Дневник барышни: все заботы родителей уничтожила беспощадная смерть
О первой тяжелой потере – смерти брата – повествует дневник молодой екатеринбурженки Зинаиды Степановны Титовой. Записи, бережно собранные ее правнуком, священником Владиславом Мишиным, публикуются впервые. Книга «Букет левкоев», в которую войдут все воспоминания, готовится к печати
Удивительный рассказ сестры об уходе в вечную жизнь ее брата Михаила… На фоне событий Масленицы, всеобщего веселья и радости умирает близкий человек. Господь сподобил его уйти в окружении любящих людей. Временами может показаться, что повествование немного затянуто, но милые, трогательные подробности вспоминает любящее сердце.
Для нашего времени характерно закрываться от болезней близких. Есть специальные места – больницы, где они болеют. Есть особые места, где находятся тяжелобольные люди, где за ними ухаживают, куда родственники приходят «на время» и уходят. Есть места, куда увозят усопших и откуда привозят для прощания с ними. Не так давно было по-другому – усопший физически оставался вместе с живыми, которые молились за него.
Сестра потеряла брата. Но она не одна. Рядом мамочка, брат и сестры. Смерть – не конец, а лишь сон до Второго Пришествия. Так верила моя прабабушка.
21 февраля 1899 года
<…>
Бедный Миша! Он так любит блины и так мало покушал сегодня, несмотря на то, что заговенье. Да и, наверное, не такими вкусными они ему показались, как прежде. Он числа с 27 января уже не занимается в конторе, да и так-то почти никуда не выходил.
Как он похудел, бедняжка! Какой страшный кашель душит его постоянно, и все выхаркивает мокроту и все выкашлять старается, просто, мне кажется, он, бедный, всю грудь себе надорвал этим кашлем. Как больно слышать его кашель, как жаль его! Так бы и помог ему чем-нибудь.
Доктор ездит, ездит. Лекарств прописал целую батарею, а толку ни на грош не прибывает. Пьет он сельтерскую воду с молоком (уж 40 бутылок, кажется, выпил), пьет и микстуру какую-то, и капли, и капсюли, и облатки, и тресковый жир, и какао, и еще масло сливочное велел ему доктор есть и шоколад. Да это просто ужас, как только он и успевает выполнять все эти предписания.
24 февраля
Вчера ночью Мише сделалось неловко, он выкашлял кусок крови и страшно испугался, и мамочка тоже испугались. Миша согласился исповедаться и приобщиться Святых Тайн. Лежит это он вчера вечером на кровати и считает что-то шепотом по пальцам.
Мамочка сидели у него и спросили, что это он считает? Он и говорит: «А вот я думаю и высчитываю, если во вторник-то я умру, так в четверг-то вы меня хоронить уж будете».
Бедный дорогой Миша! Ужель это может случиться?! Сердце повертывается в груди от этой мысли, а он так спокойно говорит это.
Сегодня был отец Федор и исповедовал и причастил Мишу. С какой верою, с каким небывалым благоговением и со слезами на глазах он исповедался и приобщился Святых Тайн, и даже, несмотря на слабость, хотел стоя исповедоваться, но батюшка велел ему сесть. Папа проплакал, смотря на Мишу, все время исповеди. Миша это заметил и потом сказал мамочке: «Я не ожидал, что папа проплачет, а он так сильно плакал, смотря на меня, значит, ему жалко».
После причастия он сегодня целый день не принимал ни одного лекарства и чувствовал себя так хорошо и легко, как давно уже не чувствовал во время болезни. Все время почти ходил и сидел с нами в столовой, и даже заподпрыгивал шутя, желая показать, что ему лучше. Кушал блины, которые нарочно для него стряпали. В предыдущие дни он почти совсем не имел аппетита, а сегодня съел два блинка и обедал с нами. Потом пил чай и угощал нас шоколадом.
25 февраля
Приехал дядя, остановился в номерах Атаманова и намерен прожить до завтрашнего дня. С ним едет из Ирбита Кондратьев, и он был у нас. И еще с дядей был у нас гимназист 4-го класса Коля Иконников. Кондратьев уже пожилой, а такой весельчак, только и ходит да напевает разные тра-ля-ля да тру-лю-лю. Иконников довольно серьезный мальчик и все больше молчит.
Встреча дяди с Мишей была трогательная. Миша расплакался, здороваясь со своим крестным, и мы все не выдержали и заплакали. У Миши сегодня жар и щеки горят лихорадочным румянцем, глаза блестят тоже как-то неестественно. Он в последнее время как-то усиленно расширяет их, дыхание тяжелое и прерывистое. О чем он плакал, здороваясь с дядей?
Или он чувствовал, как быстро упадают его силы и он слабеет с каждым днем и, быть может, сознавал, что это уже последняя их встреча… В то же время, будучи бессилен против воли рока, ему было жаль, невыразимо жаль преклониться пред этим беспощадным приговором судьбы. Ужель он сознавал, что ему уже не поправиться? Но ему страстно хотелось жить и выздороветь. И он, чувствуя свое бессилие в борьбе с болезнью, неутешно рыдал, и даже когда дядя ушел в гостиную, поговорив с ним, он все еще долго не мог успокоиться.
Миша пообещал, если выздоровеет, то выпишет с Афона икону целителя Пантелеймона на дереве в 1/5 аршина.
Еще у нас сегодня были Чистяковы, затем в 5 часов папа и дядя отправились к Чистяковым обедать, а вернулись от них к нам пить чай уже около 9 часов. Вечером у нас были Поповы. Дядя сегодня не избежал общества Кати и порядочно с нами разговаривал и гулял, от чего она была, кажется, на верху блаженства.
Мы с Лизой сегодня ездили кататься, так как сегодня четверг Масленицы, но на Главном еще никто не катается и мы проехали только по Царскому мосту и домой.
26 февраля
Сегодня с дневным двенадцатичасовым поездом провожали дядю. <…> Разговор шел оживленный и на разные темы. Между прочим, дядя просил И.Ф. Чистякова, чтобы он искал мне жениха и закидывал удочку с червяком. Смешно же, однако, просить об этом. Ведь не будет же он меня навязывать и предлагать всем и каждому, да и я со своей стороны не хотела бы этого.
После 12 часов мы с Лизой ходили в женскую гимназию на благотворительный базар с целью выиграть что-либо. Я нарочно взяла только 25 копеек, чтобы не соблазниться и не истратить больше. Хорошо сделала! Выигрыш, как и всегда, пролетел мимо нас, а нам достались одни пустые билетики. Народу на базаре масса, обставлено все изящно и выигрыши так заманчиво для глаз расставлены на приготовленных местах, только не для нас они назначены. <…>
***
В 5 часов ездили кататься с мамочкой и Лизой. Мамочку едва уговорили поехать с нами. Они все боялись оставить Мишу, но он сам уж их упросил ехать: «Мамочка, поезжайте с ними, не сидеть же вам из-за меня дома».
Дома с ним остался папа, но оказался плохим домовником – успел лишь нас проводить и уснул так крепко, что как Миша ни звал его, он ничего не слыхал. Бедный мой Миша, как он слабеет! Вот уж несколько дней он не может громко кричать, потому что голос слабый, и ему на стол положили колокольчик, чтобы если ему что-нибудь понадобится, то не приходилось кричать, а мог позвать звонком. Какой он стал ласковый со всеми, просто совсем не походит на прежнего Мишу. Всем-то бы приятное что-нибудь сделал и угодил чем-нибудь.
А на Грибу (Зина – автор дневника, Гриба и Лиза – брат и сестры Миши. – Прим. ред.) все сердится за то, что он ленится и не готовит уроков. Миша по себе знал, что ленился учиться, и что из этого вышло, и хотел, чтобы Гриба лучше выучился. Сознал Миша, что плохо он делал, не слушаясь старших, и как много вреда принесло ему своеволие. Все это сознал он и чистосердечно, не скрывая ничего, раскаялся и рассказал мамочке все свои юношеские проделки и глупости, и просил мамочку, чтобы Грибу строже держали, чтобы предохранить от всего этого.<…>
Миша теперь так любит быть в кругу всех нас и, хоть слаб, но с помощью мамочки все-таки приплетется в столовую. Поставили ему к печке диван, перед него небольшой круглый столик. Он и сидит тут, посматривает на нас. Когда чай пьет, когда обедает, а иногда и просто так: «Мне веселее с вами сидеть», – говорит он.
Лежит он, бывало, на постели и все-то думает о бегах да об выигрышах, и, чуть только забудется, как ему кажется, что будто он выиграл много денег и нам всем дал по 1000 рублей. Как Миша изменился нравственно за время своей болезни. Какая глубокая вера в Бога и Промысл Божий проснулась в нем, тогда как раньше так легкомысленно и с усмешкой относился к вопросам веры. Сидит, сидит теперь, бывало, вздохнет и скажет: «Господи помилуй!» или «Господи, прости меня грешного», тогда как раньше и в помине этого не было.
Какой милый, какой кроткий, религиозный стал он теперь, просто не узнаешь. И как ни тяжело ему иногда бывает, он не ропщет, жалобами боится расстроить мамочку и других и молча, терпеливо переносит свои страдания. Да, поистине для Бога нет ничего невозможного, и это доказывает настоящее душевное перерождение Миши.
И какой же он у нас красавец! Хотя он и похудел и на щеках неестественный румянец, но он бывает в некоторые минуты так хорош, так прекрасен, что не хочется оторвать от него глаз. Его глаза, чудные серые глаза смотрят каким-то долгим грустным взглядом, его черные большие брови резко и красиво выделяются на матовой бледности этого худого, измученного лица. Его прямой с горбинкой нос теперь сильнее выдается и кажется длиннее, и немного заострился как будто.
27 февраля
Приходит Маня Топоркова и рассказывает, что опять была сегодня на базаре в гимназии, взяла 5 билетов и на все выиграла: самовар, сухарницу и еще что-то. Ну как не соблазниться? Конечно, забрали лишние четвертачки (25 копеек) и поплелись вторично на базар. Прогулялись, поволновались в ожидании выигрыша и ничего не выиграли. Папа давал на билет, мамочка, Миша, Анна давали, и всем шиш достался. Мне так было обидно, что я ничего не выиграла Мише. Он бы так доволен этим остался, а то ни на один билет ничего. Пришли с базару усталые, захотели чаю.
Миша обыкновенно раньше не любил быть в присутствии гостей и всегда больше удалялся – уходил в свою комнату или куда-нибудь. А сегодня против обыкновения, когда была Маня и Лиза хотела затворить дверь в столовую, где он сидел, то он не велел затворять, а напротив, велел совсем отворить двери.
***
В 5 часов вечера мы втроем поехали кататься: я, Маня и Лиза в большой кошеве на паре. Масленица в полном разгаре. Гуляющих такая масса, что так и движутся сплошной стеной от мужской гимназии и до театра. Катаются также очень много.
Видели много знакомых среди гуляющих и среди катающихся. А.И. Шевелин вот уж давно каждое воскресенье и теперь на Масленице каждый день катается с Севой и при встречах с нами так пристально смотрит прямо в глаза, тогда как я с ним не знакома. Вот и сегодня едем мы, а они пришлись как раз перед нами, и А.И. видимо зорит (зорить – следить за чем-либо не отрываясь. – Прим. ред.) по сторонам, точно ищет кого глазами. Вдруг обернулся назад и, увидав нас, шепнул что-то Севе. Тот тоже обернулся и раскланялся. Проехав пять кругов, мы Маню завезли домой и сами поехали тоже домой.
С катанья мы приехали около шести часов, и папа был уже у всенощной, так как сегодня суббота. А я с Лизой, как не пошли к всенощной, то стали в столовой читать акафист. Тут же сидел и Миша. Вдруг он и говорит нам: «Перекреститесь за меня хоть разик, пожалуйста! Я сам бы помолился, да не могу, тяжело очень. Перекреститесь хоть разик за меня».
Невольные слезы закапали из моих глаз при этих словах. «Не плачь, Зиночка, о чем плакать? Мне, слава Богу, теперь лучше!» Я не один, а много раз перекрестилась, прося у Бога милому Мише полного выздоровления, а слезы уж не могла более сдерживать и они неудержимыми ручьями бежали по щекам. «Ну вот, мамочка, я попросил перекреститься, а она и заплакала».
***
Вчера, когда мы с Лизой поехали кататься на маленьких саночках, мамочка подвели Мишу к окну. Он посмотрел, как мы поехали. Потом вздохнул и говорит: «А вот мне так уж не покататься на этих саночках».
«Зачем, Миша, вот выздоровеешь и покатаешься», – сказали мамочка. «Нет, тогда продадут уж их», – сказал он. До папиного прихода от всенощной мы долго еще сидели и разговаривали. Он сидел на диване, а мы около него на стульях. Он вдруг такой веселый стал, оживился и шутить начал. «Ну что я сижу-то? Мне надо ходить больше, вот тогда и поправлюсь. А то ленюсь все ходить, оттого и не выздоравливаю. Завтра же надо тройку нанять и ехать кататься! Эх ты ну!» – шутил он, сидя с нами, а сам такой худой, слабый, щеки бледные, и грудь высоко вздымается от тяжелого прерывистого дыхания.
Вчера был военный доктор. Внимательно осмотрел его, выслушал и прописал другое лекарство, прежние велел не принимать и еще прописал ему дышать сгущенным воздухом. В прихожей он долго разговаривал с мамочкой и сказал, что у Миши чахотка и, по его мнению, эта болезнь у него уже около двух лет имеется. Сказал, что если до весны дотянет, то, может быть, поправится, да если б раньше к нему обратились, а то теперь поздно. По его уходе Миша и говорит: «Видишь, говорит за границу ехать, думает, мы миллионеры какие!» Вечером сегодня Миша пил с нами чай в столовой.
28 февраля (воскресенье)
Последний день Масленицы. Наконец-то! Надоела уж она со своими блинами да оладьями. Миша теперь встает поздно, почти всегда только к завтраку. Такая слабость у него после ночи бывает, просто едва встанет. Сегодня кашель у него как будто совсем прекратился, но он почему-то начинает бредить. Лежит, точно и не спит, а так, забудется немного и начинает говорить, потом опять скоро очнется. Лежит это он сегодня, мамочка пришли к нему, а он: «Вот я теперь поступил на службу к французам, вставать-то рано надо, а я все ленюсь».
Немного погодя мамочка рассказывают ему это, а он уж пришел в себя и уверяет, что ничего подобного не говорил. То говорит: «Вот тут сейчас блины лежали, куда их убрали?», то опять: «Доктор Кикин тут сидел сейчас», а между тем никого и ничего не было. Выпросил Миша сегодня испечь гречневые блины, и для него сделали.
Он раньше, когда здоров был, то очень их любил и даже часто сам пек. Сегодня блины ему не понравились. «Это не блины, а оладьи. Блины не такие бывают», – сказал он и так и не попробовал ни одного блинка. Еще сильно захотелось ему сегодня покурить и сходить в приказчицкую: «Ведь я бы только ненадолго взял в рот папироску». Мамочка, однако, убедили его, что это вредно, в особенности теперь, и он согласился тогда за другое: «Можно мне, мамочка, хоть ненадолго сходить в приказчицкую. Мне так хочется, ведь, поди, можно ненадолго-то?» Какие уж тут можно, когда по комнате едва переходит. Однако мамочка сказали ему, что еще, пожалуй, простынешь, Миша, и он больше не настаивал.
Мамочка теперь целые дни просиживают с ним, и как он дорожит этим, как благодарит их. Два раза за время болезни он им поклонился, чего раньше не бывало. В первый раз за то, что они исправили матрас, и второй тоже за что-то благодарил: «Спасибо вам, мамочка, вы все-то приходите ко мне, все заботитесь, спасибо вам! И ночью-то иногда приходите. Зина-то вам уж давно ничего не читала, а то раньше все читала по вечерам-то. А теперь некогда вам и слушать-то. Как я рад бываю, когда ночью мне не спится, а вы и придете, а то раньше, бывало, ночью придете за чем-нибудь на кухню, а ко мне и не заглянете. Мне так как-то неловко, тяжело будет».
Еще разговаривал он с мамочкой о всех нас: «Ведь вот я ленился учиться-то, и пишу-то плохо и тихо, вот и Гриба тоже плохо пишет и не старается нисколько, чтобы научиться лучше писать. Лиза и теперь лучше Грибиного пишет, несмотря на то, что младше его. А Зина-то как хорошо и скоро пишет! Вот мне бы так-то писать! Поступи она в банк или куда, ей свободно 30-35 рублей жалованья дадут. Ведь вот нам бы лучше и нужнее, мальчикам-то, стараться надо выучиться хорошенько, а им, девочкам, совсем это не надо, а делается наоборот. Вот он какой глупый, ум-то, он и доводит до этого».
<…>
***
К вечерне мы не пошли и ходил только один папа. А мы с Лизой в 4 часа поехали кататься. <…> Катающихся и гуляющих сегодня много больше, чем в предыдущие дни. Сегодня проехали пять кругов ввиду того, что уж последний день катанья.
Только что успели приехать с катанья и раздеться, как к нам приехали батюшка с Катериной Васильевной справиться о здоровье Миши. Немного посидели, напились чаю, простились со всеми по случаю прощеного дня и уехали. Миша при них несколько раз звал к себе мамочку, и ему было ужасно жаль, что мамочка уходят от него. «Зачем это у нас так много комнат? Лучше бы было всего только две комнаты – в одной я, а в другой папа и вы. Все были бы от меня всегда так близко, и мне видно бы было вас всех», – говорил Миша.
Он целый день и вечер сидел в столовой. Мамочка советовали ему лучше лечь отдохнуть, чем утомляться и долго сидеть, но он ответил им на это: «Я хоть и не буду чай пить, а посижу с вами, мне веселее, а то если уйду рано из столовой в свою комнату, так мне больше и не увидать никого уж будет сегодня».
Вечером после чаю мы еще немного посидели в его комнате и, попросив у него прощения (так как было Прощеное воскресенье), ушли. «Меня простите все Христа ради, может быть я вас обидел чем?» – сказал он нам на прощание. Мамочка еще несколько времени сидели у него после нас и тоже прощались с ним, говоря: «Прости меня, Миша, я часто на тебя сердилась!» – «Вы все, мамочка, за дело сердились на меня, а я часто не понимал этого и обидел вас». – «Значит, теперь, Миша, поправишься, так умный будешь, послушный?» – спросили мамочка. – «А уж не знаю, пожалуй, если выздоровею, так еще хуже дураком буду», – ответил Миша.
1 марта
Сегодня чистый понедельник. Прошел весь масленичный угар, и наступила великопостная тишина. Появились на сцену редька, капуста и другие подобные им кушанья. Миша сегодня долго что-то не встает и еще слабее себя чувствует, чем вчера. Бред усилился.
Мамочке нужно идти на рынок, но они неспокойны духом за Мишу и ничего не могут соображать. Мамочка гладили что-то на кухне, и я тут же была. Из-за ширмы то и дело слышится Мишин бред: то «Зачем масла черного купили?», то «Вот я на плиту бросил томский ключ, возьмите его», то «Ушибся я сейчас в Уфе»… Мамочка и говорят ему: «Ой Миша, Миша, да ведь ты в Екатеринбурге, а не в Уфе». – «Так что из того? Ведь я теперь далеко вижу». – «Лучше бы ближе видел, да здоров был», – сказали мамочка. <…>
Мамочка делали что-то на кухне и спросили у него: «Докуда ты, Миша, будешь лежать-то?» – «До Второго При-ше-ствия», – сказал он тихо, но внятно и точно по слогам растягивая, и потом тотчас же очнулся и быстро проговорил: «Нет, я сейчас встану, только не совсем встану, не выздоровею, а так, ненадолго». И сейчас же сам оделся и без посторонней помощи пришел в столовую, но умываться уж не в состоянии. И, не умывшись, сел на свое обычное место на диване.
Сегодня Миша совсем изменился к худшему, просто без слез нельзя смотреть на него. Глаза какие-то мутные, голова не держится прямо и беспомощно свешивается на грудь. Дыхание тяжелое, затрудненное, лицо бледное, худое, с синими пятнами, и общая слабость. И, несмотря на все это, он, наш дорогой, пришел все-таки в столовую, пересилил себя, чтобы посмотреть на всех нас. <…>
Сегодня Мише сильно захотелось покушать вареного картофеля и мамочка к завтраку ему сварили на плите. С каким удовольствием, с каким аппетитом покушал он этого картофеля, как будто лакомство какое. Потом попросил мамочку сварить ему сегодня суп и скушал целую тарелку, тогда как он его давно уж даже не пробовал.
Сегодня получили от Анны Степановны письмо, в котором она описывает свое бедственное положение и просит помощи. И вот Миша пожертвовал ей 1 рубль, да мамочка рубль.
Миша недавно послал письмо на Афон и все поминает, почему это ему долго нет ответа, верно, забыл я написать свой адрес, говорил он. Миша рассказывал сегодня мамочке свои сны, и все это, по его словам, он точно не во сне видел, а действительно наяву. «Приходили сегодня ночью ко мне какие-то черные люди, не черные, а коричневые и искали у меня деньги, прося их отдать им, и при этом говорили: “А, да они у него сегодня спрятаны под замком, ну так мы на следующую ночь за ними придем”». Мамочка, выслушав его рассказ, посоветовали деньги, которые он действительно держал у себя в комнате в конторке, отдать им на хранение и объяснили, какой грех – постоянно заботиться о деньгах и любоваться ими, пересчитывая их (это часто делал Миша за последнее время). <…>
Сидеть в столовой он очень устал, и часа в три дня я с мамочкой едва его увели под руки в его комнату и уложили его в постель – так сильно он ослабел. Днем сегодня был отец Федор с постной молитвой. Больше в столовую Миша уже не приходил, потому что не в силах был идти.
Вечером после бани, когда стали все пить чай, то и Мише мамочка предложили выпить стаканчик чаю, обещая принести в его комнату и посидеть с ним. Он сначала отказывался и выпросил стакан кефиру, но потом, выпив кефир, согласился и чаю стакан выпить. Сегодня он уж не в силах держать трубку от дыхательной машины, а также и стакан. Руки его сильно дрожат, и мамочка держали ему стакан, а он пил. Каких-то бы мне конфеток еще поесть – вдруг вздумалось ему. Мамочка спросили, каких ему надо дать? Да я и сам не придумаю каких – ответил он и велел дать ему пряников, и с таким удовольствием съел два пряничка.
Доктор уж давненько разрешил ему все есть и давать ему все, что бы ни попросил он. И вот ему захотелось на днях икры, а потом семги, и с таким удовольствием покушал, что смотреть приятно было, как он рад, что ему дозволили.
***
Мамочка долго сидели с Мишей и разговаривали. Чего-то разговорились, Миша и говорит: «А как мне еще не хочется умирать-то – годы-то еще самые молодые, самые хорошие, так бы и пожил еще!» И он говорит это так спокойно с кроткою покорностью Промыслу Божию. А нам-то как тяжело, как ужасно слушать это. Господи, неужели эта мысль может сбыться и он умрет?! Нет, я не допускаю даже этой мысли! Не может быть, что он, такой здоровый, такой крепкий еще недавно, может умереть!
Мамочка сидели с ним и заметили, что у Миши ногти сегодня совсем синие. Он увидел, что они смотрят ему на ногти, и сам пристально и долго смотрел на свои руки, вздохнул, но им ничего не сказал. Руки, нос и лоб – все у него сегодня такое холодное. «Зачем это у тебя такое холодное переносье?» – спросили мамочка. Он потрогал рукой и говорит: «Да, холодное зачем-то». Он вечером сегодня все больше сидел, приляжет ненадолго, да опять встанет. К его кровати поставили круглый столик маленький, и вот у него он и сидел.
Мы: я, Лиза и Гриба – все проходили мимо его комнаты, боясь войти к нему, думая, что ему это будет неприятно, он вдруг и позвал нас: «Идите все сюда ко мне, посидите еще со мной». Мы пришли, и Лиза с Грибой сели на стулья, стоящие против кровати, а я встала у двери. Он сколько раз предлагал мне сесть, но мест свободных не было, и я сказала, что мне хорошо и стоять. Мамочка сидели рядом с ним на кровати.
Сердце положительно сжимается больно-больно, и слезы душат меня, когда я смотрю на Мишу. Такой слабый, такой беспомощный с помутившимся взором сидит он перед нами. Рот его полуоткрыт, руки, как плети – худые и бледные лежат на коленях. Он жадно, словно дорожа каждой минутой, смотрит на нас, переводя свой взор с одного на другого. Точно надолго старается насмотреться нами, как бы перед близкой разлукой. Мы недолго сидели с Мишей в этот вечер и вот, сказав ему спокойной ночи, ушли по своим комнатам, кроме мамочки.
«Все мне и спокойной ночи-то пожелали сегодня», – сказал он, когда мы ушли. Мамочка еще остались немного после нас, но так как они сильно утомляются за день с хлопотами, то вечером чувствуют себя слишком усталой и рано ложатся спать. Так и сегодня они в десятом часу уже засобирались от него уходить.
Миша лег, заложив руки под голову, и, улыбнувшись, проговорил: «Еще так-то надо мне полежать». Когда мы сидели вечером в его комнате, то мамочка не выдержали и заплакали, и я также, то Миша тихо и едва выговаривая сказал: «Не плачь-те!» И потом замотал головой, желая этим сказать, что ему тяжело говорить и видеть наши слезы.
Наконец около 10 часов и мамочка пошли спать. Уложили Мишу поудобнее, закутали его, благословили и, простившись, пошли, так он их раза три вернул, прося еще раз с ним поцеловаться. Точно ему не хотелось с ними расставаться и жаль было отпускать их от себя, а потом и сказал: «Зачем это мы рано так ложимся спать?»
Точно он предчувствовал что-то. Мамочка, сказав, что они положительно не могут сидеть, сон и усталость так и клонят их, затем еще в последний раз поцеловались с ним, простились и сказали, что если Миша почувствует себя неловко ночью, то чтобы постучал Анне. «Нет, так что мне неловко-то будет, мне хорошо, теперь много лучше!» «Я ночью приду, проведаю тебя», – сказали мамочка.
«Придите, проведайте», – ответил Миша. И они ушли.
Мы с Лизой еще сидели, вечеровали в своей комнате часов до 11 и потом съели апельсин, которым Миша угощал нас еще в воскресенье, и стали ложиться спать. Вдруг Лизе послышалось, что кто-то слабо вскрикнул: «Лиза!» Я же ничего не слыхала, и мы решили, что ей это просто послышалось, и легли спать.
***
Не успела я заснуть, как в двенадцатом часу вдруг слышу голоса, шаги в зале и громкий плач мамочки. Я быстро вскочила, сама дрожу, как в лихорадке. Тяжелое, страшное предчувствие закралось мне в душу. Оделась, выбежала в гостиную и спрашиваю мамочку: «О чем вы плачете? Что случилось?»
«Умер он, Миша, голубчик наш. Сейчас, должно быть, умер!» – услышала я роковую весть, прерываемую рыданиями мамочки. Тут уж прорвалась наружу вся сдерживаемая за эти дни скорбь. Я бросилась на кровать, и слезы, ужасные, тяжелые слезы неудержимыми потоками полились из глаз. В груди бушевала буря, мне было душно, точно не хватало воздуха для дыхания и спазмы давили горло. Лиза уже успела заснуть, но, услыхав все это, также неутешно заплакала. Во всех комнатах раздавался плач и всхлипывания, а в Мишиной комнате на кровати спокойно, без всяких признаков мучений на лице, точно спящий, лежал безжизненный, но еще теплый труп нашего дорогого Миши.
Мамочка только что успели заснуть и видят сон, будто бы в двери кто-то сильно стучит и кричит: «Отворяйте, вставайте скорее, – пожар!» Они тотчас проснулись, вскочили и подумали: «Миша-то уж жив ли?» Вбежали в его комнату и нашли его в том же положении, как вечером уложили и закутали его, но без признаков жизни. Даже нисколько не разбито одеяло и на том же боку, только голову немного повернул к столу, как будто хотел сказать что-то. Глаза закрыты, лицо спокойно, ну как есть спит.
Помер Миша так тихо, даже Анна ничего не слыхала. Ни одного звука, ни одного стона не вырвалось из его груди в момент смерти, а как спал, так во сне, должно быть, и умер. С вечера заснул и заснул уже навеки с тем, чтобы не проснуться больше. Вспомнил ли он нас, когда умирал, и чувствовал ли он, что умирает? Все это осталось для нас неразъяснимой тайной, которую он унес с собою.
Как необъяснимо жаль, что мы не присутствовали при последних минутах его жизни и он умер один среди ночной тьмы, никого из родных не видя у своей постели. О, думали ли мы, вчера спокойно ложась спать, что больше ни разу мы не увидим нашего дорогого Мишу живым, что ни одного слова, нежного, кроткого слова мы не услышим больше от него, ни один его ласковый грустный взгляд не остановится больше на нас.
Если б все это можно бы предвидеть, то мы ни на минуту бы не отошли от него, а не только что спать ложиться. Мы все бы с жадностью насматривались на это побледневшее и похудевшее за время болезни, но все еще красивое и милое лицо!
Так значит, вчера в последний раз он созвал нас в свою комнату, чтобы мы с ним посидели. Так значит, не напрасно он говорил, что ненадолго встанет, а потом будет лежать до Второго Пришествия. Так вот почему он вчера долго не отпускал от себя мамочку и досадовал, что мы рано ложимся спать! Так вот что означали эти многочисленные поцелуи, которыми он наградил вчера мамочку, когда они пошли спать! Это были последние прощальные поцелуи умирающего!
Он чувствовал, он сознавал, что скоро умрет, но он не плакал, не роптал на судьбу, а мужественно и терпеливо переносил мучительные приступы болезни. Порой приступы эти были так тяжки, кашель так душил его, что он не мог выговорить ни слова и в изнеможении колотил себя в грудь кулаком, чтобы выхаркнуть скопившуюся мокроту. И с какой-то мольбой в голосе повторял: «Господи, прости меня, грешного!», но не жаловался нам на свои страдания, не расстраивал мамочку и не говорил, что чувствует, что скоро умрет.
Миша, дорогой, бесценный Миша, зачем, зачем ты не поведал нам твоей тайной мысли? Зачем не разделил с нами твоих предчувствий? Ведь тебе было тяжело молча, никому не говоря об этом, смотреть в глаза приближающейся смерти и лелеять себя надеждой, что мы и не подозреваем быстрой и вечной разлуки с тобою.
Ты говорил когда-то мамочке: «Ведь у вас еще трое останутся, если я умру». Но разве можем мы все трое заменить тебя одного? Нет, никогда не в силах мы тебя заменить! Ты уже вступил в жизнь, встал на ноги самостоятельно, поступил на службу, получил жалованье.
Главные заботы были кончены, и все это мигом уничтожила беспощадная смерть. Разрушила все эти труды и заботы родителей. А мы трое – я еще не пристроена, а Гриба и Лиза еще малы и много еще надо на них потратить забот.
Вечером после бани, когда стали все пить чай, то и Мише мамочка предложили выпить стаканчик чаю, обещая принести в его комнату и посидеть с ним. Он сначала отказывался и выпросил стакан кефиру, но потом, выпив кефир, согласился и чаю стакан выпить. Сегодня он уж не в силах держать трубку от дыхательной машины, а также и стакан. Руки его сильно дрожат, и мамочка держали ему стакан, а он пил. Каких-то бы мне конфеток еще поесть – вдруг вздумалось ему. Мамочка спросили, каких ему надо дать? Да я и сам не придумаю каких – ответил он и велел дать ему пряников, и с таким удовольствием съел два пряничка.
Доктор уж давненько разрешил ему все есть и давать ему все, что бы ни попросил он. И вот ему захотелось на днях икры, а потом семги, и с таким удовольствием покушал, что смотреть приятно было, как он рад, что ему дозволили.
***
Мамочка долго сидели с Мишей и разговаривали. Чего-то разговорились, Миша и говорит: «А как мне еще не хочется умирать-то – годы-то еще самые молодые, самые хорошие, так бы и пожил еще!» И он говорит это так спокойно с кроткою покорностью Промыслу Божию. А нам-то как тяжело, как ужасно слушать это. Господи, неужели эта мысль может сбыться и он умрет?! Нет, я не допускаю даже этой мысли! Не может быть, что он, такой здоровый, такой крепкий еще недавно, может умереть!
Мамочка сидели с ним и заметили, что у Миши ногти сегодня совсем синие. Он увидел, что они смотрят ему на ногти, и сам пристально и долго смотрел на свои руки, вздохнул, но им ничего не сказал. Руки, нос и лоб – все у него сегодня такое холодное. «Зачем это у тебя такое холодное переносье?» – спросили мамочка. Он потрогал рукой и говорит: «Да, холодное зачем-то». Он вечером сегодня все больше сидел, приляжет ненадолго, да опять встанет. К его кровати поставили круглый столик маленький, и вот у него он и сидел.
Мы: я, Лиза и Гриба – все проходили мимо его комнаты, боясь войти к нему, думая, что ему это будет неприятно, он вдруг и позвал нас: «Идите все сюда ко мне, посидите еще со мной». Мы пришли, и Лиза с Грибой сели на стулья, стоящие против кровати, а я встала у двери. Он сколько раз предлагал мне сесть, но мест свободных не было, и я сказала, что мне хорошо и стоять. Мамочка сидели рядом с ним на кровати.
Сердце положительно сжимается больно-больно, и слезы душат меня, когда я смотрю на Мишу. Такой слабый, такой беспомощный с помутившимся взором сидит он перед нами. Рот его полуоткрыт, руки, как плети – худые и бледные лежат на коленях. Он жадно, словно дорожа каждой минутой, смотрит на нас, переводя свой взор с одного на другого. Точно надолго старается насмотреться нами, как бы перед близкой разлукой. Мы недолго сидели с Мишей в этот вечер и вот, сказав ему спокойной ночи, ушли по своим комнатам, кроме мамочки.
«Все мне и спокойной ночи-то пожелали сегодня», – сказал он, когда мы ушли. Мамочка еще остались немного после нас, но так как они сильно утомляются за день с хлопотами, то вечером чувствуют себя слишком усталой и рано ложатся спать. Так и сегодня они в десятом часу уже засобирались от него уходить.
Миша лег, заложив руки под голову, и, улыбнувшись, проговорил: «Еще так-то надо мне полежать». Когда мы сидели вечером в его комнате, то мамочка не выдержали и заплакали, и я также, то Миша тихо и едва выговаривая сказал: «Не плачь-те!» И потом замотал головой, желая этим сказать, что ему тяжело говорить и видеть наши слезы.
Наконец около 10 часов и мамочка пошли спать. Уложили Мишу поудобнее, закутали его, благословили и, простившись, пошли, так он их раза три вернул, прося еще раз с ним поцеловаться. Точно ему не хотелось с ними расставаться и жаль было отпускать их от себя, а потом и сказал: «Зачем это мы рано так ложимся спать?»
Точно он предчувствовал что-то. Мамочка, сказав, что они положительно не могут сидеть, сон и усталость так и клонят их, затем еще в последний раз поцеловались с ним, простились и сказали, что если Миша почувствует себя неловко ночью, то чтобы постучал Анне. «Нет, так что мне неловко-то будет, мне хорошо, теперь много лучше!» «Я ночью приду, проведаю тебя», – сказали мамочка.
«Придите, проведайте», – ответил Миша. И они ушли.
Мы с Лизой еще сидели, вечеровали в своей комнате часов до 11 и потом съели апельсин, которым Миша угощал нас еще в воскресенье, и стали ложиться спать. Вдруг Лизе послышалось, что кто-то слабо вскрикнул: «Лиза!» Я же ничего не слыхала, и мы решили, что ей это просто послышалось, и легли спать.
***
Не успела я заснуть, как в двенадцатом часу вдруг слышу голоса, шаги в зале и громкий плач мамочки. Я быстро вскочила, сама дрожу, как в лихорадке. Тяжелое, страшное предчувствие закралось мне в душу. Оделась, выбежала в гостиную и спрашиваю мамочку: «О чем вы плачете? Что случилось?»
«Умер он, Миша, голубчик наш. Сейчас, должно быть, умер!» – услышала я роковую весть, прерываемую рыданиями мамочки. Тут уж прорвалась наружу вся сдерживаемая за эти дни скорбь. Я бросилась на кровать, и слезы, ужасные, тяжелые слезы неудержимыми потоками полились из глаз. В груди бушевала буря, мне было душно, точно не хватало воздуха для дыхания и спазмы давили горло. Лиза уже успела заснуть, но, услыхав все это, также неутешно заплакала. Во всех комнатах раздавался плач и всхлипывания, а в Мишиной комнате на кровати спокойно, без всяких признаков мучений на лице, точно спящий, лежал безжизненный, но еще теплый труп нашего дорогого Миши.
Мамочка только что успели заснуть и видят сон, будто бы в двери кто-то сильно стучит и кричит: «Отворяйте, вставайте скорее, – пожар!» Они тотчас проснулись, вскочили и подумали: «Миша-то уж жив ли?» Вбежали в его комнату и нашли его в том же положении, как вечером уложили и закутали его, но без признаков жизни. Даже нисколько не разбито одеяло и на том же боку, только голову немного повернул к столу, как будто хотел сказать что-то. Глаза закрыты, лицо спокойно, ну как есть спит.
Помер Миша так тихо, даже Анна ничего не слыхала. Ни одного звука, ни одного стона не вырвалось из его груди в момент смерти, а как спал, так во сне, должно быть, и умер. С вечера заснул и заснул уже навеки с тем, чтобы не проснуться больше. Вспомнил ли он нас, когда умирал, и чувствовал ли он, что умирает? Все это осталось для нас неразъяснимой тайной, которую он унес с собою.
Как необъяснимо жаль, что мы не присутствовали при последних минутах его жизни и он умер один среди ночной тьмы, никого из родных не видя у своей постели. О, думали ли мы, вчера спокойно ложась спать, что больше ни разу мы не увидим нашего дорогого Мишу живым, что ни одного слова, нежного, кроткого слова мы не услышим больше от него, ни один его ласковый грустный взгляд не остановится больше на нас.
Если б все это можно бы предвидеть, то мы ни на минуту бы не отошли от него, а не только что спать ложиться. Мы все бы с жадностью насматривались на это побледневшее и похудевшее за время болезни, но все еще красивое и милое лицо!
Так значит, вчера в последний раз он созвал нас в свою комнату, чтобы мы с ним посидели. Так значит, не напрасно он говорил, что ненадолго встанет, а потом будет лежать до Второго Пришествия. Так вот почему он вчера долго не отпускал от себя мамочку и досадовал, что мы рано ложимся спать! Так вот что означали эти многочисленные поцелуи, которыми он наградил вчера мамочку, когда они пошли спать! Это были последние прощальные поцелуи умирающего!
Он чувствовал, он сознавал, что скоро умрет, но он не плакал, не роптал на судьбу, а мужественно и терпеливо переносил мучительные приступы болезни. Порой приступы эти были так тяжки, кашель так душил его, что он не мог выговорить ни слова и в изнеможении колотил себя в грудь кулаком, чтобы выхаркнуть скопившуюся мокроту. И с какой-то мольбой в голосе повторял: «Господи, прости меня, грешного!», но не жаловался нам на свои страдания, не расстраивал мамочку и не говорил, что чувствует, что скоро умрет.
Миша, дорогой, бесценный Миша, зачем, зачем ты не поведал нам твоей тайной мысли? Зачем не разделил с нами твоих предчувствий? Ведь тебе было тяжело молча, никому не говоря об этом, смотреть в глаза приближающейся смерти и лелеять себя надеждой, что мы и не подозреваем быстрой и вечной разлуки с тобою.
Ты говорил когда-то мамочке: «Ведь у вас еще трое останутся, если я умру». Но разве можем мы все трое заменить тебя одного? Нет, никогда не в силах мы тебя заменить! Ты уже вступил в жизнь, встал на ноги самостоятельно, поступил на службу, получил жалованье.
Главные заботы были кончены, и все это мигом уничтожила беспощадная смерть. Разрушила все эти труды и заботы родителей. А мы трое – я еще не пристроена, а Гриба и Лиза еще малы и много еще надо на них потратить забот.
***
Как Миша помер и почти тотчас же послали в монастырь за чтицей. Там почему-то не отпустили и привезли двух чтецов из богадельни. Один больной старик с рукой на привязи. Сейчас же обмыли Мишу, одели его в коричневую новую тройку, причесали в последний раз эти чудные каштановые волосы и положили его в залу на стол.
Кто бы поверил вчера, если б нам сказали, что Миша завтра будет уж на столе? Как быстро может измениться наша участь! В его комнате все наскоро убрали и привели в порядок, и вообще всю эту роковую ужасную ночь с 1-го на 2-е марта все мы были на ногах и хлопотали, суетились до утра. Сколько тяжелых минут пережили мы в эту памятную для нас ночь. Какой скорби, какого мучительного, щемящего тоской горя не испытали мы в эту ночь. Я до того плакала, что голова от сильной боли точно разрывалась на части и я не могла поднять ее с подушки.
Только под утро, когда все необходимое было улажено, мы прилегли вздремнуть на часик. А в зале при слабом мерцании лампадки раздавалось монотонное чтение Псалтыря.
Правмир.ru
