Ничем не приукрашенные строфы
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Александр Авдеев. Между домами и престолом. Поэтический сборник.
Яр.: Изд-во «Факел», 2021. - 252 с.
Можно, наверное, сказать – памяти матери сгущение этих смыслов, молитва светская, параллельная Иисусовой, и за неё, и за себя, и за всех нас. Но точным такое определение будет лишь отчасти. Книга стихотворений священника Александра Авдеева – ещё и исповедь, и – на свой лад – причастие, и – снова по-своему – пост бессменный и крест не сбрасываемый.
Родные снятся за столом.
Родные – в чёрном, сам я в белом…
Но никому нет в мире дела,
Каким я плакал торжеством…
А плачет, кто любил и знал
Ушедших, истинно любимых,
Любимых, в меру нелюдимых…
И важно, что про них сказал.
Здесь ничто не предстаёт подбоченившимся петушиным или загадочно козьим – слова уложены строчкой так, чтобы каждый говорящий и думающий на русском ощутил просторное биение ещё одного братского сердца. Никаких сложностей при таком разговоре быть не может. Иной раз чувствуешь, как подбирается строка за строкой, и какой дух собирает стихотворение – молящийся о том, чтобы всё у нас всех – иначе нельзя – образовалось, вырулило как-то на дорогу.
«Знаешь, я среди своей семьи единственный священник оказался. Сколько братьев и сестер у меня, никто в церковь постоянно не ходит. На праздники, периодически… Живут и ни о чём таком не думают. А меня с детства тянуло. Церковь снилась. Откуда? Я же обычный» - говорит мне отец Александр, по прошлым годам просто Саша Авдеев, по телефону. Тон его радостный и удивлённый, голос грохочет раскатами за горизонтом, тембр приятный, басовито баритональный, и слышится в нём, что доносятся слова из той самой России, что живёт и живёт себе, безалаберная, и в церковь ходит редко, но, как ей кажется, метко. Ещё не вся проснулась, оттаяла.
Этот ветер в голове,
Он в мечтах то здесь, то там.
По какой земле, траве
Я смогу добраться к вам?
Не известно, по какой тропе добирается сердце священника или мирянина к тем, кого оно любит.
Дал Бог полюбить мне тропинки,
Что между дорог и домов,
В Пасхальные ночи – начинки
Родительских пирогов.
Любовь же – помните? – не мудрствует. Не юлит, не прекословит. Она единственная открыта всему, и ненависти, и другой любви, но ей не важно, любят ли её в ответ. Неважно! Она одна есть в мире, где может быть всё, что угодно. И смерть, и смертная мука, и обида, и горечь, но в маленькой деревенской церкви – светло. Там неотлучно – за вычетом дней с переломленной ногой – свалился батюшка с лестницы – служит иерей Александр, и этого достаточно.
Деревня Пестрецово – не на окраине мира. Двадцать километров от Ярославля. В меру бедна, в меру ухожена, дворов мало, прихожан, соответственно, тоже. Отопление печное, зимой заметает по брови, и тогда появляется нужда откапываться и топить жарче. Оттого у батюшки рабочие мозолистые руки. Он сам из рабочих, «городской». Сто лет назад из города рабочие приезжали Советскую власть устанавливать, а теперь вон как всё повернулось – едут Христа проповедовать! Знают ли на приходе, что батюшка – поэт, выпускник Литературного института? Кое-кто наслышан, только разве до поэзии теперь? Тут бы прожить как-то самим.
Любовь немудряща. Где пироги тебе выставили, там и любят. И батюшка управляется с пирогами строчек, и собирает – раз в десять лет – книгу.
И распогодилось… Ожило,
Что жить должно, что будет жить.
Над храмом птица закружила,
Сарай дождём сумел остыть.
- это о том, как сгорел церковный сарай. Внезапно. Случайно. Или – другой случай – зашли какие-то, пошептались и приступили – какая, отец, у тебя икона храмовая большая, красивая! Почем отдашь? – Да как отдать, когда одна она у меня? – Ну, сам смотри тогда… Ночью пришли, вытащили. Если бы проснулся батюшка да сошёл к ним, то ли гирькой бы по виску, то ли ещё как, но убили бы, а так иконой отделался. Где-то она теперь злые сердца исправляет, смотрит из мешка, в который упрятали, укоризненно и светло – ну и что вы со мной будете делать, кому продадите? Оставили бы на месте, сыночки, вернули бы…
«Между домами и престолом» - не просто название или определение, а обетование, определённое отцом Александром и отведённое ему судьбой. На лавочке возле храма между службами он и наблюдает живую природу, и ведёт свой стихотворный дневник, поскольку всё равно же никому тем не мешает.
Если мысль сильна,
В этом, брат, и дело…
Уплыла волна.
Лодка уцелела.
Не та ли самая лодка, что ранним утром чинилась Рубцовым? Точно не Маяковского, что разбилась о быт. Лодка Авдеева – его и только его.
Русская стихотворная речь вообще складывается так, чтобы, когда её спросят, чего она хотела сказать, ответить в том смысле, что ничего особенного, просто подумалось, а легче – напелось. И образуется, и организуется она именно что вне стилевого излишества, потому что подлинна и – любит.
Любит мир, каким бы жестоким и режущим небо и землю косыми беспощадными взмахами он ни был. Любит живых и ушедших, что бы они ни сказали и какими бы безответными по уходе ни казались.
Люблю к югу медленно кланяться,
Уже и молюсь до седин.
Небо плывёт до Ульяновска,
А там и жена, и сын.
Такие вот обстоятельства.
А ты отошёл, а твой сын не пришёл
Ни разу на дом мой взглянуть бы.
Подумаешь: «Сын…» И подумаешь: «Дом…»
Подумаешь: «Разные судьбы».
Разорванность русских судеб, семей и домов не вмещается в сознание, но именно она – тот крест, который влачится каждым вторым. Загадка, над которой биться и биться, и никак не дастся она сознанию в разрешение: отчего сторонимся друг друга? Как стали души настолько ломкими, что рядом, если внезапно оглянуться, почти никого? Что тут за расплата, за измену ли исторической участи, или что-то более грозное и грозовое стоит за горизонтом для каждого из нас в разломе, развале, трещине, протянувшейся сквозь души наши…
Жду не дождусь посетителей поздних:
Может, кто вспомнит о Боге, о мне.
А перед Светлой Седмицей не подвиг
После молитвы дышать при луне.
Служба, сделавшаяся смыслом всей жизни, осталась единственной привязкой к бытию. Мужчина должен работать каждый день, и нет ни единого дня, чтобы не произносить святых слов, не открывать царских врат, не причащать и не исповедовать хотя бы трёх или пятерых. Работа и долг – вот что осталось. И ещё – душа, сердце, боль в них за всё совершающееся во Вселенной зло, за все неурядицы, и собственные, и мировые, кажется, не устранимые. Но есть молитва и есть утро, и день, и вечер, и ночь, когда кажется, что новое утро не встанет, но оно встаёт, и длится жизнь, о которой может никто и не вспомнить, но если б так! Надежда складывает строфу за строфой, и тропа, выложенная ими, ведёт в заповедные сады и юности, и детства, ведёт просто, не извилисто.
Откуда же ощущение поэтического чуда, откровения, обращённого лично к тебе? Из абсолютно точного ощущения, что ни одна из этих поэтических строф не приукрашена, чтобы казаться лучше или правдивее. Ничем не приукрашены эти строфы, потому что приукрашиваться им и нечем, и незачем. Был бы медведем (а от природы батюшка – вылитый сказочный мишка, и улыбчив, как в сказке), спал бы до весны, а потом бродил бы по миру, пробовал малину. Но выволакивает из берлоги Божий луч, и Рождества, и Крещенья, и медвежьи чуть неловкие строфы преображаются, и начинают бить в колокола звоном пречистым, вечным:
Сбудется торжество –
Просто оно вдали…
Праздник – в свечах его:
Жданные не пришли.
Ты пересилил лень –
Ум сберёг для молитв.
Долгим кажется день,
Если в тебе болит.
Прошлое не тревожь –
Мало ли бед, обид.
Коль никого не ждёшь,
Быстро время летит.
Зрелость уходит прочь,
Хочется долгих лет.
Чем нестерпимей ночь,
Тем благодатней свет.
Сергей Арутюнов
