11.02.2020

По дороге домой

Автор обзора: Валентин Курбатов/Литературная Россия

Посмотрел со страной «Союз спасения». Постоял на Сенатской площади между «Ура, Константин!» и «Ура, Николай!» и не нашёл себе места – с Рылеевым ли бежать или остановиться с Трубецким. А дома нашёл старую книжку украинского поэта Риталия Заславского, словно она только и дожидалась моего возвращения с «Союза спасения», и прочитал там:

Всё продолжается точь-в-точь.
Не продолжается, а длится,
и тот же день, и та же ночь,
и даже те же лица.

И кто-то где-то на заре
Кусает губы снова.
И до сих пор стоит каре,
И нету, нету Трубецкого…

Книжка 1976 года и тогда это звучало, конечно, пронзительно и отважно: «И до сих пор стоит каре…» А уж теперь читается и того больнее. Для кого нынешний день стабилизация, а для кого стагнация – и «каре» всё переминается на площади – «и нету, нету Трубецкого…». Какая-то вечная поделенность русского сердца, вечная двустоличность (Москва-Петербург), славянофилы и западники (даже ещё не знавшие имени этого деления, при декабристах ещё не занимавшегося).

А сейчас вот ещё неслышное, но явственное деление на светских и воцерковленных людей (не скажу «атеистов» – кто сегодня прямой атеист?). И как это ярко и очевидно в литературе! Загляните в книжный магазин и церковную лавку – не пересекающиеся вселенные, граница непереходимая. И я говорю не о житийной литературе, не о книгах священников и монахов, а именно о художественной литературе, которая выходит в мир из церковной ограды. Эти книги странно читать в метро или на улице – там они беззащитны. Даже и в библиотеке странно – только дома и в храме. «Своя от своих», хотя они и живут улицей и общей бедой и радостью, но словно зрачок повёрнут иначе.

Среди них в пору воскрешения церкви были те, которые помнили обе стороны (даже ненарочито помнили, а просто авторы жили там и там). И книжные магазины, смущаясь, торопились рекомендовать им найти приют в церковной лавке, а церковная лавка смущалась, что уж больно много автор улицы натащил – «иди отряхни и заходи»… А уж сейчас всё увереннее входит в читательский обиход книга, которая подчёркнуто закрывает дверь на улицу – «царство Моё не от мира сего» и лучше всего свидетельствует о становящемся и начинающем срастаться целостном человеческом сознании.

Классика, как мы помним, тоже не чуралась церкви – перечтите чеховского «Архиерея», его же «Святой ночью» или «Студента», вспомните тургеневскую Лукерью из «Живых мощей», а ещё лучше самое свободное дитя церкви – Лескова с его «Соборянами», «Запечатлённым ангелом» или «На краю света». Но эти родным родные книги в нынешний ряд не поставишь, и в «предки» себе не запишешь, потому что они рождались в самой церкви, как доме, ещё внутри целостного народа.

А сегодня мы подлинно всё ещё по дороге в церковь. «Дорога к храму» пока ещё нетверда и всё ещё больше «дорога», чем конечный пункт. Кто-то идёт по ней ещё с вызовом, кто-то с подчёркнутым смирением, но всё ещё не с наследованным покоем и верностью. А подвигнул меня на этот разговор самый сегодня живой и яркий из пограничных (улица-церковь) писателей петербуржец Александр Богатырёв и его последняя книга «У Бога и полынь сладка» (хотя и прежние «Ведро незабудок» и «Чудо – дело тихое» были о том же – как человек приходит в церковь и как меняется его понимание мира).

Он тем особенно и хорош, что не со стороны пишет, как уже «постигший» о «постигающих», а сам в середине этого нынешнего потока идёт. Сам ищет опоры и крепит своё сердце и душу судьбами своих героев, радуется встрече, как обретению братства. Вон сколько и какого народа любящим сердцем перевидал и переслушал. А при открытости автора и читателю не терпится отозваться: а у меня.., а я… И оглядеть себя, и лучше понять, в каком он сам месте своего пути и словно впервые услышать Христово «Я есмь Путь, Истина, и Жизнь» и ясно увидеть, что непрерывность пути и есть первое условие Истины и Жизни.

Книга естественно и живо становится обыкновенной нынешней храмовой общиной, где все рядом: и батюшки, и крепкие старухи, и вчерашние коммунисты, и заблудившиеся души, и суровые (отчего-то чаще к другим, чем к себе) новоначальные верующие, у которых шаг влево, шаг вправо – побег. Это было и в его «Ведре незабудок» и в тихом «Чуде» и вот сейчас в «Полыни» – всяк со своей судьбой.

Поздно собрал себя (долго собирал), но хоть на старости лет, а собрал свою душу церковный сторож старик Фёдор, и вот уж собрался исповедаться, да и по-человечески помереть, да вот давнее зло (уже вроде и изжитое, и преодолённое) дотянется из прошлого и убьёт так и не успевшего исповедаться старика за любимого приёмного сына Колю, которого он сам своею любовью (пить от любви с отрочества приучил, чтобы всё делать вместе) и доведёт до тюрьмы, чтобы потом вон оно для него смертью обернулось. Старый ещё рассказ («Фёдоровы деньги») 1986 года, когда и сам Богатырёв только выходил в дорогу к церкви и жизнь ещё не извертелась, как в последующие годы, и всё ещё просто и здорОво, так что и читаешь уже чуть старомодными глазами, не забитыми телевизионными сериалами и цветными айпатами да айфонами.

А к последним рассказам, которые писаны год-два назад, автор уже всем сердцем внутри церкви и мысль там живёт в иных просторах. Там стоит уроднившаяся душе вечность, которая «споласкивает» время, «не замечая» его зла и кривляния или милосердно прощая его, выводя из часто ещё нечистого бытового потока светлые родники, которые текут из Господней жизни во всякой душе – только разгляди их за яркой и «модной» одеждой дня.

Тогда в 1986-м он ещё не написал бы «Чудачку» – кандидата точных наук, крестившуюся уже в начальниках лаборатории и так взявшуюся за проповедь, что два ведущих сотрудника уволились, а женская половина бежала курить, хотя до этого в такой склонности замечен никто из них не был. А я с улыбкой встану на сторону проповедницы, которая знала, что креститься надо только полным погружением, а её только покропили (куда такую в купель-то?) и она расстроилась, а когда вышла из храма, хватил такой дождь, что она, промокнув до нитки, уверилась, что это её сам Господь крестил в возмещение батюшкиных упущений. Как тут не пустишься проповедовать? И тут свет и правда Богатырёва и полнота веры, когда ирония и улыбка идут рядом, как естественное условие живой и совершенной свободы верующего человека.

А назови-ка сына Пантелеимоном, как герой рассказа «Панечка» (раз рождение сына пришлось на день памяти этого святого) сразу дома всё про себя и узнаешь – хоть из семьи уходи. Только и тут сам Бог всё и управит и спасёт имя.

Читай так рассказ за рассказом: про то, как молодым людям выбираться из астрала и йоги, как просить святых о помощи, как взять и послушаться ночного сна и ехать через всю страну к незнакомым людям, чтобы спасти их, раз сон был подробен до адреса и имён этих незнакомых людей и лови себя на том, что это рядом и вне тебя, словно в параллельном мире.

Это мир монастырских трудников, провинциальных батюшек, простых прихожан из твоих соседей, которые утром выходят из одного с тобой автобуса и у своих Успенских, Никольских, Троицких, Богородичных храмов и, торопливо крестясь с мороза, торопятся в тепло родной церкви к своей «параллельной семье», к братьям и сёстрам. Батюшки-то от века зовут нас так, да мы уж прожили десятилетия другого миропонимания и пока ещё слышим в этом только фигуру красноречия.

И в каждой странице книги будет слышен и виден тихий, будничный, может быть, скучный для чужого слуха, но единственный для автора и героев Путь. И ты – дитя блестящей современной прозы, читатель лауреатов Большой книги и Национального бестселлера вначале покривишься, а потом, если сердце ещё живо, смутишься – как же ты не видел этого соседа по подъезду, товарища по работе, а порой и просто чуть скрытного друга и поймёшь заступающегося за своих порой беспутных героев свернувшего на публицистику автора, который слово-то даст батюшке, но так и видишь, что сам диктует ему: «…у государства и у каждого человека должна быть цель и должен быть образ победы… образ нашей победы– образ Христа, победившего мир» и зовёт давно назревшую необходимую Великую Нравственную Революцию.

Герои Богатырёва (другие мы) идут рядом с нами по границе наших параллельных миров, рядом с героями Пелевина и Быкова, дети рэпа и знамённого распева, книжного магазина и церковной лавки, дети тихого церковного Там и громкого победного светского Тут, дети одной Родины и одного неба. Дорога-то к храму оказывается просто дорогой к родному дому, которого одинаково не хватает и бомжу, и владельцу замка на Рублёвке.

Пора бы уж им (нам) получше приглядеться друг к другу, потому что порознь мы плохие дети этой одной Родины. Всю-то жизнь стоять в каре – замёрзнешь. А там, глядишь, срастёмся и опять станем из населения народом.