Солнце Господне восходит
Фото: из открытых источников
- Автор обзора: Виталий Яровой
Замечательный поэт, философ, стихийный богослов, этнограф, музыкант, радиоведущий, а теперь еще и киноактер Леонтий Тарагупта– едва ли не единственный на сегодняшний день человек народа ханты, пишущий на родном языке и мыслящий (или – пытающийся мыслить) в категориях привычного для его народа мировоззрения.
В первую очередь – практического ощущения и постижения невидимых божественных энергий, за счет которых только и существует мир и разграничения их с энергиями демоническими, весьма успешно этот мир разлагающими. И не только мир внешний, но и внутренний мир каждого из нас. Другими словами – отделению добра и зла внутри себя. О чем он много размышляет и говорит.
Эти размышления определяют главные смыслы главного, как я понимаю, его произведения - поэмы «Пословский причал».
Я не припомню другого из всех когда-либо читанных мною современных литературных произведений (духовную литературу в счет не беру), где Бог и человек находились бы в такой непосредственной близости. Бог в поэме – везде. Он управляет стихиями, Он проникает в самые отдаленные места мира, Он внушает благие мысли людям, Он их сводит и разводит. И, благодаря Его милости и заботе, таким же хозяином мира мог бы стать человек, ибо таковым задуман и создан - если бы не выпадение из того цельного мира, где на равных может общаться человек с Богом, а Бог с человеком. «Мир раскололся и трещина прошла через сердце поэта».
Герой автобиографической поэмы Тарагупты тоже не является уже ни цельной личностью, ни обитателем цельного мира. Скорее, он из него исключен, хотя и не лишен возможности наблюдать за движениями, происходящими внутри него – но наблюдать со стороны.
Там, в мире, который он не по своему желанию давно оставил – повторяющиеся природные движения, лад – почти как в вечности. Отсюда – не надоедающие повторы поэмы: в сущности, все составляющие ее четыре части в большинстве состоят из одних и тех же слов. Неоднократно, снова и снова описывается возможное, но все никак не могущее осуществиться в реальности путешествие к Пословскому причалу (Послово - это село на берегу Оби, где родился автор поэмы, живущий многие годы в Салехарде), от которого в свое время раз и навсегда был увезен в лодке чужими людьми годовалым малышом от оставшейся стоять на берегу избушки со стареющим отцом, которого он больше не видел и с которым он желал бы встретиться сейчас. Пословский причал становится, таким образом, средоточием внутреннего притяжения героя. И, одновременно, от него исходят круги, которые помогают осмыслять и тот внешний мир, который его окружает теперь.
Поэтому путь к отцу – это одновременно путь и к себе, и к Богу. Путь, требующий постоянного усилия и постоянной сосредоточенности. Отсюда – снова и снова повторяющиеся словесные рефрены, отражающие постоянное возвращение к центру, к образу отца, на который, в некотором смысле, проецируется и образ Бога, но не идентичного с Тем, что вершит судьбы мира и Который связывает воедино многочисленные философские тропы поэмы. Именно Этот Бог – такая же реальность, как и все, что описывается в поэме, и даже большая. Он – главное, что есть и в рамках текста, и за его рамками.
Переводчик поэмы, поэт и православный священник Константин Кравцов, близко знающий Тарагупту, в юности испытавший огромное влияние с его стороны и считающий себя его учеником, в первой версии перевода по православному именовавший главнейшего, но невидимого героя поэмы Господом, во второй заменяет это наименование более общим – Он, но суть от этого не меняется.
Цельная жизнь, отмеченная чертами вечности, живет только в памяти протагониста поэмы, теперешнее его существование ей не подвластно, оно подвластна времени. Кстати, и время, и вечность, и память являются почти зримыми героями поэмы – и даже более зримыми, чем люди, которые, в силу этого, предстают некими колеблющимися призраками, наделенными, впрочем, при этом чертами вполне узнаваемых человеческих типов. Прежде всего это касается образа отца, ждущего блудного сына в своей разваливающейся избушке.
— Да, а дедушка? Жив он? И где он сейчас?
— А что дедушка...
Если сумеешь осилить теченье —
Появится Карвош и Берег Ребенка Пропавшего,
А на другой стороне —
Ивы колышутся, просека в ивах,
В протоку проскочишь —
Чернеющий яр, непроглядный тальник,
И жилое местечко, молва о котором,
Вынырнет из-под земли.
Если там твое сердце, дыхание твое —
У второго причала бревенчатый домик,
Замшелая крыша, печурка жива…
С головой, побеленной ветрами, старик
Там живет,
Еле видя, глядит,
Но окликнешь — признает тебя.
С помертвелой морщинистой кожей сова
Там сидит...
— Дедушку поберегите…
Поэма состоит из четырех частей-вариаций. Первая часть – общая картина мироздания на топографически ограниченной территории – родине поэта.
Ты, живущий сегодня, вглядись:
Солнце Господне восходит —
Промокшие краски:
В холоде тверди играющий свет.
Солнце Господне заходит —
Промокшие краски:
Замерли воды, небесным одеты огнем.
Солнце Господне восходит —
Стремнин вереницы:
Выросла вровень с холмами река, залила небеса.
Солнце Господне заходит —
Прозрачные воды:
Ивы по грудь затопил половодья простор.
Солнце Господне восходит —
Поклоны бьет зелень:
Ветер споткнулся, свистун, об окрепший тальник.
Солнце Господне заходит —
Полощутся листья:
Берег, заплеванный пеной, вздымает стволы.
Солнце Господне восходит —
Конца нет веревке:
Ходит — в-и-й-вохх — взад-вперед колыбелька твоя.
Солнце Господне заходит —
Горящие колья:
Вдоль выбираемой сети качается лодка твоя.
День правит Миром — качает тебя.
Ночь правит Миром — качает тебя.
Вторая, более локальная по теме – то, что можно было бы назвать воздействием на человека времени и вечности. Или, что, может быть, более точно – о взаимодействии их внутри него.
Ты, живущий сегодня, вглядись:
Солнце Господне восходит —
Полнехонька клетка:
Внуки Его, человечки-мышата Его.
Солнце Господне заходит —
Полнехонька клетка:
Внучки Его, человечки-мышата Его.
Солнце Господне восходит —
Цифири и стрелки:
Время кормежки, не лезущий в горло кусок.
Солнце Господне заходит —
Цифири и стрелки:
Сжался в комок, одеялом накрывшись, зверек.
Солнце Господне восходит —
Людей Его прорва:
Отсвета тайны своей ни в одном не увидишь лице.
Солнце Господне заходит —
Людей Его прорва:
Вымолил правду бы, было б молить у кого.
Солнце Господне восходит —
Чужая премудрость:
Перышек скрип да чтения вслух бу-бу-бу.
Солнце Господне заходит —
Чужая премудрость:
Буквиц чернильный орнамент марает тетрадь.
День правит Миром — на привязи ты.
Ночь правит Миром — на привязи ты.
Третья часть в формах архаической поэтики обнажает ключевые эсхатологические проблемы современного мира.
Ты, живущий сегодня, вглядись:
Солнце Господне восходит —
Молочные гребни:
Тянет и тянет суда горделивые день.
Солнце Господне заходит —
Молочные струи:
Громом суда оглашают присвоенные небеса.
Солнце Господне восходит —
Величие зданий:
В тучи врастая, друг друга теснят города.
Солнце Господне заходит —
Шоссе, автострады:
Воздух проеден бензином, ложащимся слоем на слой.
Солнце Господне восходит —
Людская пучина:
Лед раздирая, вода поднялась, наводнила леса.
Солнце Господне заходит —
Людская пучина:
Смыты рекой, уносящей искромсанный лед, берега.
Солнце Господне восходит —
Затоптаны в давке:
Воля одних пересилила волю других.
Солнце Господне заходит —
Все та же давильня:
Новая ложь одолела вчерашнюю ложь.
День правит Миром — созвучия нет.
Ночь правит Миром — созвучия нет.
Отсюда недалеко до главной темы первой половины четвертой части: одиночество и потерянность в постепенно теряющим свои истоки мире. Потерянность тем более страшная, что ею захвачен человек, который мог ее и не испытывать, если бы не был силком вырван из мира, для него предназначенного и брошен в мир, ему чуждый.
Ты, живущий сегодня, вглядись:
Солнце Господне восходит —
Гнетущая темень:
Слезы забили тропинку дыхания между ключиц.
Солнце Господне заходит —
Гнетущая темень:
Сдавлен родник в обреченном сиротству мозгу.
Солнце Господне восходит —
Жилое местечко:
Видеть — не вижу, но ждет над речною петлей.
Солнце Господне заходит —
Нить дыма живого:
Видеть — не вижу, но где-то сочится, бежит.
Солнце Господня восходит —
Нехитрые яства:
Пар позабытый их терпок и благословен.
Солнце Господне заходит —
Убогие брашна:
Не обоняю, но дарят святой аромат.
Солнце Господне восходит —
Земля затаилась:
Два-три дыханья живых сохраняет неведомо где.
Солнце Господне заходит —
Вода лучезарна:
Два-три правдивые слова неведомо где бережет.
Солнце Господне восходит —
Лесок-соглядатай:
Воды спешат в океан, заливая леса на холмах.
Солнце Господне заходит —
Звезда-соглядатай:
Мыслей волокна, полегшие наземь, с ней вровень плывут.
День правит Миром — уносит тебя.
Ночь правит Миром — уносит тебя.
Каждая часть заканчивается сужением пространства до исходной точки – избушки на берегу реки, откуда был увезен повествователь и где все более сокращается жизнь ожидающего смерти отца. Последние же строки поэмы - итог не только на философском, мировоззренческом уровне, но и на самом что ни на есть частном, и они в значительной степени сглаживают горький финале третьей части, где все-таки происходило возвращение протагониста в дом, где он когда-то родился, но в дом мертвый, где встреча во времени с отцом уже невозможна:
Сгнили нары, зола холодна,
Мусор в красном углу.
(Ужасная при всей своей лаконичности метафора!)
Ну, а дед?
Дед? А кто о нем вспомнил когда?
Разве скажут: воспитывал мальчика он?
Разве скажут, что птенчика вынянчил он?
Этот берег, где как-то ребенок пропал, -
Разве лодка его, лодка с плачущей люлькой,
Скользила когда вдоль него?
Вот это, пожалуй, самое страшное: сомнению (еще одно влияние мира, в которой попал некогда вывезенный из родной стихии ребенок) подвергается самое кардинальное событие, изменившее жизнь.И, наконец, две горькие финальные фразы, состоящие из короткого вопроса и такого же короткого, отзывающегося едва ли не эхом ответа, дающие понимание всему предыдущему, и, в некотором смысле, намечающие тему заключительной части, в которой брезжит возможность возвращения утерянного – через все ту же вечность:
Ты и есть его сын?
- Я и есть его сын.
Уместно отметить еще несколько посылов, которыми отмечен сюжет поэмы. Первый, явно напрашивающийся – евангельская притча о блудном сыне. Второй, не столь явный, но все же улавливаемый – к Зилову из вампиловской «Утиной охоты», так и не удосужившимся навестить отца, даже мертвого.
В отличие от героя Вампилова, герой «Пословского причала» свое путешествие к отцу все же осуществляет. Но – в реальности ли, мысленно ли, читателю так и не становиться понятным до конца. Я лично склоняюсь ко второму, так как и все остальное, происходившее до этого события, происходило скорее в сфере духа (ханты, если он настоящий ханты - дух, а не человек, не устает повторять Тарагупта), нежели реальности. Духом парил над землей, сверху обозревая гигантские пространства, духом посещал и постигал никогда, скорее всего, не виденные огромные города с бессмысленным копошением внутри них человеческого муравейника, больше духом, чем памятью, неоднократно проделывал путь в прошлое.
И духом же наметил выход из кажущегося безнадежным бессмысленного жизненного круговорота в самом конце своего произведения. Он, в сущности, прост: сын, оставивший дом своего Отца, должен к нему вернуться и научить этому же своих детей; а уж Отец, терпеливо ждущий возврата каждого из них, всегда их простит и примет.
