Кисти, краски, свет и безмолвие
- Автор обзора: Анастасия Чернова
Иртенина Н. Андрей Рублев, инок – М.: Вече, 2019 – 384 с. – (серия «Россия Державная»).
Когда на Руси жить хорошо? Вот ведь вопрос! Охватываешь «панорамным» взглядом разные периоды – и в догадках теряешься. Действие исторического романа нашей современницы, писателя Натальи Иртениной «Андрей Рублев, инок» происходит в конце XIV – начале XV века. Куликовская битва уже состоялась, но вражда между князьями все продолжается, время от времени случаются краткие, но страшные татарские набеги. Еще живы люди, которые помнят святого Сергия Радонежского, а в монастырях неспешно творит, созерцая тонкие реалии горнего мира, иконник Андрей Рублев. Во время работы он обращен к небесам и погружен в совершенный покой безмолвия. Сияющие смыслы, прозрачные и таинственные, будут пронизывать сюжет романа, в котором каждая деталь окажется далеко не случайной…
Само повествование поражает своим многоголосием, разнообразием мелодий. Пожалуй, нет такого настроения, которое не отразилось бы в романе: от юмористического до просветленно-лирического. Сцены кромешного ужаса сменяются созерцательными и радостными, житейские размышления переплетаются с богословскими, а динамичный сюжет прекрасно уживается с описаниями природы. Автор не боится вводить как древнерусские слова (в конце книги приложен небольшой словарик), так и неологизмы. Неожиданные лексические сочетания создают головокружительное ощущение зыбкости происходящего. Кажется, что знакомые смыслы только-только формируются в устоявшиеся привычные модели. Отточены и глагольные формы. «Где-то в толпе вскрикнула баба, осуетила люд вокруг себя». Или: «Вон оно что, – отвердел лицом князь. – Ты о Рублеве…» «Да что тебе в молчуне моем? – колебалась попадья, отцепляя его пальцы от себя. – Обуза одна. Марака он у нас. Все стены и полы вам тут углем замалюет».
Так рождаются живые и не хрестоматийные персонажи (хрестоматийность – одна из наибольших опасностей для исторического героя, к тому же, прославленного в лике святых). Каждый наделен своим голосом и темпераментом. Вот монах Епифаний Премудрый, умеющий «искусно плести словесные кружева». Да так – «что и сам услаждался и все вокруг заслушивались, себя позабыв». «И сам услаждался» – неожиданная деталь. Вместо сухого витийствующего старца перед читателем появится искренний, разговорчивый и стремительный книжник, который даже лужи и грязь одолевает в прискок.
Его монологи, особенно в сравнении с немногословием других персонажей, кажутся огромными и немного забавными.
Вот загадочный послушник Алеша, который ловко убивает татарина, спасая тем самым Андрея Рублева. В свободное время он читает книги и размышляет над вопросами мироздания: «Земля ни четвероугольна есть, ни треугольна, ни паки округла, но устроена есть яйцевидным устроением. Висит же на воздуси посреди небесной праздности, не прикасаясь нигде небесному телу…
– Ну и что тебе дивно, Алешка?
– Как же говорят, что земля на опорах стоит? А небо – твердо и на нем звезды укреплены?
– То древние язычники говорили. А кто сейчас за ними повторяет, тот и в Святое Писание не заглядывал. Сказано же в Книге Иова: Бог повесил землю ни на чем…»
Вопросы мироздания, только поданные в другом ракурсе, волнуют и грека-философа Никифора Халкидиса. «Мир божественен и создан нам на поклонение. Все, что вижу вокруг, то и почитаю. Цветущий сад, плещущее море, игру цветного стекла на солнце, драгоценный сосуд, роскошный дворец, изысканную книгу, бархат звездного неба, очарование юности, красоту женщины…» – витийствует он. Красивые гуманистические идеи, которые философ будет преподносить звенигородскому князю Юрию и его близким, выльются в череду трагических событий и преступлений… Сам же Халкидис будет тайно и целенаправленно реализовывать политические планы противников собирания русских земель.
А вот другой грек. Мятущийся, непреклонный, с горящим взором, изограф Феофан. Знатный мудрец, странник и философ. В начале романа он собирается добраться… до самого рая. «Замысел лелею. Пойти с новгородцами на их ушкуях… в Студеное море, сподобиться там рай узреть». Его иконные образы, будто «молниями насквозь пронзены».
Андрей Рублев работает в иной манере и открывает совершенно новое, невероятное, неведомое... «И чувствовалось, что обильно, гораздо превосходит все виденное ими когда-либо и знаемое об иконах. Но в этой обильности и заключалось преткновение». Каждый, кто видит его росписи удивляется «радости жизни», воплощенной в них. Только это не та радость жизни, которую проповедует философ Никифор Халкидис, – плотская удовлетворенность и любование материей. «Многое тут было непонятно. Как сумели они соединить вместе надмирную неподвижность и взволнованное движение? Толпа праведников, ведомая в рай Петром и Павлом, будто и в самом деле шествует, движется, колышется. Будто вот-вот сойдут со стены и заполнят собор, и зазвучит вдохновенное многоголосие. Почему так радостно смотреть на апостолов, севших с книгами на скамьях, чтобы судить мир за его преступленья?» И даже на фреске, изображающей Второе, Страшное пришествие Христово – вместо трепета и ужаса восторга, грозного величья – “простота душевная”, в грешниках упование, а в адовой бездне – тишина и покой, а не скрежет зубовный! Почему антихрист тощему псу подобен?! Кто бы дерзнул ныне писать такое?»
Состояние радости и «многое было непонятно» – вот два основных чувства, которые будут испытывать современники при созерцании иконописных образов Андрея Рублева. Особенно, Троицы. «В ней было все, о чем только можно и о чем даже невозможно подумать: безначальность и беспредельность, творенье мира, его судьбы…»
Итак, мощно звучит тема творчества и канона, духовного откровения, подвига, тема свободы и подлинной любви… Каким же должен быть святой иконописец? И здесь Наталья Иртенина следует древнерусским житийным образцам. Преподобный Андрей Рублев своей незлобивостью и тихой созерцательностью напоминает первых русских святых, князей Бориса и Глеба. Подобно Спасителю, праведник – в житийном каноне – исполняет все десять заповедей Моисея (которые уберегают от греха, но не ведут к спасению) и девять заповедей Блаженства (они ведут уже ко спасению). И это задача наивысшей сложности – художественными средствами создать образ идеального, святого человека, да так, чтобы он смотрелся живым и настоящим! Между тем, именно такой герой и станет центральным на страницах романа.
Можно представлять Андрея Рублева по образу, созданному Тарковским в одноименном известном фильме. Однако смог ли режиссер подняться «до купола духовной жизни избранного им персонажа»? «На ту высоту духовного зрения, христианской умиротворённости, светлого созерцательного миростояния?» Этот важней вопрос ставит А.И. Солженицын в статье «Фильм о Рублеве» и справедливо отмечает, что происходит тонкая духовная подмена. Рублёв в фильме – это «переодетый сегодняшний «творческий интеллигент», отделённый от дикой толпы и разочарованный ею». Сам Тарковский, в свою очередь, не отрицал такой трактовки. По воспоминаниям современников, он отмечал, что его фильм – не о Рублеве, но о судьбе таланта в России вообще.
Наталья Иртенина обратилась к еще не разработанной теме – и ее подход отличается от метода Тарковского. Не символы и обобщения, но, прежде всего, живой исторический герой, подлинные детали и атмосфера XV века. Как и в фильме Тарковского, в романе будут встречаться жесткие, страшные сцены – натуралистическое изображение пыток и казней. Но все эти сцены обретут иную трактовку. За любым страшным событием будет проступать целая череда пред-событий, ошибок, нарушений, которые и привели к такому результату. Духовно-нравственный закон действует неукоснительно, почти как в «Капитанской дочке» Пушкина. Человек погибает не потому, что его настигает гнев Божий, но потому что сам – сознательно или по беспечности – запускает духовную пружину, которая ударит, рано или поздно, по его судьбе.
Когда писатель идет не от изначального крупного обобщения – к пирамиде еще более туманных символов, а от конкретного героя, его личности, в которой преломляется мировоззрение эпохи, то возникает удивительный эффект: произведение становится историческим и одновременно актуальным, современным. Художественный образ такого свойства оказывается способным вбирать в себя сущностные прозрения не только своей эпохи, но и так называемые «вечные темы».
В начале пятнадцатого века сталкиваются самые разные идеи. Смыслы еще не отлиты (особенно, для постороннего взгляда) в устойчивые формы. Все еще очень подвижно и загадочно. На Руси будет формироваться новый тип святости, свои религиозные особенности, неведомые Западному миру и Византии. «Грубая вера русских была мучительным испытанием для ума философа, привыкшего к тонким наслаждениям наук и искусств». Даже митрополиту Фотию «Русь казалась безумной и страшной в своем безумии», его поражало «соединяющее в себе истовость веры со святотатством».
Именно вера помогает перенести самые страшные испытания… Татаро-монголы полностью разоряют город. И первым делом князь Василий I повелевает «литейным работникам немедля лить колоколы и везти сюда… Дабы немым граду не стоять. Где колокольный звон, там жизнь, так, мужи бояре?»
Правдиво и художественно убедительно в повествование вплетаются чудеса, знамения, предвидения. Так на материале художественного произведения зримо воплощается мысль Георгия Федотова: «Древняя Русь не умела богословствовать. Но вся ее живая жизнь, вся история ее свидетельствует о восприятии национальной плоти и духа в самые недра Церкви – в ее святыню».
И все-таки: когда же на Руси жить хорошо? На этот вопрос будет дан ответ... «Троицей» Андрея Рублева, соединяющей великое жертвенное приношенье, бурю, и тихое дуновенье ветра. Бесконечную благодарность и благословенную сопричастность. Особенно ярко смысл этот проступит в финальных строках романа: «Нет, не мало на Руси света. Два богатства даровал Бог народу земель русских – свет, чтобы ходить в нем, и средоточенное безмолвие, чтобы говорить им как языком. И от избытка света избыточествует безмолвием, копя в себе мудрость, душа русская. Рожденная во мгле татарщины, выпестованная святым Сергием…»
