Лоция по океану русской литературы
- Автор обзора: Наталья Иртенина
Дорога к небу. Проза и поэзия лауреатов и номинантов Патриаршей литературной премии. 2019 год
В.Бондаренко, Д. Володихин, В. Дворцов и др. М.: Лепта-книга, Вече, 2019. 496 с.
Как известно, литературные премии играют роль сигнальных огней в море современной литературы, где плавают сотни тысяч писательских кораблей, кораблецов, суденышек, лодочек и плотов. Объять необъятное обилие имен писателей и их творений не по силам ни одному любителю чтения.: разговора не о суетном, скоромимоходящем, потребительски-жвачном, не о том, что давит лишь на эмоции и дергает за приводы простейших рефлексов, но о том, что касается сокровенного в человеке, находит отклик в сердце, пробуждает мысль.
Патриаршая литературная премия высвечивает имена, мимо которых мы, читатели, может быть, сто раз проходили, не замечая, – и делает их для нас открытием. А книги и произведения, подписанные этими именами, становятся еще одним – не лишним, нет – свидетельством о свете духовного инобытия в мире и в человеке, о душе-христианке и Божьем попечении о ней. И сама Патриаршая премия становится призывом, озвученным Святейшим Патриархом Кириллом на церемонии ее вручения: употреблять дарованные таланты «ради свидетельства о Том, Кто есть Истинный Путь и Жизнь».
Одно из произведений, помещенных в «премиальном» сборнике 2019 года, так и называется – «Свидетель о Свете». Главный герой его – отец Иоанн (Крестьянкин), точнее будущий отец Иоанн, потому что повесть эта – начальная часть большого романного замысла о великом старце. Автор, Вячеслав Бондаренко, так сроднился со своим героем и персонажем, так врос в него душой, что не хочет с ним расставаться после написания большой биографической книги о Батюшке (вышла в серии «ЖЗЛ»). Да и избыточного материала, не вошедшего в ту биографию, по признанию автора, осталось так много, что для романа не нужно ничего и сочинять-допридумывать. Документально-художественное повествование об отце Иоанне будто само выстраивает себя, задает ритм и структуру. Эти разновременные главы, помеченные датами, отдельные эпизоды из жизни Ивана Крестьянкина, пришедшиеся на самые страшные, переломные годы нашего XX века, будто вспышки прожекторов, выхватывают самое главное, самое смысловое: встречи, знакомства, разговоры с людьми, ставшими для юного подвижника направляющими рельсами.
Пьеса историка и писателя Дмитрия Володихина, написанная ритмизованным слогом, вычерчивает, будто прорись на будущей иконе, фигуру иного святого подвижника – митрополита Московского Филиппа. И время будто другое, и жизнь у людей иная, а на русской земле точно так же буйствуют кромешники, по народу гуляет гроза и «ярость нрава», идущая от власти, от правителя – царя Ивана Грозного. Пьеса сталкивает лицом к лицу два христианских полюса, два образа хождения «пред Богом»: смиренного Филиппа, бесстрастно обличающего царский гнев и царскую неправду – и тонущего в своих страстях Ивана, которого эти страсти делают слабым, зависимым от мелких бесов, «злых босяков», вроде Малюты, что вьются вокруг трона. Филипп прям, тверд, послушен Богу до смерти и рад своему уничиженью – Иван растерян, клонится к нашептываньям у левого плеча, не отличает ложь от правды и рад бы смириться, каяться Богу – да гордыня вылезает и тут: и вот уж летит требовательное к иконе Спаса: «Молчишь?! Я прав, а он изменник! Скажи мне, Господи, – я прав! Ведь прав я?» Какое там – прав… Но пьеса писана не в обличенье грозного царя, мысль автора глубже. Притча о смирении и страстях, коим по выбору подчиняет себя каждый человек, – вот урок, который дают нам Небеса. Этот урок красной нитью сквозит в судьбе царя Ивана и страны, которой он правил, и повторяется, по-разному, во все эпохи.
Будто отзвук этой притчи та же тема возникает в стихотворной драме Константина Скворцова «Иоанн Златоуст», точнее, отрывке из нее. Антиохия, IV век, бунт горожан против властей и неотвратимое наказание в виде войска, посланного из столицы на подавление мятежа. Вчерашние бунтовщики испуганы, жалеют о содеянном, готовы каяться… помилует ли кесарь? Святитель Иоанн, как и Филипп Московский века спустя, убеждает власти предержащие: слава царя не в смерти врагов, а в том, «чтоб в себе смирить, как зверя, ярость».
О деяниях кромешников XX века рассказывает очерк Александра Стрижева «На Гусиной Земле», посвященный экспедиции на остров Анзер в Соловецком архипелаге – по следам лагерных мытарств философа и священника Павла Флоренского. Точнее, в этом очерке смешалось всё – природа соловецкая, история, святость и то, «как бесы распинали людей, возводя на тюремную голгофу», и робкие еще ростки возрождения Соловков как твердыни духа, и оглушительное впечатление, которое производят эти сокровенные острова на душу человека ищущего, не растерявшего совести, не угасившего духа.
О том, что и в большевистской России, примерившей личину безбожия, сохранялась в прикровенном виде, в запасниках человечьих душ вечная русская правда, – поэма Василия Дворцова «Правый мир». Главный ее герой – дед автора, кубанский казак, которого буйные исторические ветры прошлого столетия бросали из края в край великой страны. Чем-то поэма напоминает легендарный советский фильм «Офицеры». «Есть такая профессия – родину защищать» – наставляет в кино красноармейца офицер царской армии. В поэме этот же завет перешел к казаку Илье от отца, чью судьбу автор не проясняет – сгинул ли он в Гражданской войне, был ли расказачен или позднее раскулачен? Но сын его Илья свято бережет эту русскую правду и сокровенную веру, направленную к Небесам. Судьба России от времен «мучеников до апостасии» – «святой страстотерпения удел». А залог того, что не утратит она величья этой доли, евангельских истин – геройство русских солдат «за други своя», «смерть за святость земли». Правый мир – это то немногое, что нужно человеку для любви, вкупе с той безбрежностью, что зовется Россией, Родиной…
Сибирский писатель Михаил Тарковский, как и положено, обрушивает на читателя мощь и «глубину сибирских руд», так что читатель в его повести, говоря словами автора, «Сибири причащается». Но и повесть эта не повесть, а, вероятно, часть чего-то более масштабного. Под стать глыбистой, глухо-таежной Сибири и язык произведения: какой-то нутряной, узловато-жилистый, былинный, будто эпос о богатырях. В роли богатырей – промысловик Иван Басаргин и его сыновья. Быт-уклад их устроен по принципу «все с верхом, с избытком»: и физической силушки, и рьяных «нечеловеческих» трудов, и дани, взятой от природы – будь то добытый зверь или «семеро по лавкам». Из-за веры своей, прежде гонимой, ныне просто отвергаемой миром, непонятной для мира, им, «чтобы сохранить нематериальное – приходится вступать с материальным в особо плотные, даже плотские отношения». Прорастать корнями в землю, в скалы, вытягивать из себя жилы, пронизывая ими тайгу, ворочать до грыжи неподъемные фрагменты физической реальности. Но вот натыкается эта «чистая и крепкая жизнь» верующего в Бога охотника-таежника на труп самоудавленника в горной глуши, человека слабого, замученного нескладной судьбой и натужной маетой своего пути, – и что-то в душе, в окружающем мире становится вдруг «непоправимо другим», и вылезает отчего-то чувство вины – может, это я не успел на подмогу?..
Современная культура всеми способами стремится избавить человечество от этого «рудимента» христианской этики – чувства вины перед другими, ближними и дальними, ощущения своей греховности, несовершенства, вольно или невольно причиненных другим страданий. В рассказах Михаила Чванова, помещенных в сборнике, это чувство – сквозное, как и вопрос: почему мы, люди, «такие родные и в то же время такие чужие друг другу на этой земле»? С самоиронией автор пишет о себе и братии по перу: тот из нас в русской литературе считается талантливее, кто сильнее рвет душу по нашим российским бедам. Его рассказы – щемящие сердце были о бегстве из безысходности русской-советской глубинки, в результате чего совершается предательство единственного друга, пусть даже этот друг – пес; о слепом и глухом ко всему самодовольстве, приводящем к самоубийству брата. О простом русском пропойце, бывшем лагернике, отсидевшем за «измену родине», никчемном как будто бы человечке, над которым не грех и посмеяться, но который вдруг задается самым что ни на есть христианским вопросом: «Как это – я пью, а скоро третье тысячелетие? Так ведь можно и конец света не заметить». И оказывается, что человечек этот не так уж никчемен, наоборот, в глухом северном поселке на вечной мерзлоте у местного начальства «на него вся надежда». Во всяком человеке и чрез всякого – дыханье Божье… Герой последнего рассказа «со счастливым концом», как и удавленник у Тарковского, считает свою жизнь неудавшейся, неладной и бессмысленной, он тоже близок к тому, чтобы своей волей обрезать эту веревочку. Напоследок вроде бы улыбнулось счастье: любимая женщина, мечты о ребенке. Но и это ускользает… А в том ли счастье и смысл жизни, чтоб жить для себя? «Он вдруг понял простую истину»: что жить нужно не для себя и высший смысл человеческой жизни совсем в другом – в том, чтобы жить для других, в заботе о ближнем своем, как «пламенная» Серафима, его возлюбленная, ставшая христианкой по подобию древних святых жен и совершающая свой жертвенный жизненный подвиг. А Бог, удерживая его на земле, сколько нужно, «правит его душу»… Банальные как будто истины для человека православной русской культуры, но сколь же трудно следовать им…
