Семь зрячих свидетелей
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Первая мировая война 1914-1918 гг. в дневниках и воспоминаниях офицеров Русской императорской армии. Сборник документов/ отв. Сост. С. А. Харитонов. – М.: Политическая энциклопедия, 2016. – 749 с.: илл. – (Первая мировая. Великая. 1914-1918)
Утрированный образ «любителя военных мемуаров» со времён СССР остаётся удручающе трёхчастным – почему-либо не навоевавшийся отставник с реваншистскими наклонностями и тайной мечтой вписать себя в историю мировых войн и вообще не воевавшая двоица в виде тыловика-снабженца и гражданского пенсионера, пробующая хотя бы ментально причаститься ужасающим драмам века в их силовой ипостаси.
Кто в здравом уме прельстится выражениями вроде «Энская часть под командованием полковника Эн, вышедшая к плацдарму в районе Энска, располагавшая по состоянию на энную дату энного месяца эном орудий и штыков, продвинулась вглубь обороны противника на эн километров, однако дальнейшее её движение, из-за потери связи, застопорилось на эн суток»?
Раздвинуть рамки канцеляризма (оперативных сводок, донесений о ходе войсковых операций, данных о потерях) может лишь первоклассная литература, и новый сборник «РОССПЭНа» демонстрирует раздвижение этих рамок если не в сугубо научном, а, значит, «сухом» предисловии, то в составе первой же «ударной группы» - воспоминаниях поручика 153-го пехотного Бакинского полка Никанора Платоновича Арджеванидзе.
Читатель неизбежно столкнётся с легко прочитываемой между строками неистощимой весёлостью в обстоятельствах настолько удручающих, насколько их может сделать таковыми театр военных действий в его самой крайнем выражении – полковой разведки. Невольный смех рождается при простейшем сопоставлении фактов: молодой человек, не принятый в Тифлисское военное училище по здоровью, взбегает на вершину горы с пленным турком в обнимку, но так сжимает его по дороге, что того потом приводят в чувство ополаскиванием в ручье.
Расписывая лики сражений и кратких передышек, поручик более чем откровенен: вот господами офицерами вкушается поначалу разбавляемый водой, а затем и не разбавляемый одеколон. А вот другая деталь: Арджеванидзе узнаёт, что в месте, где он режет колючую проволоку, берёт «языков» и закладывает фугасы, по преданию был ветхозаветный Рай, и он трогательно, «на глазок», прикидывает, под какой развесистой яблоней могло бы произойти грехопадение. Вспоминая некий населённый пункт, Арджеванидзе сдержанно отмечает: дорог он тем, что именно из него было удобно ночами наезжать в другой НП, где у него была
знакомая сестра милосердия, характер отношений с которой всецело ясен из одного упоминания. Замечательна летучая деталь: перед гибельным заданием разведчики танцуют и поют, потому что… все они бывшие каторжники, осуждённые за тяжкие преступления. Стилистика Арджаванидзе относит к авантюрно-приключенческим повестям, и только одна деталь путает карты: израненный, контуженный, неоднократно обмороженный, фактически изорванный заживо, автор удалой «кавказской повести» прожил на этой земле всего 43 года.
И то же самое со следующим свидетелем – полковником царской, а затем Белой армии Евгением Николаевичем Гусевым: 40 лет, пал под Бердянском в 1919-м. Эпизод, описанный им (защита фольварка Надольцы (август 1914) в качестве командира пулемётной команды), дышит высокой поэзией – здесь и звукоподражание, и иные приёмы погружения в атмосферу плотного обстрела. Идиллический пейзаж поля боя с облачками шрапнели над привольными лугами описан словно бы не тридцатилетним мужчиной, прошедшим подавление беспорядков «первой русской революции» в 1905-1907 гг., но мальчиком, впервые коснувшимся реальности, а заканчивается, после теснейшего приближения к небытию, картиной искупления – раненый австриец просит воды, русский подносит, и тот целует его руку…
Куда более, чем предшественники, выверен текст полковника Лейб-гвардии Московского полка Георгия Феликсовича Климовича. Верный любимому полку (у Арджаванидзе именно этой единице истинно по-армейски придаются черты живого существа), автор пытается описать события, предшествующие своему зачислению в боевой состав. В манере почти юнкерской уделяется непропорционально много внимания состоянию обмундирования и провианта – настолько, что даже рассказ о действиях полка в Холмской операции заканчивается тем, что враг не нашёл на оставленной русскими войсками территории никакого… продовольствия (его при отступлении сожгли). Подобный акцент показался бы странным, если не иметь понятия о вечном голоде передовой. Да, патроны во время долгих маршей выбрасываются, а сухари грызутся, в противоположность походным установлениям, вовсе не на привалах, а прямо на ходу – такое поведение солдат может быть открытием лишь для свежего выходца из училища. И далее – хроникально, скрупулёзно, в имперско-казённом стиле, приученном к исключительно уставному пониманию вещей, отрицающих любую плац-парадность.
Какое пиршество темпераментов! От низовых исполнителей – к стратегам с рассуждениями о качестве командования как бы сквозь флёр непременных боёв. Очевидный пример – истинно генеральский и довольно критический взгляд на
события 1915-го года генерал-лейтенанта (в конце карьеры) Красной армии Богдана Константиновича Колчигина. Статья «Пятидесятилетие славы и горечи гвардии», вышедшая из-под его пера, рефлектирует жёстко и бескомпромиссно, изобилуя такими выражениями, как «не храброго десятка», «не были способны командовать», «напрасно мы растолковывали им», «утонул в болотах», «я был удивлён», «встретил неприветливо», «нужно было сойти с ума», «действия артиллерии были безобразными», и т.п.
Возможна здесь и некая аберрация в отношении своего тогдашнего бесправного почти положения низшего офицера (дескать, дали бы мне, я бы по-другому распорядился), но, вместе с ней, можно отметить и мягкое способствование установленной в позднейшей историографии картине. Советская власть была нисколько не благодарной «империалистической бойне» за появление поистине огромного количества людей, оторванных от земли и желавших воли, и тем самым сыгравших ключевую роль в смене власти. Напротив, Первая Мировая рисовалась, прежде всего, «бездарной» с точки зрения управления и снабжения, «бессмысленной и беспощадной», «ведущейся в интересах господствующего класса», несмотря на то, что ничего необычного этот очередной европейский передел в себе не нёс, кроме крушения, по крайней мере, двух центральных монархий и установления вместо них социалистических республик.
Кстати, о социализме: изрядную пользу советской трактовке приносит своим свидетельством и несчастный прапорщик Яков Фёдорович Кравченко, скончавшийся в 1916-м году в полевом госпитале, будучи 32-х лет от роду. Записки его, ведшиеся до самой смерти, приносит, правда, спустя несколько десятилетий в ЦГВИА СССР его первая жена Анна Селиванова, профессиональная (!) революционерка. Настроение работы очевидно с первых строк:
«Нас не трогают <…> Нашей дивизией командует генерал-лейтенант Ласский. Высшее начальство считает его выжившим из ума <…> А сменить его нельзя из-за прежних заслуг» - и так далее до «Патриотических песен солдаты не любят». Влияние ли жены это настроение, или самостоятельно вызревшее при взгляде на фронтовые неустройства указание на причину революции, которой повествователь не дождался, сказать определённо нельзя, и вряд ли стоит пытаться отделить здесь «большевистский» (только ли?) скепсис от горестного осознания неудач. Смерзание элит в непрошибаемую корку на теле нации – симптом почти смертельный для любого режима. При более аккуратных и исполнительных, чем при последнем государе, особых службах такой дневник (как в деле А. И. Солженицына) мог бы сыграть роль самодоноса на «пораженческие настроения» и аргумента в пользу долгого заключения…
«Полковник Гужев считает прапорщиков разновидностью солдат (солдат вообще ни во что не считает)», «… генерал Ирманов. Толстенький, пискливый, недалёкий человек», «лечат йодом и касторкой», «русские не умеют жить, но умеют умирать», «мои гренадеры гибнут один за другим», «Святой Георгий, почему вы пешком? – Дальше ехать некуда», и т.п. – никакого «подъёма», «воодушевления» изначально.
Наконец, два завершающих дневника – капитана-артиллериста Александра Владимировича Орлова, эмигрировавшего во Францию, и генерал-майора Антония Фомы Никифоровича Чеховского, зверски убитого солдатами в 1917-м.
Орлов: «Дай Боже всякого несчастья и гадости всем, устроившим нам эту штуку!» (на сборном пункте).
Чеховский: «Редкая артиллерийская перестрелка, ветер юго-восточный, мокрый снег».
Орлов: «Сравнивая своё положение с арестантами, отбывающими одиночное заключение в тюрьме, я завидую им», и т.п.
Чеховский: «Никаких перемен не произошло», «Получена телефонограмма…».
Орлов об осмотре императором Николаем новых убежищ для нижних чинов: «В этих убежищах жить нельзя, только умирать».
Разница в положении, возрасте? Нисколько. Лишь определённо-личная графика Вышнего Промысла, тончайшая конфигурация вхождения или не вхождения в Новые Времена. Шаги судьбы… Первая Мировая война, умело заслонённая от народных взоров последующими событиями, предтеча пролившихся океанов русской, да и не только русской, крови, в дневниках образованного военного сословия являет себя действом, проявляющим всё богатство национальных натур. Боевое офицерство фиксирует такие мало уловимые оттенки чувств, до которых только начала дотягиваться военная проза 1940-х годов, чрезвычайно упростившая и самого человека, и весь эмоциональный фон его жизни, за исключением, возможно, некрасовской повести «В окопах Сталинграда» и некоторых других произведений «лейтенантской прозы». Как показал уже российский опыт, даже «окопная правда», включая тот же дневник Ю. Нагибина, может быть разлагающим нытьём, мучительным и стыдным даже для его носителя…
Основным же вопросом, могущим взволновать исследователя военного наследия, может стать противоборство двух нетерпимых друг к другу духов боевых мемуаров – всепобеждающего суворовского и мертвящего канцелярского, отпечатавшегося в заметках некоторых маршалов СССР.
С обветшанием идеологий, таким заметным в период 1914-1918 гг., в фокус попадает единственная достойная рассмотрения фигура – человек, облечённый ответственностью за исход своих приказов и судьбу своих подопечных. Настоящая литература образуется лишь им, отринувшим насквозь фальшивый и злокозненный ура-патриотизм так же, как любое – вольное или невольное – возвеличивание любой массовой бойни.
