Рядовой Каледа: проповедь о войне и Победе
- Автор обзора: Марина Бирюкова
«В своем патриотизме, внешне скромном, порою незаметном, но страшном для врага в годы тяжбины, мы непонятны Европе, так же как многие страницы истории Европы непонятны для нас», — писал протоиерей Глеб Александрович Каледа, связистом прошедший Великую Отечественную, участник Сталинградской битвы, Курского сражения, освобождения Белоруссии; автор многих книг, в числе которых — одна особенная, под скромным названием «Записки рядового»
Лично мне эти «Записки» помогли понять нечто важное о той войне, может быть, даже сформировать к ней отношение. Помогли именно потому, что отец Глеб — это человек, которому невозможно не доверять, в искренности и порядочности которого невозможно усомниться. Его имя осталось навсегда не только в новейшей истории Русской Церкви, но и в истории российской науки: Глеб Александрович Каледа — профессор, доктор геолого-минералогических наук, специалист в области литологии, автор многих научных работ.
Родившийся в 1921 году, Глеб Каледа вырос в среде «чуждых элементов», людей, не принявших советскую власть. Об этом он также рассказывает в своих «Записках». Его отец, Александр Васильевич, происходил из белорусских крестьян, а вот мама — та была кровей дворянских, она происходила из старинного, с честью служившего России рода Сульменевых. Ее предка, Ивана Саввича Сульменева, сам государь Николай Павлович называл «дедушкой русского флота» (он прослужил на море 62 года!). Дед Глеба Александровича, отец его матери, подполковник Роман Сульменев, был воспитателем наследника сербского престола, будущего короля объединенной Югославии Александра, друга и покровителя русской эмиграции, убитого в 1934 году террористом из усташей — хорватских фашистов. Романа Петровича хорошо знали в Зимнем дворце: он мог бы стать воспитателем другого наследника, царевича Алексия, но, увы, его кандидатура на эту должность обсуждалась уже накануне катастрофы…
«Записки рядового» начинаются не с войны, а с детства — чудесного, несмотря на тревоги и материальные трудности, полного открытий, исследований, экспериментов. Читая эти главы, мы видим, как в мальчике Глебе одновременно пробуждались ученый-исследователь и художник: уже в детстве он изучал мир не как безликую материю, но как одухотворенное Божие творение. Родители понимают сына и помогают ему вникать в чудеса: гербарий и коллекцию насекомых Глеб собирает вместе с мамой, Александрой Романовной. А чуть позже мальчик принимается рисовать, в его жизнь входят кисть и палитра…
Относительно спокойные двадцатые годы сменяются жуткими тридцатыми, снаряды ложатся все ближе. Отец Александр Васильевич, экономист, оказывается под подозрением в связи с делом белорусского ЦСУ — Центрального статистического управления (напомним, что среди ученых, занятых статистикой, то есть видевших истинную картину советского хозяйствования, вредителей искали перманентно). Мальчик слышит разговоры взрослых — и взрослые понимают, что от него не нужно ничего скрывать.
«О раскрытии вредительских группировок и судах над вредителями говорит радио. О них пишут газеты, сообщают плакаты.
— Мама! А почему так много развелось вредителей?
— Власти не могут справиться с управлением государством. У них ничего не получается. Надо на кого-то свалить свои неудачи, и они придумали вредителей. Но ты этого нигде не говори».
И другой диалог меж матерью и сыном.
«— Мама, почему всех арестовывают, а нас не арестовывают?
— А мы недостойны пострадать за Христа».
Дом Александра Каледы открыт для всех гонимых, ссыльных, опальных. Первым духовником его детей становится священномученик Владимир Амбарцумов, расстрелянный в 1937 году. После войны Глеб соединит свою жизнь с его дочерью Лидией, и она родит ему шестерых детей, о каждом из которых нужно рассказывать отдельно: два священника, два врача, игумения монастыря и супруга священника.
Но мы забежали вперед. Прежде чем мы подойдем к порогу Великой Отечественной, необходимо остановиться еще на одном моменте.
Не секрет: среди людей, не принявших советскую власть, пострадавших от нее, были и такие, кто видел в немецкой армии «освободительницу»; кто решительно не желал «умирать за Сталина и его банду» — мне приходилось читать такие откровения старых лагерников. Бог судья этим людям: в 1941-м они не знали о немецком фашизме всего того, что знаем о нем сегодня мы; не видели ни Освенцима, ни Хатыни. Каждый из них по-своему заплатил за этот самообман про «освободителей». Нам сейчас важно другое: для двадцатилетнего Глеба, несмотря на весь его горький опыт жизни в СССР, Отечество оставалось Отечеством, а долг его защищать — долгом. Такова была его закваска, таково воспитание — и в этом его поддерживал отец (мамы не было уже в живых).
«В самом начале войны, когда все тяжело переживали неудачи наших войск, отец сказал мне: ”Если они далеко заползут, расползутся, будем давить их как муравьев и тараканов (пруссаков). Нас победить невозможно“. Эти слова мне вспоминались в тяжелые дни разгрома наших войск под Харьковом, в дни и часы агонии на берегу Дона, в немецких клещах».
В 4-й главе «Записок рядового» война предстает такой, как она была, потому что автор не нуждается ни в разоблачительной «чернухе», ни в героической ретуши. Мы видим страшную картину неправосудного расстрела бойца «за трусость и панику»; видим победы врага, разгром наших армий по причине бездарности командования, выход уцелевших из окружения, голод, антисанитарию — когда, например, приходится пить воду из лужи, в которой разлагается труп лошади...
«Наш командир полка оказался в тяжелейшем положении и без связи с высшим командованием. Он сидел в стороне, охватив голову руками, не зная, что делать: очевидно, что надо отступать, но есть приказ 227(расстрел за самовольное, без приказа, оставление позиций. — М.Б.). А если он не выведет людей из котла, то и люди, и техника погибнут. Через какое-то время он дал приказ отступать, приняв это решение прежде всего как человек.
Начали отходить; мы, связисты, смотали связь. Степь горела от немецких зажигательных бомб. Шли темной ночью начала августа, при ярких звездах, преследуемые трассирующими пулями и снарядами. Постепенно наше “ядро” стало обрастать отбившимися солдатами.
Три дня продолжалась агония под Калачом. Наши танки пытались отстреливаться, зарыться в землю: двигаться не могли, так как не было бензина. Все пространство насквозь простреливалось.
Солдаты шли по степи… Тяжело раненый лежал на земле и непрерывно стонал: “Пить, пить, пить…”, а на животе у него стояла полная запыленная кружка воды. Вокруг собрались солдаты, не зная, что с ним делать. Кто-то выстрелил ему в голову, тело дернулось, он умолк. Война вещь страшная, жестокая, ее не следует смотреть…».
Читая, мы пытаемся представить себя на месте Глеба и его товарищей и за них ответить на вопрос: что же делать в таком отчаянном положении? Кажется, что ответ возможен только один: застрелиться. Случалось с кем-то и такое — человек не железный, он ломается… Но в авторе «Записок» и его товарищах мы видим совсем других людей.
«После разгрома под Калачом мы лежали с одним солдатом под кустами, измученные предыдущими боями, и он мне сказал: “Я не вижу сил победить”. А я ответил: “А я не вижу у него (у противника. — М.Б.) сил победить”».
Прежде чем засесть за свои «Записки», Глеб Александрович перечитал немало военных мемуаров. Они не удовлетворили его. Чем же? Написанные генералами и маршалами, они напоминали хронику шахматной партии, совершенно не отражая и не учитывая психологии солдата, его внутреннего настроя. А рядовой Каледа вслед за своим любимым писателем Львом Толстым считал, что именно это определяет исход войны.
«Гитлер войну с Советским Союзом рассчитал правильно (я в этом убежден), но рассчитал ее по своим — немецким, фашистским, прусским — меркам: внезапность, преобладание в вооружении, в численности армии и многое другое. Он не учел только одного: психологии, патриотизма русского народа и других народов СССР, различия идеологии армий».
День Победы для всякого пережившего войну, не только воевавшего, — день, в который человек возвращается всю свою жизнь, вновь и вновь его переживая.
«В 23.00 я в последний раз передал команду “Огонь!” — и 32 снаряда легли по северной окраине, убив, как мы узнали на следующий день, нескольких фашистов. На фронте наступила тишина. Слышались отдельные очереди, но к 12.00 и они прекратились.
На ночь расположились в доме дачного типа, превращенного немцами в казарму: во многих комнатах — двухэтажные нары. Медленно тянулось время в ожидании неведомого и нового. Вот-вот наступит победа и конец войны — то, за что боролись в снегах Волхова, сражались, отступая через Дон к Волге, дрались в окопах Сталинграда, воевали под Орлом и Курском, то, во имя чего мы все жили с того самого утра 22 июня 1941 г.
Мне хотелось самому услышать слово столицы о конце войны. Я дежурил. В 4.00 поймал голос Левитана, возвещавший о полной и безоговорочной капитуляции Германии. Вышел на улицу. У дверей часовой-пехотинец.
— Война кончилась. Слушал Москву, — сказал я ему.
— Вот за это сообщение спасибо большое, очень большое.
Часовой весь просиял, всей своей фигурой: лица его в сумерках я почти не мог различить…».
После войны Глеб Каледа окончил Московский геологоразведочный институт. С той поры большая часть его жизни проходила в экспедициях. Многие, знавшие Глеба Александровича как ученого, удивились бы донельзя, узнав, что он человек верующий, что одновременно с научными трудами, выходившими вполне легально, в самиздате распространяются его богословские труды. В 1972 году митрополит Иоанн (Вендланд) тайно рукоположил Глеба Каледу во диакона, а затем во пресвитера. Почему тайно? Потому что это стало бы скандалом; как ученый, Глеб Александрович превратился бы в изгоя; а как священнику никто никогда не дал бы ему регистрацию. Поэтому он 18 лет кряду — до 1990 года — служил тайком, для небольшого круга посвященных, в своей квартире — одна из ее комнат легко превращалась в храм. Четыре года открытого служения отца Глеба вместили столько добрых дел — причем дел, которые приходилось начинать с нуля, — что другому, кажется, и за двадцать лет столько не сделать. Он стал первым в новой России тюремным священником, работал с теми, кого все прокляли, с убийцами, с осужденными к высшей мере. Одновременно с этим он заложил основы всем ныне известного Православного Свято-Тихоновского университета; подготовил фундаментальное исследование Туринской Плащаницы, доказав ее подлинность. Осенью 1994 года Господь призвал Своего служителя к Себе. Нам осталось его бесценное духовное наследство, в том числе и опыт переживания Великой Отечественной войны.
Читая записки этого ее рядового, мы, безусловно, должны спросить себя, жив ли в нас и сегодня этот непоказной, непарадный, до решающего часа, может быть, и незаметный русский патриотизм, который определяет исход — не только войны, но и всякой беды, в которой мы можем оказаться и, увы, оказываемся. Здесь не нужно спешить с ответом, здесь нужно всматриваться — в себя самого, в окружающих, во многих людей, в их поступки… чтобы, вопреки всем нашим горестям, понять, наконец, что мы не пропали, и у Победы, действительно, есть наследники.
Православие и современность
