Перед лицом вечности у тебя есть шанс

Мой институтский преподаватель, доктор филологических наук Георгий Векшин, говорит, что русский сюжет – это всегда сюжет преображения. Это преображение редко соседствует с благополучной – в нашем обыденном понимании – жизнью. Оно может произойти там, где вроде бы нет места вожделенному для читателя хэппи-энду. Может произойти и как бы между строк – незаметно, неочевидно.

Вот, например, как у Пушкина в «Капитанской дочке». Нам кажется, что счастливый конец – это свадьба Гринева и Маши, благополучный выход из страшной и запутанной ситуации. Но у Пушкина не бывает таких простых, предсказуемых ходов. О главном он говорит не напрямую, ведет читателя сотнями тропок к самостоятельному осознанию – в чем был момент истины в этой конкретной истории. И если мы будем следовать пушкинской логике – логике любви, – то увидим очень неожиданный счастливый конец. Конец жизни Пугачева. Это сложно понять. Он – разбойник, бес во плоти, душегубец. Но он принял в свою душу дружбу и любовь мальчишки Гринева. И перед казнью искал его глаза в толпе. И увидел. А если хоть кто-то продолжает воспринимать тебя как человека, ты спасен, ты можешь измениться, преобразиться. Может быть, не здесь. Но перед лицом вечности у тебя есть шанс.

Прочитайте с этими мыслями книгу Николая Гаврилова. И вы увидите, как можно из самого невыносимого выйти к счастливому концу преображения. Увидите тех, у кого появился шанс перед лицом вечности. Тех, кого невозможно простить по законам земной справедливости. И тех, кто, кажется, несчастнее всех на свете. Увидите, как легко перепутать злое и доброе, непосильное и легкое, необязательное и необходимое.

Почему-то книга начинается словами Василия Гроссмана: «Скажите, писатели, – почему вы так плохо пишете о войне?» Почему так? Этот вопрос – и Гроссман, и Гаврилов – задают не только другим, но и себе. Они понимают, что нельзя выразить словом все. Что-то останется. Да и то, что сказал, не будет окончательной правдой. Правда рождается только в сердце, ее не высказать. И каждый доходит до этой правды сквозь жизнь.

Любое искусство – в том числе книги – может только размягчить сердце, прослезить затвердевшую душу, дать подсказку, ориентир. Любое искусство – но если оно не выдуманное, а выстраданное.

Тот же мой преподаватель говорит еще одну важную вещь: все настоящее в русском сюжете проявляется перед лицом смерти. Это в литературе. Но для чуткого сердца – и в жизни.

Я слышала, военные говорят: если мы начнем ненавидеть, то мы проиграем. Я видела слезы их жен. Я пропускала эти слезы через сердце. Как пропускает каждый, кто хоть как-то соприкасается. Я боялась разговаривать с женами погибших и просто умерших.

А еще я знала бабушку, у которой убили любимого сына. Она знала, кто. И не могла простить. Чем старше она становилась, тем цикличнее становились ее мысли. Любой разговор сводился только к этому. Не к смерти сына, а к злобе на тех, кто убил.

Когда она слегла, рядом с ней никого не было. Мы жили несколькими этажами ниже и могли часто проведывать ее. Она никогда не ходила в храм. Только часто передавала мне деньги на свечки: «Поставь сама за моих». И к Пасхе просила отнести на освящение ее куличи. Я не предлагала сходить в церковь ей самой, но тут осмелилась и пригласила к ней батюшку – поговорить, исповедоваться. Она была уже слабой, но, когда пришел священник, очень смиренный и тихий, громко ругалась на убийц своего сына. Я не знаю, как священник разговаривал с ней. Из соседней комнаты слышала только ее голос, но через полчаса она пару раз повторила: «Я прощаю, прощаю. Я все простила им».

Через несколько недель эта бабушка умерла. Другим человеком. Мирным, не шумным. Если хотела вспомнить о своей горькой обиде, то сама закрывала себе рот. Ей было легче оттого, что она впустила в себя это прощение.

Я не буду рассказывать о сюжете «Утешения». Но такие мысли приходят после прочтения этой книги.

А еще в моей голове оживают фрески из нашего храма. Как Христос несет крест. И рядом идет Его Мама. Но не может забрать этот крест. Как потом Его, уже мертвого, снимают с креста. И рядом Мама. Держит Его за руку. Как в детстве. Это острое чувство – понимание, что тогда произошло с Ней, – пронзило мою душу только тогда, когда я родила сына. Сыновья – они не такие, как дочки. Их почему-то до боли жалко, они долго-долго кажутся маленькими, даже если не слушаются, даже если грубят и хулиганят. С ними, когда они становятся подростками, иногда совсем не хочется иметь дела. Но память об их детстве заставляет плакать – от жалости.

У Игоря Растеряева есть песня «Мама». Там сын – пьяница пропащий. Но вот едет к маме в деревню. И мысленно видит ее – старушку, стоящую у окна. Она смотрит вдаль. Она помнит его маленьким и добрым. Но он не успевает с ней повидаться, приезжает уже на ее могилу. И небо, как в детстве, отражается в его глазах. Впервые, наверное, после детства. И у него тоже есть шанс. Потому что есть мама. Была и есть.

Так же и в этой книге. Есть мама, есть сын. И много еще разных сыновей. И щемящее чувство – как в стихах Варлама Шаламова. Щемящее, но не безысходное, не отчаянное, не безнадежное, не унылое:

Вот потому-то средь притворства
И растлевающего зла
И сердце все еще не черство,
И кровь моя еще тепла

Я дала бы эту книгу нашим родителям, у которых нет времени не то что почитать, а даже просто посидеть, – из-за работы, огорода, внуков, болезней. Я положила бы ее, несмотря на страшные образы войны, на стол своим подросткам – и старшей дочке и средним сыновьям. Я рассказала бы отдельные истории из нее своим младшим детям – даже детсадовцу. Я поделилась бы ее надеждой с приветливыми стариками, которых каждый день встречаю на улице. Я обязательно буду говорить о ней с мужем – глубокими вечерами на кухне, когда все спят. У нее нет читательского адреса – она нужна всем. Чтоб размягчить сердце. Чтоб подсказать, хоть немножко, где выход: для кого-то – из горя, для кого-то – из подлости, для кого-то – из ненависти, для кого-то – из страха, для кого-то – из безделья, прикрытого не совсем нужными делами.

Недавно автор этой книги стал лауреатом новой литературно-исторической премии Союза писателей – за следование классическим традициям русского романа. А классический русский роман в своей основе хранит идею преображения. Поздравляем Николая Гаврилова и благодарим от всего сердца.

Мария Тряпкина/Православие.ru