицу её отца при отправлении первых сорока (после рукоположения) литургий, упоминает офицерские сапоги, помогающие их выстоять, можно говорить о деталях не абстрактно подлинных, но прямо проливающих свет на физическую природу таинства.
Служить – тяжко. Это не просто «публичная» профессия, а тот род занятий, который не терпит отговорок, ссылок на нездоровье, уклонения от поистине огромного числа повинностей – содержания прихода. Священство воспитывает паству тем, что прихожанин, пожалуй, впервые в человеческой истории, в лице православного священника видит перед собой человека, связанного с ним обязательством любви. И пусть не каждый священник способен на круглосуточное заклание себя страждущим, идеал служения задан самим Христом и не отменим.
Почти аналогия
Детей священников в нашем обществе могут исчерпывающе понять лишь дети военных, причём не уничижительно поминаемых «пиджаков» (технических специалистов), а именно строевых – тех, у кого каждое утро и вечер – развод (в смысле общего построения «вверенного подразделения»), а между ними – не совсем понятные извне «занятия», от физподготовки до показательных полигонных стрельб.
Детям военнослужащих не надо объяснять, что такое «цикл полного самообслуживания» – готовка на тридцать-сорок человек (дежурство по столовой), постоянное содержание опять-таки вверенных помещений в чистоте, и прочие «работы руками». Все эти виды деятельности «младших» вкупе с почти постоянным отсутствием отцов постепенно укрепляют в сознании образ Службы: каждый на своём месте, у каждого – его постепенно усложняющееся дело, долг, ответственность за себя и людей.
В итоге – та же самая династийность, передача ремесла от поколения к поколению. В случае семьи самой Свешниковой – свет постоянного делания, приводящий всех детей о. Владислава к ежедневной благотворительности, созданию сети православных фондов, постоянно действующих акций в защиту самых беззащитных, и именно этот итог книги – самый светлый и убеждающий в существовании Духа.
Сергей Арутюнов
[1] Мария Свешникова начинает свою коллажированную (расширенную за счёт социально близких знакомых) автобиографию фактически с того момента, когда её отец, ныне известный богослов, решил безвозвратно уничтожить успешную карьеру советского служащего и уйти служить Господу.
[2] Герой Социалистического Труда, высшее трудовое отличие СССР.
[3] По Аристотелю, ведущая фигура искусства – «узнавание», то есть, восторгающее наложение опыта произведения на опыт личный.
[4] (ит. – «припоминаю», из одноимённого фильма Ф.Феллини)
