Прорыв в трансцендентность
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Валерия Алфеева. Осанна. Стихотворения. М.: 2015.
Определение «духовная поэзия» и звучало, и до сих пор звучит во мне плеоназмом, то есть, маслом более чем масленым: если поэзия не духовна, то какая она – поэзия? О чём? О ком? Разве не заповедано поэзии питаться эманациями Всемирного Духа, чтобы быть мало-мальски осмысленной и хоть как-то оправдывающей собственное существование? Тогда, применяя данную кальку – как бы не западную – всякое литературоведение неизбежно впадает в ересь редукции смыслов.
В пору унижения поэтического жанра, насильственного запирания его в келью малых тиражей, ухода с информационной, общественной и прочих арен возникла, надо сказать, ветвь поэзии, не обращающейся ни к кому, включая самого себя, и тем более к Создателю. Плоской, обывательски закопанной в некую около-протестную социальность версией поэзии усиленно стараются подменить прежнее содержание русской поэтической лирики и эпики, но результаты особенно не впечатляют: в памяти людской в основном живут Есенин, Рубцов и Высоцкий с минимальными вставками из истинных классиков, как девятнадцатого, так и двадцатого столетия.
***
Общая картина нравов в поэзии сегодня такова, что не надо лишний раз напоминать о том, сколь немногие могут образовать на пепелище свою поэтику, сколь немногим дано пойти настолько своим путём, что он станет заметным, и у него появятся последователи.
Валерии Алфеевой удалось удивить и такого читателя, как я. Какого же, спросите вы, такого особенного? Скажем так: умеющего видеть чуть больше, чем просто любопытствующий читатель.
Поэт удивил даже не тем, как несхожа архитектоника его мысли и чувства с каноном (а он более чем суров, если как раз чувствовать его, а не заключать в клетку терминологии), но тем, как беззаконно звучит его песнь там, где белый шум сменяется белой же тишиной…
***
Термин «духовная поэзия» на практике часто не оправдывает себя самого: его сплошь и рядом употребляют, во-первых, в отношении поэзии, которая по своим эстетическим, да и просто формальным свойствам, и к поэзии-то никакого отношения не имеет, а во-вторых, присваивают авторам, руководствуясь наличием в стихотворениях определённой лексики. Свобода слова – раздолье то ещё: можно называть стихотворения «Пасха», «Рождество», «Благовещение», «Троица», «Покров», и так далее, но существо дела состоит в том, что духовными они становятся не при старательном употреблении канонических реалий, а при действенном прорыве к духовному первоначалу прямым и недвусмысленным отказом от основного бытия:
Но для души крылатой
Царства земные мелки
Она не стяжает злата,
не ест с золотой тарелки
Тесно ей в стогнах града.
Ей ли ходить по базару?
И не загнать её в стадо,
И не запрячь её в пару.
- сказано о себе и подобных себе вполне определённо – так, чтобы не было попыток что-то в манифесте независимости от мира пересмотреть в ту или иную сторону. В пару не запрячь, в стадо не загнать – почти предел само-стояния и отрицания «цивилизационных ценностей», какими их сделали наши перенаселённые и гордящиеся собой города.
***
И отделяет от смерти
Лишь теневая черта
- говорится… девочкой, наблюдающей в лесу дятла. Если memento mori столь явно дышит в сознании пусть и более старшим в отношении приведённой интроспекции, значит, были основания:
- не петь и не плясать об руку со всей советской литературой (Нагибин воскликнул – «Как вам удалось ни разу не солгать?»)
- не славить вождей и тем самым созданный ими «самый справедливый в мире общественный строй»
- не стремиться к получению от строя неких вполне себе определённых благ
- не быть в центре внимания литературной прессы
- молчать, скрываться и таить всю жизнь то, что дорого, и лишь изредка являться, в основном с прозой, журнальному и вообще широко понимаемому литературному процессу
- хранить верность лишь тому, что чувствуешь, тому, во что веришь
А верует Валерия Алфеева – во Христа. Эпоха большевизма, в которой она родилась 82 года назад – такова поистине волшебная иллюзия текста книги «Осанна» – не задела её ни стилистически, ни духовно. Поэт словно бы прожил в параллельной реальности, взывая ко Христу, любя Христа, стремясь достичь Христа любой ценой, сверхчеловеческим усилием помысла о Нём и чувства о Нём.
Просто? А вы попробуйте сами.
Ни ветлы, ни дома,
Ни страны той нет,
Только свет пробился
через толщу лет
- здесь забавен «перескок» времени. «Той» страной мы, родившиеся на излёте советской власти, чем дальше, тем чаще называем СССР, а вот Валерия Алфеева – Россию. И кто же тогда ближе истине и России, мы или она?
Мы ценим в людях разное,
мы что-то любим в них,
но недоступен разуму
на дне души тайник.
- не проставленная датировка стихотворения не даёт определить, какого оно года, максимально будто бы близкое к эстетике, например, 1950-х гг., но! – так же далёкое от любого пафоса созидания, кроме строительства собственной души. Постулируется тайна души, и все идеологические напластования поверх неё, все определения коллективистского, обобществляющего, стадного, обрушиваются и исчезают, как ледяные и песчаные замки. Поставлен предел: душа, в которую никому не проникнуть. Душа – не просто «искра Божия», она – плод суверенного соглашения Господа с каждым из нас, нарушить которое (соглашение) нельзя без губительных последствий для себя. Искру либо хранишь, либо развеиваешь по ветру и остаёшься темным и пустым до скончания века.
Жизнь – только повод для того,
чтоб прикоснуться к тайне Бога.
Далеко же залетело это семечко от ветров, бушевавших над веком. Родившись через двадцать один год после революции, пережило оно всё, что прокатилось по земле, и расцвело, не спрашивая ни у кого позволения.
Тихое счастье всему вопреки,
Прикосновение Божьей руки
(«Васильки»)
Какое же оно, То прикосновение?
И обессилевшая плоть
припала к берегу морскому
всем иссякающим теплом
всей неизбывною тоскою
Господь – берег, камень, почва, основание всего человека. Вне Его не только пусто и темно, но безнадёжно, дико, уныло, бессмысленно – вот с какой жаждой бросается человек к Вере, обретая свой истинный облик, то есть, зеркало, глядеться в которое можно бесконечно. И смотришь, потому что больше смотреться попросту не во что…
Оттого мне пресно, тесно, больно
на земле. И это знаешь Ты.
***
«Осанна» многолика. Один из главных её смысловых оттенков – путешествия по Северному морскому пути, где Вера затопляет сознание, тонко настроенное на восприятие Божьих чудес. К слову, в поэзии Валерии Алфеевой отсутствует акмеистический детальный ряд, вещи и люди. «Осанна» - молитва, где нет ни времени, ни той самой частной индивидуальной судьбы, за которую мы так держимся. Главный герой стихотворений Валерии Алфеевой – Создатель, а главное средство достичь его – молитва. Иного пути к Нему и не было никогда. Молитва – и сокрушение, и благодарность, и мольба о чуде, и осознание его.
Будто сквозь цветной туман (с) проступает это мироздание, и чудится, что уже не человеческими, или, вернее, не только человеческими глазами взирает поэт на суету творения. Страна, о которой она не может не мыслить, рисуется скорее пейзажем, нежели муравейником, пронизанным миллионами и миллиардами, наверно, социальных и профессиональных связей. Не имеет значения! Выпадают из круга зрения – бытовые неурядицы, редакционные интриги (а из чего состоит жизнь обычного писателя, по-вашему?), муки письма. Остаётся всеобъемлющее, безграничное чувство трансцендентального порыва, по сравнению с которым всё мыслимое и остальное блекнет и скрывается в безднах вечности, стучащейся в душу.
И душа – отзывается:
Весь путь к собору в сентябре
под нашими ногами
был выстелен, как путь царей,
узорными листами.
Что мешает подавляющему большинству нас осознавать себя именинниками, царями, избранниками на пиршестве жизни, смотреть иной оптикой на всё свершающееся между нами, с нами, помимо нас? Отсутствие твёрдой, как Берег Бога, веры, малодушие, неумение распахнуться настежь и жить полным дыханием, ощущая, как перекатывается через головы и сердца нечто непостижимое, превышающее всякое разумение и чувство. Трансцендентное – то самое, превышающее нас, ещё из позднесредневековой схоластики. И чем отвечаем вызову мы? Лёгким ужасом, серым недовольством, шоком, депрессией, нескончаемыми колебаниями между добром и злом, в результате которого слишком часто избирается не-жизнь, не-душа, не-существование. И если бы этот добровольный затвор был хоть отчасти монашеским, пронизанным духовными токами высокой частоты! Но – нет. Пассивное бездействие в собственных квартирах, казённых присутствиях, городах, в цивилизации в общем – вот истинный итог миллионов судеб.
Надо очнуться, какой бы ни была цена за пробуждение.
***
Концептуальным оттенком проникнут «Крик павлина»: услыхав «горестный крик», поэт истолковывает его:
И пронизан печалью и болью сквозной
крик пленённой души за оградой резной.
Понять, конечно, можно и в антропоцентрическом ключе: красивейшая птица мира тоскует по человеческой участи – говорящей, судящей, действенной со всех сторон. Но если оторвать глаза от плоскости мироздания, толкование почти противоположное: в каком бы теле ни заключалась душа, она обречена тосковать по первоисточнику.
Искра стремится в пламя, потому что такова его природа, и пока не вернётся, тоска неизбежна. И это концепт, превышающий мудрствования, основанный на чувстве конечной правды бытия. Мы не вправе ускорять возвращение, но вправе тосковать, пока вынужденно находимся в изгнании. И главный праздник души – впереди. Она только и должна помнить, что её обязательно спросят, что она в этом изгнании делала, не опозорила ли дом, пославший её в путешествие по земле.
Человек рождается на страдание,
чтоб, как искра, стремиться ввысь
Знаем. Но – чувствуем ли?
Есть замысел Божий о каждом из нас,
О нас, потерявших себя в пустоте
Будто бы знаем, но верим ли?
Так что же – о нас? О чём плачут ангелы в России?
О детях брошенных и падших матерях,
О страшных жертвах мёртвому кумиру.
О жаждущих бессмертного питья,
но ищущих забвенья в алкоголе.
О каждом колосе в сожжённом поле.
О каждом голосе в безмолвном хоре
тобой убитых, родина моя
- мало кто не содрогнётся от последней строки, потому что смелости бросить в лицо счета любимой Отчизне хватит не у всякого.
Тянется между крестами нищими
с датами кончины,
Память – долгий путь между кладбищами
горестной отчизны
убивавшей сыновей без жалости
жесткою рукою,
не отняв лишь неподслвастной малости –
вечного покоя
Ни к чему, наверно, и многим из нас думать иначе: история двадцатого, да и не только двадцатого, сказать по чести, века была безжалостна к русским людям, потому что, наверно, таково свойство истории. Её шаги мужчины воспринимают как нечто должное, а женщина проживает их в координатах непрестанных утрат. Мужья и сыновья под бодрые марши отправляются на фронты, под карканье ворон – в тюрьмы, и – доколе? Только построит одно счастливое поколение дом, как тут же приходится бросать его, и открывается взору земля нищего странствия. И дом трескается пополам.
Погорельцы и беженцы. Нищие. Воры. Убийцы…
Не крещёные лбы и смертельно уставшие лица.
Духовная поэзия? Более чем – помышлением обо всех растоптанных и ещё сегодня распинаемых безработицей, хаосом, самоуправством. Куда нам без них…
Поэт Валерия Алфеева сочетает в себе горе и счастье, преследуя одну цель – примером сочетания своего обратить читателя в надмирные области, путь в которые открывается сколь чистой верой, столь и внимательным чтением верующей поэзии. Здесь трубным гласом звучит вечный зов неизречённой глубины, будто доносящийся до нас из пространств, которые мы столько лет считали ненаселёнными, лишёнными всякого смысла, чёрным космосом, куда не проникает ни единый луч. Но он, пробуем сегодня убедиться все мы, проникает всюду, поскольку от него всё и началось, и непременно продолжится:
Нет зла. И смерти нет.
Сергей Арутюнов
