Особенности эпической формы «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря»
- Автор обзора: Александр Чуркин
В России XIX века сословные традиции в значительной степени определяли образ жизни, интересы и деятельность человека. Границы сословий были труднопреодолимыми: дворянство и духовенство жили в своих замкнутых мирах, лишь немногим удавалось достичь успеха и на светском, и на духовном поприще. Леонид Михайлович Чичагов прожил в этом отношении крайне необычную жизнь. Родился он в 1856 году в известной военной аристократической фамилии, стал артиллеристом, участвовал в Русско-турецкой войне 1877–1878 годов. Он был отмечен многими наградами, в том числе орденом Почетного легиона. Свою литературную деятельность он начинал как военный историк. Им были опубликованы несколько книг, посвященных Русско-турецкой войне, архив и биография его прадеда адмирала Павла Васильевича Чичагова, исследование по истории французской артиллерии. Он был автором работ по медицине: его система оздоровления, хотя и научно устарела, но до сих пор популярна.
Казалось бы, светская карьера Л. М. Чичагова складывалась как нельзя лучше, но в возрасте 35 лет он принимает решение стать священником и буквально начинает жизнь заново: в иной социальной среде, с новыми интересами. После смерти жены он принял монашество с именем Серафим, был рукоположен в епископы и окончил свою жизнь в сане митрополита Ленинградского, был расстрелян в 1937 году на Бутовском полигоне.
Среди его духовных произведений были проповеди, жития, но более всего известна его «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря», первое издание которой вышло в свет в 1896 году. В церковной литературе как XIX, так и XX века трудно найти аналог этому произведению, несмотря на то, что исторические описания монастырей – жанр распространенный, а о преподобном Серафиме Саровском, главном герое «Летописи», на протяжении XIX века было издано много книг. Однако первое, что делает «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» уникальной, – эпическая форма и содержание произведения: на примере полуторавековой истории Саровского и Дивеевского монастырей в ней показана широкая панорама русской жизни, охватывающая все слои общества, от беднейшего крестьянства до аристократии.
Традиционно и житийная, и летописная литература были этикетными: образы персонажей строились в соответствии каноном, не ставившим цель раскрытия их индивидуальной психологии. Летописание, в его средневековой форме, к новому времени была вытеснено за пределы большой литературы, однако житийная литература продолжала существовать. Она претерпела целый ряд изменений: морально-риторические установки жанра сохранялись, но жизнеописания подвижников, написанные в XIX столетии, стали менее условны, язык их постепенно приближался к светской биографии.
Литература нового времени, формируя вкусы читателей, поставила авторов, в том числе духовных, перед необходимостью описывать личную жизнь подвижников как внутренне динамичную и полную драматизма. Читатель XIX века, привыкший к психологизму в светской литературе, начал интересоваться внутренним миром христианских святых. Однако решить эту задачу приемами, заимствованными из художественной литературы было невозможно. Границы беллетристики и non-fiction*, к которому преимущественно относится духовная литература, зыбки, но реальны, ассоциации с произведениями, основанными на вымысле, особенно с романом, могли подорвать у читателя ощущение достоверности описанного.
В «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» Чичагов применяет специфичные приемы психологизации персонажей, главный из них – чередование эпизодов, принадлежащих к разным речевым жанрам. Для создания объемных образов героев он использует письменные и устные воспоминания, келейные записки, деловую переписку и т.д. В этом отношении не случайно, что основным жанровым предшественником этой книги является патерик: среди всех агиографических жанров он обладал наибольшей свободой в выборе форм. Патерики обычно писались как заметки паломника или дневниковые записи, иногда в них включались отрывки из писем, благодаря этому в них зачастую звучит живая речь подвижников, рассказываются реальные истории из жизни.
В середине XIX века намечается возрождение патерика в русской литературе нового времени. Начинается оно с интереса к древним произведениям, написанным в этом жанре: в 1846 году публикуется русский перевод «Азбучного патерика», а в 1850 году – Иерусалимского и Египетского, в 1870 – Киево-Печерского. На последнем хотелось бы остановиться особо как на произведении, имевшем прямое влияние на «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря». Интересна история бытования «Киево-Печерского патерика». Это произведение является, наверно, одним из самых популярных в древнерусской литературе: известно более десяти его редакций и более сотни списков, недаром еще в XVII веке оно было несколько раз опубликовано печатно. «Киево-Печерский патерик» стал образцом для создания новых произведений как в древнерусский период, так и в новое время. Во второй половине XIX века по его примеру появляются патерики Палестинский, Соловецкий, Афонский и т.д. Однако если подходить с точки зрения поэтики и стилистики, то именно в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» в максимальной полноте реализовались потенции патерикового жанра: литературе нового времени оказались созвучны, присущие ему многоголосие и бытовой реализм.
Одной из наиболее распространенных разновидностей патериковых записей является краткое описание действия той или иной страсти. Строится оно, как правило, на примерах из повседневной монашеской жизни. Когда Чичагов вставляет такой эпизод внутрь биографического текста, то в него добавляется своеобразная автобиографическая рефлексия, усиливающая психологизм в портрете подвижника. Для примера можно посмотреть, как оживает сухое и лаконичное описание начальных лет монашества преподобного Серафима: «Вообще юный Прохор, бодрый силами, проходил все монастырские послушания с великой ревностью, но, конечно, не избегал многих искушений, как печали, скуки, уныния, которые действовали на него сильно». Похожий этикетный рассказ можно найти в десятках житий, но Чичагов дополняет его словами самого преподобного: «С духом печали, – говорил он впоследствии, – неразлучно действует и скука. Скука, по замечанию отцов, нападает на монаха около полудня и производит в нем такое страшное беспокойство, что несносны ему становятся и местожительство, и живущие с ним братья, а при чтении возбуждается какое-то отвращение, и частая зевота...». Для современной литературы в такой иллюстрации нет ничего необычного, но для традиционной формы жития переход от авторского монолога к прямой речи персонажа – явление редкое. Подобным образом на страницах «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» чередуются, взаимно дополняя друг друга, устные беседы с письменными поучениями, рассказы очевидцев с канцелярскими документами и т.д.
Другой пример обновления традиционных речевых жанров, свойственных агиографической литературе, можно увидеть в том, как меняется в книге Чичагова функция рассказов о чудесах. Еще в древнерусских житиях через реальные бытовые истории о чудесном исцелении или об обнаружении пропажи по молитвам святого в этикетное повествование проникала повседневная жизнь, дух эпохи. В «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» эти эпизоды, прежде всего, используются для создания портрета святого: вместо удивления чудом, сверхъестественностью события, акцент переносится на личность святого, манеру его общения с посетителями. Например, один из рассказов о прозорливости святого. Семейная пара, совершавшая паломничество в Тихвинский монастырь, заехала по пути к старцу: «Мы явились к старцу в келью для получения его благословения, и он, благословивши нас, приказал нам прийти к нему в пустынку, к источнику, куда мы и прибыли около полудня. Старец принял нас очень милостиво, напоил водой из источника, дал на дорогу в Тихвин две ржаные корки и, благословляя на путь, сказал: “Грядите, грядите, грядите! Дорожка гладенькая!” Последние слова о. Серафима мы вспомнили на возвратном пути из Тихвина, потому что хотя это было и в январе, но в ожидании проезда Государя Императора дорогу так уравняли, что на ней не встречали почти ни одного ухаба. Описанное чудо не выглядит как нечто сверхъестественное, а прозорливость старца воспринимается в контексте его благодушия и гостеприимства.
Чичагов использует воспоминания разных людей, у каждого из которых есть своя история общения с подвижником: у Мантурова – одна, у Мотовилова – другая, у дивеевских монахинь – третья. Записи бесед часто носят непосредственный характер. Например, отрывок, где преподобный Серафим рассказывает о себе, а слушающая его монахиня думает, что он использует притчевый язык: «“Ты знаешь снитку? Я рвал ее да в горшочек клал; немного вольешь, бывало, в него водицы и поставишь в печку – славное выходило кушанье”. “Я спросила его о снитке, что это значит? За притчу ли это принять или что действительное?” Он отвечал: “Экая ты какая! Разве не знаешь травы снить? Я это тебе говорю о самом себе. Я сам это себе готовил кушанье из снитки”. Я спросила его, как зиму он ее кушал и где брал? Он отвечал: “Экая ты какая! На зиму я снитку сушил и этим одним питался, а братия удивлялись, чем я питался! А я снитку ел... И о сем я братии не открывал, а тебе сказал”».
Кроме подобных бесед, Чичагов включил в книгу отдельной главой келейные записки преподобного Серафима. Темы их разнообразны и вполне обычны для византийской и древнерусской духовной литературы: о Боге, вере, страстях и добродетелях. Стилистика и содержание этих записей показывает, что преподобный Серафим был связан с традицией, пережившей второе рождение среди учеников святого Паисия Величковского. Не менее важно и то, что они приоткрывают читателю внутренний мир старца. Если оставить за скобками дидактическую форму, в которой они написаны, то можно увидеть какие стороны духовной жизни представляли для него особый интерес, на чем он акцентирует внимание, как свое, так и близких лиц. Примечательно, что «письменные наставления отца Серафима» не вынесены в приложение, расположенное в конце книги, а помещены внутри повествования, хотя и выделены в отдельную главу. Эти записи углубляют образ старца, раскрывают интеллектуальную глубину его подвижнической жизни, скрытую за простотой и скромностью его жизни. Так благодаря расширению арсенала используемых речевых жанров, переосмыслению их функций, исчезает авторский монологизм, свойственный этикетному стилю древнерусской литературы, а портреты как главных, так и второстепенных персонажей приобретают объем, перестают быть условными.
Крупные эпические формы нового времени стремятся к двум полюсам: погружению в жизнь отдельной личности и описанию разных слоев общества. Двухсотлетняя история Дивеевского и Саровских монастырей давала обильный материал для того и другого. Паломники, посещавшие их, представляли все сословия России. Преимущественно, конечно, это были крестьяне и небогатые дворяне, но бывали у них и крупные чиновники, и аристократы. Общение посетителей с братией и преподобным Серафимом варьировались от повседневно-бытовых тем до богословских и нравственно-философских. Благодаря этому на страницах «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» можно увидеть довольно широкий срез русского общества и картины жизни, не ограниченные только монашеским бытом.
В светской литературе эпическая форма заявляет о себе в том, какую функцию несут второстепенные персонажи. А.В. Чичерин так характеризует преобразование повести в роман: «Центральный персонаж так тесно связан, так полно сопоставлен с рядом других персонажей, что и они становятся фигурами первого плана. Так устанавливается одинаковое значение ряда персонажей романа. Обстоятельства места и времени приобретают не ту второстепенную и вспомогательную роль, которая характерна для рассказа и повести, а гораздо более существенную роль» (Чичерин А.В. Возникновение романа-эпопеи. М., 1975. С. 13).
Этот же процесс мы видим и на примере «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря». Биографии двух личностей – Агафьи Семеновны Мельгуновой, основательницы Дивеевской общины, и преподобного Серафима – составляют ядро повествования. Однако в отличие от сюжета традиционного жития, который ограничен жизненной канвой персонажа и совершенными им чудесами, в произведении особою роль начинают играть лица окружающие их: духовные дети подвижников, монахи – как друзья героев, так и враждебно к ним настроенные. Мы видим целую галерею из нескольких десятков портретов со своими характерами и жизненными историями. Более того, некоторые из них, например, супруги Мантуровы, Николай Александрович Мотовилов, блаженные Пелагея и Паша Саровские становятся персонажами не менее значимыми, чем главные герои. Благодаря этому возникает множество сюжетных линий, взаимно переплетающихся, и складывается композиция, которая гораздо ближе к роману, чем к любому из агиографических жанров, в том числе к патерику. В последнем сюжеты обычно не переплетаются, а объединяются в цикл новелл.
Вместе с широким кругом персонажей в произведение приходит и обилие второстепенных деталей – «обстоятельств места и времени», о которых писал Чичерин. Приведем один пример: преподобный Серафим лишь однажды, в молодые годы, был в Дивееве, он руководил общиной монахинь, как бы сейчас сказали «дистанционно», и входил при этом в самые мелкие детали организации их быта. Воспоминания о его наставлениях приоткрывают читателю дверь в повседневность монастырской жизни. При этом, рассказывая о них, Чичагов старается избегать какой-либо идеализации: внутренние конфликты, тяжбы, свойственные жизни любого коллектива, и даже смута, потребовавшая вмешательства митрополита Филарета (Дроздова), описываются им если не беспристрастно, то добросовестно. Столкновение личностей – идеальная основа для построения сюжета, и Чичагов использовал все его художественные возможности: через конфликты он показывает и человеческие характеры, и быт, и историю монастырей.
Развитие романа стимулировало поиск новых больших форм в других прозаических жанрах. Не осталась в стороне от этого процесса и духовная литература. Летопись, житие и патерик не могли оставаться прежними, когда к концу XIX века историзм и психологизм окончательно укоренились в литературе. В свое время Б.М. Эйхенбаум обратил внимание на эту идею. На примере творчества Карамзина, Пушкина и Толстого он поставил вопрос о взаимосвязи эпического начала в литературе XIX века с этими «рецидивами летописного стиля» (Эйхенбаум Б.М. О прозе. Л., 1969. С. 371–379). В произведениях названных писателей возникало художественное пространство, в котором пересекаются элементы философии истории, народно-эпической и агиографической традиций.
«Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» лежит в русле того же литературного процесса.
Жанровой особенностью «Летописи» является поиск баланса между историческим и эпическим прошлым. Хотя Чичагов был ученым историком, в его «Летописи» эпическое прошлое лишь в малой степени формируется на основе научно обоснованного общенационального предания: главный его источник – личные воспоминания. В основе книги лежит огромный архивный материал: в предисловии автором перечислены 60 рукописных и 17 печатных источников, подавляющее большинство из которых – мемуары и записи устных бесед. Благодаря таланту Чичагова как компилятора и редактора, в произведении органично переплетаются рассказы о событиях и персонажах реальной истории местного и общероссийского масштаба. Так прошлое становится ближе и получает эмоциональное подтверждение своей достоверности в личном опыте очевидцев.
Для летописи как жанра характерно, что история в произведении коренится в эпическом или священном прошлом: «Повесть временных лет», например, открывается рассказом о Ное и разделении земли между его сыновьями. Закономерно поэтому, что и «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» начинается с предания об уделах Пресвятой Богородицы: «В 44-м году по Р. X., когда Ирод Агриппа начал преследовать христиан, обезглавил Иакова, брата Иоаннова, и заключил в темницу Петра, тогда св. апостолы, с соизволения Богоматери, признали за лучшее оставить Иерусалим и положили кинуть между собою жребий, кому отправиться в какую сторону для проповеди Евангельской» и т.д. Это традиционное начало плавно перетекает в историю об основании Флоровского и Саровского монастырей. События монастырской истории XVII и XVIII веков передаются автором лаконично – сказывается недостаток исторических источников. Поэтому и повествование первых двух глав ведется в привычной для летописания форме, разве что язык его не древнерусский, а современный, а также среди мест и событий появляется необычные для древней хроники Петербург и Тайная канцелярия. Там в 1737 году погиб основатель Саровского монастыря 84-летний иеросхимонах Иоанн, ровно за 200 лет до казни автора «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря», – бывают странные сближения в русской истории.
Персонажи священной истории остаются действующими лицами на протяжении всего произведения: Пресвятая Богородица, святые угодники неоднократно являлись преподобному Серафиму в кризисные моменты его жизни. Реальность этих явлений была настолько очевидна автору, что они нисколько не прерывают повествование. Посещение Богородицы, конечно, явление исключительное, но оно воспринимается органично в контексте событий личной биографии преподобного, вот как описывается его выход из затвора: «В 1815 году Господь, по новому явлению о. Серафиму Пречистой Матери Своей, повелел ему не скрывать своего светильника под спудом и, отворив двери затвора, быть доступным и видимым для каждого».
Дальше идет описание кельи и прочих бытовых подробностей. Примечательно отсутствие традиционной для агиографической литературы XVII–XIX веков формы описания таких явлений: нет яркого света, аромата, торжественного шествия святых и т.д. В другом видении, когда преподобный Серафим был при смерти, Божия Матерь является «в царской порфире, окруженная славою» в сопровождении апостолов Петра и Иоанна Богослова, но и там Ее пришествию уделено места меньше, чем рассказу о хлопотах врачей, пускавших кровь и накладывавших пластырь. Священная история в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» – это не часть большой истории народа и человечества, а часть истории отдельного человека и монастыря – истории малой, частной, бытовой.
Наконец, священная история, которая не исчерпывается прошлым, разворачивается в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» в будущее через пророчества. Это принципиальная особенность произведения, непосредственно проистекающая из жизни и подвижничества преподобного Серафима. С.Н. Дурылин проводит такое сравнение его с преподобным Сергием Радонежским: «В житии преподобного Сергия нет ни слова, ни намека на Апокалипсис, житие преподобного Серафима преисполнено не только апокалипсических чаяний, но и прямых эсхатологических предведений и предуказаний, даже заповедей, исходящих от самого святого. На вопрос: что говорят русские святые и подвижники о конце мира, об Апокалипсисе, о судьбах России и русской Церкви при конце мира, об отношении русского народа и Церкви к грядущей тайне беззакония? – нужно ответить: до преподобного Серафима или ничего не говорят или, если в отдельных редчайших случаях и говорят, то это ими сказанное, по силе, объему, значению, не может идти ни в какое сравнение со сказанным преподобным Серафимом» (Дурылин С.Н. Апокалипсис и Россия//Вестник ПСТГУ. Вып. 3 (59). М., 2015. С. 83–118).
На протяжении XIX века в русской культуре нарастал интерес к эсхатологическим идеям. В частных беседах, переписке, дневниках многих духовных писателей присутствуют высказывания о близости «последних времен». К концу века эта тенденция проникает и в светскую культуру, знаком чего становится выход в свет «Трех разговоров о войне, прогрессе и конце всемирной истории» В. Соловьева. «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» с полным правом может рассматриваться как часть этого литературного процесса, а также в контексте истории русской эсхатологии.
Однако, несмотря на интерес к теме конца мира, сам по себе жанр пророчества был чужд литературе нового времени. Необычность его остро ощущалась, он противоречил позитивистским взглядам русских богословов того времени и не случаен тот факт, что значительная часть пророчеств была вычеркнута цензурой. Только после того как в 90-х годах XX века в архиве РГБ были обнаружены гранки «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» с цензорской правкой, стало возможным восстановить эти купюры.
По замечанию С.А. Демченкова, «субъектная организация» пророчества «достаточно отчетливо противопоставлено эпическим хроникальным книгам <...> с их коллективным авторским “я”. Однако столь же далеко отстоит оно и от собственно лирических произведений, выражающих субъективные авторские эмоции (таких, как, например, псалмы). Пророчество не просто занимает промежуточную позицию между двумя этими крайностями: оно парадоксальным образом объединяет их в себе, сочетая субъективизм лирического самовыражения с эпической дистанцированностью повествователя от предмета повествования» (Демченков С.А. Жанровое своеобразие ветхозаветного пророчества. //Филологический ежегодник. Вып. 5–6. Омск, 2005. С. 27).
Это сочетание лирического субъективизма с эпической отстраненностью характерно и для пророчеств в «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря». Один из наиболее известных рассказов про батюшку Серафима: «“Вот, матушка, – говорил он, – когда у нас будет собор, тогда Московский колокол Иван Великий сам к нам придет! Когда его повесят да в первый-то раз ударят в него и он загудит, – и батюшка изобразил голосом, – тогда мы с вами проснемся! О! Вот, матушки вы мои, какая будет радость! Среди лета запоют Пасху! А народу-то, народу-то со всех сторон, со всех сторон!” Помолчав немного, продолжал батюшка: “Но эта радость будет на самое короткое время; что далее, матушки, будет... такая скорбь, чего от начала мира не было!” – и светлое лицо батюшки вдруг изменилось, померкло и приняло скорбное выражение. Опустя головку, он поник долу, и слезы струями полились по щекам». Поражает в этом рассказе не только предсказание «невероятных» грядущих исторических событий, но глубоко интимное переживание их преподобным: его слова лишены риторики и пафоса, будущее ему видится как часть судьбы близких людей, а искренние радость и слезы служат лучшим доказательство истинности пророчества.
Пророчества – ядро историософской концепции «Летописи», в них сливаются воедино народное мировоззрение с христианской эсхатологией. Саров и Дивеево воспринимаются в пророчествах как центр мира, а будущее обретает фольклорно-бытовые черты: «...и приедет к вам тогда Царь, и Дивеев город будет, и всего у вас много будет, за ограду кидать будут, только берите!» Другое пророчество: «Вот, матушка, тогда всем диво-то будет. А как Царская-то Фамилия у нас побывает, то ведь Дивеев-то – диво будет всему свету! Села тут уже не будет, а город. И земля вся, и вокруг все наше же будет, и жители кругом – все нам служить станут!». Трудно сказать, чего больше в этих словах: «христианского» или «крестьянского», эсхатологического ожидания конца мира или народной мечты о достатке.
Однако если сравнивать «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» с другими эпическими произведениями нашей литературы, то можно обнаружить, что при наличии яркой фольклорно-эпической составляющей, в ней нет народа как деятеля или движущей силы исторического процесса. История большая, история священная в ней творится непосредственно отдельно взятыми людьми. Ее творят
Мотовилов и супруги Мантуровы, блаженная Паша и преподобный Серафим, не сходя с места своего жительства: история творится ими здесь и сейчас в повседневный жизни, в бытовых занятиях. Это, наверно, главная особенность историософской концепции «Летописи Серафимо-Дивеевского монастыря» священномученника Серафима (Чичагова).
Александр Чуркин, г. Санкт-Петербург
Чуркин Александр Александрович, живет в Санкт-Петербурге. Родился в 1971 году. Закончил Филологический факультет СПбГУ в 2001 г. В 2013 году защитил кандидатскую диссертацию на тему: «Мемуарно-автобиографическая проза С. Т. Аксакова: проблемы поэтики». Автор статей, посвященных русской светской и духовной литературе XIX века, творчеству С. Т. Аксакова, свт. Игнатия (Брянчанинова), которые публиковались в журналах «Русская литература», «Русская речь», сборниках, изданных ИРЛИ РАН «Пушкинский дом» и др.
* К non-fiction (от англ. – невымысел) принято относить документальную (мемуары, жизнеописания, путешествия, хроники), эссеистику, критическую и научную литературу.
Материал предоставлен Серафимо-Дивеевским монастырем
