Судьба классициста
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Геннадий Рязанцев-Седогин. Вселенная как колокол… Малое собрание стихотворений.
М.: Вече, 2021. - 336с.
Теперь в продвинутых неизвестно, куда, литературных средах принято свысока взирать на людей, приверженных строгости стихосложения: они-де архаичны в своем понимании стихотворной природы, вдруг сдвинувшейся с места в угоду веку.
Когда же это, позвольте спросить, «вдруг»? Да примерно тридцать лет назад в журналах передовых стала муссироваться мысль о том, что и ямб, и некоторые другие совершенные ритмические узоры якобы устарели, а душа требует простора и воли, и рифма стихам стала какой-то чужеродной, и так далее, и так далее. Тенденция ниспровергать подряд все то, чего мы с таким упоением видели наградой за томление духа, вряд ли сделалась законом, но сегодня каждый молодой стихотворец наперечёт принимает за мастерство столь горестную пачкотню верлибром, что не знаешь, куда глаза девать от стыда и за них, и за внедряющих «новые форматы». Ответ на ребяческие выпады отыскивается весьма скоро:
Бесчувствие к родному языку
Рождает хаос древний, первобытный,
Ломающий и слово и строку,
И разрушающий порядок самобытный.
Наполни смыслами родную речь
И вырази её высоким слогом.
Бесценный дар, вручённый Богом,
Старайся до конца сберечь.
Классицистов бессовестно стыдят за «тоталитаризм» образа действия и мысли, и иные из них, не выдерживая травли «цивилизованным экспертным сообществом», сделались перебежчиками из лагеря в лагерь, а другие, нимало не смущаясь, не видят в преходящих модах ничего путного и продолжают.
Тем самым Геннадий Рязанцев-Седогин может быть провозглашён сторонником традиционного уклада в стихосложении и образе поэтической мысли. Зачем? Затем, что лишь в мельчайших переливах уже когда-то обозначенных смыслов и явствует лик их если не создателя, то выразителя. Выигрывает ли поэтика в целом? Проигрывая в количестве заворожённых чтецов, она сама избирает их и ограничивается слухом и зрением исключительно понимающих изначальную языковую природу поэзии. В тихих и прозрачных водах куда вероятнее встретить не вурдалака о двух головах, а настоящего зеркального карпа. Свет Истины…
Меня моя судьба хранила
За верность Родине моей,
И часто голос музы милой
Спасал меня во мраке дней.
- скажите так же определённо, с упором на каждое слово, и очиститесь, если, конечно, есть, от чего.
Для христианской поэзии ныне поставлено множество заграждений и языком, и самой жизнью: она не имеет никаких прав быть паточной, иначе сразу же превращается в пыточную. Она не должна узурпировать евангельские слова, но обязана стремиться к ним, и так далее. Геннадий Рязанцев-Седогин сопрягает светское и духовное плечи русской словесности не без постоянного взвешивания произнесённого на подлинность под лучами евангельского слова. Поэт не прибегает к приёмам слишком эмоциональным, не гиперболизирует ни единой черты пространства и времени, если они расходятся с его пониманием гиперболы.
Мы просто шли
Тропой тенистой сада.
Мы шли через века,
Несли свою любовь.
Любила стены ты
Старинного Царьграда,
А я на Рим
Заглядывался вновь.
Мы просто шли.
Мы век не выбирали.
Он оказался ростом
Невелик —
Ты телом шла вперёд,
Душою — по спирали,
Когда внезапно век возник.
Прозрачно, ясно.
Аполлон, противостоящий Дионису с его темным буйством, обрёл в авторе нежданную опору, преданного защитника, который готов поступиться любой быстротечной славы ради наиболее благодатно звучащей фразы. Твердость и зрелость, максимально осознанный выбор подобной позиции не будет пересмотрена никем и никогда:
Пусть этот оголтелый мир
Спешит навстречу наслажденьям
И верит скоротечным мненьям —
Пусть лжёт очередной кумир.
А ты, избранная от века
Служить всем правдам и любви,
Все силы жизни сбереги
И не иди за лживым веком.
…Я часто пытаюсь представить себе, одобрил бы меня тот или иной гений, и страшусь того, что ни один из них не подал бы мне руки за суетностью того, как выпевается во мне столетие с его безумством. Стараясь не лгать, многие из нас превосходят меру терпения языка и мироздания, достигая звенящей пустоты в сознании там, где оно тайно желает освободиться от любых шумов и звучать вольно. Геннадию Рязанцеву-Седогину подал бы руку Блок, призывавший подать руку целому сословию Пушкина. Не замедлили бы подать руку поэту и Фет, и Тютчев, и Майков, и Аполлон Григорьев, но – позже. Сперва, думается, был бы всё же Блок… пусть и Лермонтов, и Иванов, и Цветаева, и Рубцов явятся и прислушаются будто бы заново, в том числе к самим себе.
Дивная странница, душам приказчица,
Думы мои сбереги.
Жизнь моя катится, под гору катится,
Страшно, не видно ни зги.
- это «страшно» - блоковское совершенно несомненно, поскольку интонируется через запятую, чуть запыхавшись. И только в микроскопических оттенках, минимальных отличиях от классики может сегодня возникнуть мозаичный облик поэта. Иначе, в незнакомых варварских наречиях, стянутых напрокат у иностранной, по сути, нашей «прессы» теряется подобие и национальное, и мирское.
Священство наше в среднем своём колене выращено из органического почти безбожия: в дыму и пламени поздних пятилеток, переставших быть самими собой, обратившимися в часовые отметки исчезновения веры: первая, десятая, одиннадцатая… И каждая в четыре года, как и требовал спрессовывавшийся непрестанно календарь. Обращение к лучшему в человеческих устремлениях занимало у людей десятилетия, и лишь самые чуткие умели вслушаться в себя, как в сокровенную тайну и понять, что желать мира значить убивать себя каждый день, умерщвлять целомудрие, насиловать нетронутую природу. Чуть легче было тем, чьи детские воспоминания включали в себя буколическое единство человека и времён года, кто чувствовал за собой силу советского гуманитарного образования, летевшего над идеологическими кальками для инфантильных невежд:
Пройдёт зима, снега растают в поле,
И обнажится чёрная земля.
Я с грустию помыслю поневоле:
Вот минул год, к земле стал ближе я.
- как не увидеть здесь пушкинского
Пора и мне... пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я
- когда бы не слух, настроенный на созвучие, чего бы мы все тут стоили… В малых оттенках ничто не затеняет ни родства русскому слогу, ни специфически выраженной ноты народного и никакого иного нрава. Словно между строк звучит, что после Победы «отступал перед будущим страх» - значит, был всегда, и вернулся, и пребывает меж нами? Конечно же, да, он здесь, и искривляет жизни почище любого избиения младенцев. Сегодня хотят убить свободную душу…
Есть у России две подруги —
Зима, да лютая метель.
- и, значит, нет никакого желания идеализировать (воспевать) просторы, полные по ночам такого холода и мрака, что настораживаются собаки и теснит в груди от фатального одиночества посреди пространств и миров.
А над землёй моей святой и древней,
Летают самолёты с гулким воем,
Кресты рисуя в синих небесах.
Всё небо синее крестами закрестили,
И стало мне опять не по себе,
Прошу Всевышнего в неистовой мольбе:
Когда б страну мою из плена отпустили.
- двузначность креста явствует из постановки, согласно которой следы в небе воспринимаются ещё и как решётки. Нельзя не знать о мире такого:
Толпятся в праздности народы,
Снуют в бесстыдной наготе.
И затаились в пустоте
Всепоглощающие воды.
- перед великим потеплением и таянием полярных льдов священнику и поэту есть, что сказать. Мы все ощущаем неминуемость расплаты, когда бы они ни явилась. Нам снится расплата за мерзости, уродующие нас и землю под нами. Но как с утешением? Извольте:
Но лишь тогда ты благостен, поэт,
Когда ты чуешь, что за тёмной гранью
Незрим бессмертный образ мирозданья,
Что нет страданья в нём и времени в нём нет.
Или:
Смотрю в грядущее с надеждой:
Нет, не умрёт душа моя,
Ей суждено взирать, как прежде,
На дивный праздник бытия.
- и масса иных впечатлений, утешающих и помогающих обрести почву:
Вставал над дверью иней белый —
То мой отец студил избу...
Входила поступью несмелой,
Показывая худобу,
Кобыла наша,
Пригибаясь.
Светились тёмные глаза,
На морде струйкою, качаясь,
Текла согретая слеза.
Зима стояла у порога,
А лошадь фыркала в избе.
Впервые я увидел Бога
В той лошадиной худобе.
От какого же корня питается сознание традиционного поэтического языка? От страха Божия, скажите вы, но вынужден уточнить – от сугубого нежелания с грохотом и треском вырываться в передние ряды, когда бушует пир во время чумы или шабаш на Лысой горе:
Я не давал вещам имён,
Боясь жестоко ошибиться.
- говорится натурфилософом без каких бы то ни было поправок на третье тысячелетие нашей эры.
Удержание в себе высокого духа в течение каждого вырвавшегося из глубины звука, стона ли, восторженного ли вскрика – то самое искусство, о котором сегодня говорят чуть и не с презрением, дескать, бедные-убогие, застрявшие в позапрошлом столетии со своими представлениями о слоге. Но упорствующие в «заблуждениях» способны ответить на любые претензии и словом, и делом: для них идея служения высотам духа никогда не покажется мелкой и недостойной их… а польза, если уж о ней заходят разговоры, очевидна именно таковая, что строки возвышающие спасают, а принижающие и растлевающие – губят:
А ваши судьбы — девятый вал,
И ваша честь — на крылах орла…
А нас Господь поцеловал —
В купола.
Так или примерно так может ответить поэт и священник тем, кто напрасно величает себя и первым термином, не подразумевая никакого и ничему служения, а на том самом деле и в том самом слове демонстрирует беспомощность именно душевную, раздёрганность, передающую неспособность взметнуться над мировыми тяготами и прозреть в них обычные сатанические козни.
Что мне клеветники России,
В сей мир пришедшему на час?
Так было в древней Византии,
И в Вавилоне, и сейчас.
Мне всё равно, какая сцена
Разыгрывается впопыхах.
Я слышу смрадный запах тлена
И распадающийся прах.
Так было. Будет так во веки.
Иди, мой рыцарь неземной,
Туда, куда стремятся реки —
В океанический покой...
Живая душа не может порой не роптать, и в том состоит её правда:
Сурова ты, Господня нива,
И неба беспощаден взгляд,
Оно взирает молчаливо,
Как травы на буграх горят.
Ещё же правда поэзии и всей жизни состоит в том, чтобы показывать трепещущие в душе дуновения без лукавства и старания припрятать самые невыгодные из них до поры. Пора уже пришла, и времени на раздумья уже давно ни у кого не осталось!
Сбылось: благородный мёд поэзии Геннадия Рязанцева-Седогина дождался оценки одного из высоких конкурсных жюри: книга удостоена награды Открытого конкурса изданий «Просвещение через книгу».
Ах, если бы в том и состояло дело, чтобы наградить по достоинству неистовые поэтические труды! Оно же состоит в неизмеримо более важном – в широком и общедоступном показе нетленности русского духа применительно к слогу, оставшемуся без изменений на протяжении двух минимум веков, верному однажды данному обещанию не искажать сути, а помогать ей рождаться неистощимо бессмертной.
Ещё напишутся, верю, работы об образе грозы, сопряжённой у поэта с Откровением, и, так же, о пластике строфической его работы, но главное уже сделано: классицизм, выверенный, гармонический, стройный, лучащийся, состоялся.
