Сибирский рыцарский роман. Размышления о «Тойоте-Кресте» Михаила Тарковского
- Автор обзора: Алексей Татаринов/«Литературная Россия»
Даже с учетом всех контекстов и лексических ассоциаций название единственного романа Михаила Тарковского представляется мне не слишком удачным. Машина остается машиной. Техникой пахнет и зависимостью от того четырехколесного друга, который далек от реализуемой в книге духовной программы
Для меня
«Тойота-Креста» – современная версия средневекового рыцарского романа. «Стоп! – возьмёт слово начитанный студент-филолог. – Какой ещё рыцарский роман. Что общего у повествования Тарковского с «Тристаном и Изольдой», «Ланселотом», «Парцифалем»? Там приключения постоянные, турниры соответствующие, Прекрасные Дамы с идеальной любовью, чудесные леса, замки и память о Небе, о христианском идеале. Где это все у Тарковского? Сибирские трассы, подержанные машины, долгие-долгие разговоры о провинциальном быте и новейшем русском несовершенстве... Да и главный герой – какой-то тормозной Женя, на лихого рыцаря совсем не похожий...»
Отвечу виртуальному студенту. В глубине романа происходит следующее. Несогласный с прагматизмом XXI века человек-душа поглаживает своего доброго коня (замаскированного под японскую машину), воспринимает его как по-настоящему живого друга, ищет приключений на малолюдных дорогах, окруженных густыми лесами. Еще этот человек-душа помнит о заколдованной Родине, знает о ее многочисленных врагах, думает, как справиться с ними. Также он пребывает в постоянном поиске идеальной женщины. Она должна помочь в подлинном восхождении, стать верной подругой по замене горизонтали (жизнь ради брюха) вертикалью (жизнь ради духа). Герой знает о реальности Бога. Однако нет, как у действительного рыцаря, религиозного покоя. Есть поиск Отца и Спасителя. Чем ближе финал, тем заметнее Церковь, призванная принять душу, успокоить ее. Нет фиксируемых сюжетом чудес? Ничего, зато есть понимание жизни как чуда. Только так можно сохраниться в мире, который все больше и заметнее склоняется к мрачному потребительству, к гламуру и пустоте безбожной повседневности. Жизнь должна быть богослужением в формах, востребованных своей эпохой. Так в классическом рыцарском романе XII столетия. Так в романе Михаила Тарковского «Тойота-Креста».
Правда, рыцарский роман – центростремительная словесность: событий много, разговоров мало, композиция четкая и, я бы сказал, резко устремленная к кульминации и финалу. «Тойота-Креста» сделан иначе: акцент – на протяженности, на неторопливости и какой-то специальной затянутости. Словно автор, выстраивающий безусловно нравственный текст, верит в целительность качественного многословия и тепло совместности, объединяющей героев, писателя и читателей.
Сказал бы еще и так, рискуя впасть в избыточную научность. В романе Тарковского внутренняя форма речи интереснее, совершеннее внутренней формы сюжета. Отдельные фразы способны заворожить, заставить признать, что именно сейчас происходит встреча с высокой прозой. Ну, например, слова о главном герое: «Женю всегда поражала страшная людская зарезанность в существование, и он никак не мог примирить это чувство привычки к жизни и ошеломляющее ощущение ее чуда при встряхивании головы, при сбрасывании этого наваждения».
Внутренняя форма сюжета – это важная динамика развития. Она отвечает за созидание каркаса произведения, за его прочное вхождение в читательскую память. И вот тут Тарковский не желает насыщать роман фабульными (рельефно-событийными) центрами, оставляет нас в повествовании, которое больше напоминает протяженность и некую риторическую остановку, чем движение к цели.
При этом высокоскоростная машина редко исчезает из романного кадра. Признаюсь, где-то в начале третьей части «Тойоты-Кресты» оказался я в приступе недовольства: «Одни машины, другие тачки, третьи... Все – иномарки, о каждой с любовью, по отдельности, с явлением и механизмов, и персональных имен этих надоевших железных лошадей... Какой там Бог, какой идеал.... За всеми разговорами о плохой Москве и доброй провинции скрывается сибирский эгоцентризм, надоевшая ненависть к столице, будто одни москвичи во всем и виноваты... И опять машины, машины... Чем занимается герой Женя? Перегоняет востребованные иномарки из дальних русских пределов в более близкие, где заплатить способны. То есть деньги зарабатывает – в самом ярком стиле 90-х годов. Так к чему слова о духовности? Длиннющие разговоры под водку – в это верим. То, что старший брат ушел к молодой – понимаем. То, что младший брат осел в столичном Вавилоне и пытается качать там финансы – знакомо. Может, это и есть эпицентр произведения? И все наши предположения о рыцарстве просто ошибка?»
Это лишь минута читательской слабости. Я не прав. Нельзя не отметить желание Тарковского предложить нам духовно оптимистический роман о том, что верная дорога может быть обретена, и разнообразные машины все-таки привезут к храму. Но дело даже не в этом. В романе есть то, что умники могут назвать «ремарковским началом», хотя и на северный лад. Мужская дружба, множество использованных шансов для оказания помощи, беседы о жизни и смерти, о России и Западе. И разве плохо, что в тексте совершается литературное перенесение столицы в сибирскую провинцию, где ждут человека два батюшки. Во-первых, «батюшка Енисей» – природный целитель, очиститель от городской скверны. И батюшка православный, к которому стремится Женя Барковец. И пение на клиросе будет, и время для исповеди настанет.
Автор очень любит своего героя, как к долгожданному ребенку относится к нему: «Женя считал большим недостатком свою способность преувеличивать, додумывать, очаровываться, а на самом деле обладал редким чувством по-своему читать и править виденное, доращивать до образа и уносить в пожизненных картинах чудной питающей силы». Тарковский хранит Женю на дорогах, следит за его внутренней работой, осторожно, не торопясь, всю третью часть романа везет в Церковь.
Возможно, все это (прежде всего, христианский вектор становления героя) усложняет его отношения с женщинами – самый заметный сюжетный центр романа. Есть простая, без тайн и загадок, всей душой преданная Настя из маленького сибирского городка. Прижаться к ней, родить детей, продлить незамысловатый быт до вечности? Нет. Вот и станет жить библиотекарь Настя со старшим братом Михалычем. Есть встретившаяся на дороге Ирина Викторовна. Покорить ее искренним словом, довериться хотя бы придуманному знаку судьбу, обещающему совместность? Нет, не получается у нее, да и у него не получается.
А вот в шукшинских местах появляется поющая журналистка Катя. И какие слова находит здесь Тарковский! «От Кати он уже не отходил. Простота какая-то домашняя была у этой девушки. Женя давно заметил, что женщины по-разному говорят с миром: одни – как дамы, другие как любовницы. Катя говорила как жена, и казалось, что если чем и можно совладать с ней, то только предельной честностью. Таким он и стоял перед Катей – высвеченный до самой дальней душевной стенки». (Еще раз отмечу – уже в скобках – что внутренняя форма речи сильнее здесь выстраиваемого сюжета). И с Катей не быть вместе. Рискну предположить, что сильная и красивая девушка, полная энергичного бытия, присматривалась к Жене Барковцу и нашла, что героическое в нем (есть, конечно, есть!) как-то причудливо объединяется с обломовским (не без этого!), и препятствует возможному cчастью.
Но больше всего сказано о московской телевизионщице Маше. Имя красивое, сама хороша, к Жене тянется, угадывая в нем настоящее. И живут какое-то время вместе – то в Сибири, то в Москве. Вроде есть любовь. Нет перспектив. Удивительно, что читатель, видя гламурность и некую изощренную опытность Маши, понимает это быстрее, чем герой, да, пожалуй, и раньше, чем сам автор. «Он стоял как в шкуре, в броне своих точных рук, мышц, загара, опыта. Он пошевелился, и все это заходило, заскрежетало и зачесалось, как короста... и все мужское, нажитое стало отслаиваться, отпадать коркой, пока он не превратился в огромного ребенка с пульсирующим багровым нутром и тонкой кожей. И ребенок этот ревел: верните мне мою Машу», – это о Жене. Это правильно, так бывает.
«Слова значат все. Просто они бывают разные. Есть слова-слова, а есть слова-поступки. А есть слова, от которых мы становился другими. О словах надо думать», – это он Маше. Молодой женщине интересно. «А ты сможешь меня содержать?», – все-таки это Маше важнее. Чтобы перенести глубину и вытерпеть духовную жажду, кое-чем надо жертвовать. Особенно женщине, если мужчина жаждет без обмана. Поэтому в романе (возможно, он продолжится) Женя остается один. Или потому один, что храму он все-таки предназначен?
В третьей части романа Михаил Тарковский прочно становится на платформу духовно-патриотической прозы, разгоняя пессимистические тучи и сближая героя-себя-нас с реальностью православия. Даже образ Шукшина тяготеет не только к праведности («канонически русское лицо Василия Макарыча»), но и к особой святости подлинного русского писателя... Храм, клирос, хор, мысль о соборности, беседы со священниками... Скажу откровенно: не уверен, что идеальный путь современной русской литературы – в прямой, совершенно конкретной христианизации сюжета и духовной оптимизации судьбы героя. Все-таки в истории литературы выше стоят тексты, где катарсис охватывает читателя через потери и трагические поражения.
В лучших книгах автор и его герой видят «огромное дерево, оно лежит, и вдоль него всю жизнь едешь, едешь и можешь даже до вершины... не дожить. Но это неважно. Важно, что с этим деревом хорошо и спокойно». Думаю, что именно такую книгу хочет писать Михаил Тарковский – один из самых интересных русских писателей наших дней.
«Литературная Россия»
