О том, что неразменно
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Рецензия Сергея Арутюнова на книгу поэзии Александра Недоступа "Из разных лет". Издание 2-е, М.: 2016.
Несмотря на разовые акции, призванные пробудить общественный интерес к поэзии, положение данного вида словесности остаётся ничтожным. Государство и коммерческое книгоиздание от стихов давным-давно открестились. Денежную прибыль они могут приносить лишь в обществе, которое исповедует высокие идеалы, а с ними у сегодняшних «хозяев дискурса» не ладится, ибо, как сказано, нельзя молиться Господу и Маммоне.
В результате этих досадных обстоятельств у общества случилась «отвычка» от поэтического языка как такового, и сам он сделался чем-то вроде экзотического увлечения. «Заниматься поэзией» способны лишь самые бескорыстные борцы за высшие смыслы родного языка, не ищущие себе никаких выгод.
Современная поэзия в России, как, впрочем, и на Западе, и на Востоке, живёт так, как ей положено от начала времён, – самочинно, назначенная поэтом самому себе, как единственная надежда на осмысление бытия. К счастью, на самой периферии поэтического сообщества пребывают отшельники, которым неудобно становиться в один ряд с «поэтическими профессионалами», бойкими говорунами, ради присутствия в «медийном поле» легко разменивающими одни наборы идеалов на другие.
Только в предельной аскезе можно сохранить требуемое высшими началами отношение к поэзии, как священнодействию, и именно потому в тексте поэты-отшельники выглядят юношами в расцвете сил: не износились, душу живую – не продавали.
Таких загадочных фигур крайне мало, но они незримо присутствуют в словесности, оказывают на неё влияние, становясь камертонами если не настоящего, то будущего.
Одна из таких фигур – кардиолог, профессор Первого МГМУ им. И. М. Сеченова, председатель исполкома Общества православных врачей России Александр Недоступ.
***
С первой книгой, выпущенной Александром Викторовичем в середине 1990-х гг. тиражом в 100 экземпляров, я случайно познакомился тогда же, но вот, через двадцать лет книга, с некоторыми дополнениями, им переиздаётся. Теперь, как бы поэт ни таил своей поэтической сущности, ни стеснялся её перед друзьями-медиками, отзыв на неё становится моей нравственной обязанностью.
В небольшом, 55-страничном, издании, включившем в себя избранные стихи 1970-2000-х гг., совершенно непостижимым для опытного читателя оказывается достижение поэтом такого качества слога, при котором любое взятое наугад стихотворение оказывается неоспоримым, единственно возможным излиянием чувств, адресованных бытию:
Осенняя пожухлая трава,
День неприметный после Покрова,
И суета, и шум вокруг купели.
Торжественные, чудные слова
За гомоном слышны едва-едва,
Распеленать младенца не успели…
- и так до самого конца трёхстрофного стихотворения (1980), описывающего крещение, лирический герой ни разу не «якнет», не засветится в лучах, пронизывающих весь храм насквозь, и такое самоустранение из процесса вкупе с его пристальной фиксацией – его характерная черта.
…А в вальсах Штрауса милей всего начало:
Медлительные, сладостные звуки
Таят в себе предощущенье счастья –
Как будто утро, сон уже не сон,
Истома, нега, сладкая дремота,
В зажмуренных глазах плывут лучи
Рассветного ликующего Солнца,
Всё впереди, весь необъятный день,
Цветы и небо, птицы и деревья.
- приметно, что слог высочайшей пробы обходится порой без рифмы, преодолевая и побеждая её небывалой взволнованностью, точностью каждой строки.
Вглядевшись, обнаруживаешь классический концепт «Счастье есть его предощущение», но не только: Недоступом реконструируется детское, ждущее и наслаждающееся, восприятие жизни устами искушённого интеллигента, что эстетически далеко не так просто, как, может быть, кажется.
И вот по поводу этого полупрозрачного, почти мифического сегодня «интеллигента» хочется говорить много и долго, а выйдет кратко и с претензией на вескость: это архетип, и, возможно, того самого чеховского студента из одноимённого рассказа…
…Одно дело быть в стихах светлым юношей, вчерашним отроком, в известной мере молодиться (автору – 80), «интересничать», и совсем иное – быть им. То есть, не возвышаться над людьми ни поэтической тайной, ни умением складно обозначать явления, но ровно наоборот – пребывать в экстатически напряжённом изумлении перед несовершенным миром.
Только так можно сделаться – христианским поэтом, русским поэтом.
…В долгих и часто мучительных процессах воцерковления люди легкомысленно проскакивают те стадии взросления души, в которых она как раз и возрастает подлинно над собой. С корнем выдираются, казалось бы, сорные побеги, но уж если смирение «на русский лад» (никакой пушкинской «меры и степени»!), то юродивое, карикатурное, а уж если достоинство, то исключительно производное от гордыни. Никаких середин! Максимумы, экстремумы… и беспрестанная, рыночно прущая вперёд грудью самость, временно притворившаяся умалением. Горе…
Подобная дисгармония хоть и объяснима как угодно социально и психологически, но горька тем, что именно в ней коренится отвержение целого народа от поэзии и… Веры: из нашей поэзии исчез герой (лирический, эпический) – человек, которым можно было бы любоваться, как Чеховым.
…И снова никакого «яканья»: особое место в книге занимают «песенки» – те стихотворения, что написаны после семейной трагедии поэта (1978), те, что удержали его на краю отчаяния.
Это звучит так просто,
Просто, как звон с погоста:
Всякого было вдосталь,
Будет – только одно.
Ладно, чего там. Точка.
Пусть ещё раз отсрочка.
Жизнь – не бездонная бочка.
Стукнет черпак о дно.
Свободное владение рифмованным и нерифмованным стихотворением, верлибром (маленькие поэмы «Улица Шопена» и «Старый дом») – отличие мастерское. Можно было бы здесь впору привести некий синодик недоступовских принципов (традиционализм, исповедальность, изысканная простота и доступность слога, благое сдерживание самости), но к чему, когда они и так видны?
Подлинная вершина слога и стиля Недоступа 1980-х гг. - поэма «Переход» (1987), повествование о молодом враче, испытывавшем смятение в одном из центральных переходов московского метро, объяснимое тем, что далёкий предок родом из священства молился в разрушенном большевиками храме, стоявшем на месте этого перехода. Свет, исходящий от «Перехода», феноменален: Вера растёт, как облако в жаркий день, и, наконец, охватывает всё существо, обнимает, уносит…
В 1990-е гг. поэт приходит к форме слегка упрощённой, почти публицистической: в «Пророчестве» Недоступ предвидит торжество Веры, её возвращения на русскую землю. Те же мысли проступают и в «Лили в рот раскалённое олово…» (1991), к пробуждению по-кузнецовски отчаянно зовёт «Во чужом пиру похмелье!» (1992).
Но чуть спадает накал, и рождается подлинный шедевр:
Тих, прозрачен, одинок,
Над Москвой плывёт дымок.
Может, это хлеб пекут?
Может, это листья жгут?
Может, чей-то лёгкий прах
Тихо тает в облаках?
Стук капели, крик грачей.
«Чей же ты, дымок?» – «Ничей…»
«Ты откуда и куда?»
«Ниоткуда…. Никуда…»
Веет лёгкий ветерок,
Отдаляется дымок.
«Ты вернёшься ли? Когда?»
«Незаметно… Никогда».
1995
- о чём это, о вознесении ли? О смерти? О духе города? Поди знай… символическое умолчание явствует из каждого звука. В том же 1995-м (следить за датами легко, так как все огни проставлены) – по-пастернаковски пышный, великолепный «Август» и «Но полно!... За ненастьем ноября…», истекающее в молитву.
Финальное стихотворение книги – «За вагонным окном – Россия» (1973, поезд Грязи-Москва) – сходно с «Переходом», и отдано узнавания себя в бесконечной цепи поколений.
Над полями серое небо.
Никогда я здесь прежде не был,
Только кажется – будто был.
Только кажется – шёл с котомкой
Через поле, через позёмку,
Только кажется, что лежал
На холодном на этом поле,
Автомат сжимая до боли,
И от танков воздух дрожал.
<…>
И, наверно, через столетья
Снова вспомню минуты эти,
Восстановится связь времён,
Вспомню тихое серое небо
И поля, покрытые снегом,
И стихи, и пустой вагон.
…Здесь, в этой точке, с очевидностью понимаешь, что вагон-то как раз и не был пустым. В нём ехали: автор, его время и незримый меж них Господь, и был долгий, целящий разговор – до самой ночи, до самой Москвы, через минуты, часы, годы.
Здесь становится ясно, что поэзию не разменять на тысячи, десятки тысяч вагонов, больничных коридоров, палат, обходов и осмотров, операций и спасённых жизней, книг и библиотек – она останется с врачом – нет, с поэтом, до конца, до света, который непременно взойдёт и над ним, и над теми, кто был ему сопричастен.
Сергей Арутюнов
