Какими были, и какими должны быть
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
А вот кому историй славных, дух подъемлющих? Подходи, не стесняйся.
Мало насчитается лет на Руси, в которые так перекрыты были бы живительные воздуховоды национального самосознания. Только уединяясь с самим собой человек способен расслышать голос матери и отца, а то и более старших, чем они, способных растолковать, как вести себя и ради чего жить, как думать о себе и природе. Ни один из вещающих каналов так внятно не расскажет, как неторопливые реплики семейного круга, да ещё, может, словесность, сделанная на тех каналах и непрошеной гостьей, и нищенкой, просящей подаяния.
А нам подаяния просить не след… Знаки русского бытия сокрыты и по сей день. Мальчикам и девочкам недавних годов рождения и невдомёк, что их предки были веселы и милосердны, и прежде, чем злиться на недругов да обижаться на татей, в первую голову бросались жалеть их и понимать.
Четыре пьесы Дмитрия Володихина – о первопечатнике Иване Федорове с братией, святом митрополите Московском Филиппе, верной слову княжне Белозерской и её запропавшем, но нашедшемся женихе Савве Никитском, а также о святых Петре и Февронии – о том, какими были и какими обязаны быть все мы.
Кажется, нет ничего проще, как живописать древность: своих рисуй белокурыми мечтателями, а врагов белобрысыми ушкуйниками, и вся недолга. Свои-то, конечно, ближе, понятнее, и так и тянет притянуть их поближе к ангельскому чину, а чужие – ясно – сущие демоны. Ан, нет! Своя правда и за шекспировскими страстями, и её признать при усилии возможно. Главное – потрудиться.
Но что ж такое русский театр? Да вот же – МХАТ и Большой, Малый и Юного Зрителя… Э, нет, господа! Это театры московские, столичные, среди которых и духовный театр «Глас», например, только вот «русский театр» есть понятие. Растолкуем.
Русский театр – тот, где всё понятно. Заговорили – и тон тут же узнаешь.
Русский театр – тот, где пьеса, пусть и малая, катится по ухабам судеб и обстоятельств, и в конце возникает не горестный погост с вороньём и факелами гробовщиков, а радостное восшествие к мировому Свету. К Правде, к Добру. Русский театр учит верить в них, поскольку так его Евангелие научило. Отчаяться каждый дурак может, да только мудрость не в отчаянии, верно?
Русский театр – тот, где персонажам позволено зрителям особо не представляться, потому как все и так их знают. Как Петрушку дорогого-замечательного, как многих и многих из величественной галереи предков-созидателей. И пусть драгоценный Запад гордится своими кортесами, у нас свои почище найдутся – Никитин и Ермак, Поярков и Хабаров. И какую бы вещь оттуда ни рассмотри, всюду у нас найдутся почище, только стесняющиеся до поры труб медных.
Русскому театру всё по плечу, и пышные иностранные дворы, и курные избы с печами-мазанками и затаившимися на них котами-петухами. Начался наш театр давным-давно, и если бы ему не мешали, то и жил бы себе до наших дней и нас радовал.
Только – смещён, почти низложен. Кем и за каким, простите, лядом?
Публика наша капризна. В столицах любят зрелища изящные, настораживающие, если уж интриги-монологи, то непременно взволнованные донельзя, а также всякие извивы изломанной психологии. Насмотревшись такого, не хочется уже ничего своего, убеждающего в том, что свет белый действительно бел. Мечутся люди, что-то бормочут, расстаются с жизнями, плачут и горюют.
Да неужто век провести в слезах? И отчего эти непрерывные слёзы, если, как начертано, Господь над нами всеми, и с каждым живущим – его ангел, совести шепчущий?
Первопечатник Иоанн – делатель исступлённый. Боится он призвания царём Иоанном Васильевичем к великому делу, но отказаться от судьбы и не думает. И всё у него выходит, как бы недруги не лютовали. Прошёл слух в италийских землях, будто украдены бесценные манускрипты, по которым Иоанн дело на Москве ставит, и решили ему мстить. Любой ценой добыть те бумаги. И наехали, и убивают. А дело поворачивается так, что мастерство – не в бумагах, а в практике. И погибни та бумага хоть сто раз (добились-таки), а рук и глаз уже не обманешь.
Или – страшится Филипп митрополичьего убора, назначения государева (государь-то тот же), но сжимает всю отведённую силу в кулак и встаёт на службу. Сам не судит, но за каждого осуждаемого вступается, за каждого убиенного молится. И при живой совести неудобно царю со своим судом, и низлагают митрополита, и люто убивают его, да только не страшно ему, а страшно мучителям его. Жуток русский человек, выдернутый из своего сословия для расправы с иными. Космат и лишён подобия Божьего Малюта. От речей его голова кружится, будто бы сам Сатана языком раздвоенным из стороны в сторону поводит…
О более позднюю пору заносит майора Никитского в Африку, по приказу царя Петра. И почти сочли его умершим, и клонят невесту его не опоздать с замужеством, но свет к ней нисходит и шепчет – дождись. И дожидается.
А некогда, как писано, ужасного призрака поражает Агриковым мечом молодой князь Петр, отбивая у него жену брата Павла. Болеет от ядовитой крови, но приходит ему, воину Христову, с нежданной стороны спасение… А дальше вы знаете. Не русские люди, если не знаете.
Каждая история здесь свята. При изрядном стихотворном умении (рифмы, рифмы смотрите) автор не только что в премудростях сведущ – не того русский театр требует. Автору следует быть героями своими восхищаться, а суть их передавать, как легенду семейную и предание драгоценное. Что и делает.
Нам бы, чтобы ни один недруг не смел повергнуть нас даже в единую слезу, ощущать всех предшествовавших нам людей своей роднёй, думать о них, прозревать в них силу и слабость, уповать на них и прощать их, учиться у них воле и веселью. Если же забудем про то, какой ценой строились города и посёлки, сколько ума и дерзости вложено в каждый квартал, каждое звонкое на Руси имя или поступок, изделие или целую ремесленную школу, то позор нам и осмеяние в потомках.
Что же хотел сказать автор? То, что искажён сегодня наш облик, что лучшее, что можем почувствовать, это родство, и тем родством следует дышать, им насыщаться, верить ему и блаженствовать от того, что есть у нас общее и нужное на каждый час.
Когда-нибудь, если ход планет и солнц не замедлится, а останется прежним, возможно будет прийти к единству, которое представить себе по бедности воображения не можем. Каждый из нас может быть и одним, и целым со всеми, и никакая граница в нём не будет попрана. Вот чудо. И вот, как мнится, первое и основное послание авторское.
