Святые отцы синодальной эпохи
- Автор обзора: Вера Шарапова
Богословские портреты. Очерки святоотеческого богословия Синодальной эпохи. Протоиерей Павел Хондзинский.
М.: ПСТГУ, 2021. — 336 с.: ил.
В Культурном пространстве «Фавор» состоялась презентация книги протоиерея Павла Хондзинского «Богословские портреты. Очерки святоотеческого богословия Синодальной эпохи», получившей диплом II степени на конкурсе изданий «Просвещение через книгу» в номинации «Лучшая духовно-просветительская книга». В мероприятии прияли участие автор книги, декан Богословского факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета доктор богословия протоиерей Павел Хондзинский и преподаватели ПСТГУ: доктор философских наук К. М. Антонов и кандидат богословия Г. В. Бежанидзе. Модерировал встречу главный редактор издательства ПСТГУ Е. Ю. Агафонов.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— Эта книга — сборник небольших богословских очерков, которые описывают 12 ярких, значительных фигур русского богословия Синодального периода. То есть, это практически два столетия русского богословия. Начинается книга с очерка о святителе Дмитрии Ростовском, который немного предшествует Синодальной эпохе и своими трудами, можно сказать, открывает ее. А заканчивается очерком о священномученике Сергии Мечеве, который, наоборот, Синодальную эпоху несколько пережил и является, может быть, связующим звеном от этого периода к истории Русской Церкви XX века.
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Ровно 20 лет назад — чуть больше, может быть — я был приглашен делать книгу о святителе Филарете в издательстве ПСТГУ. В 2001 году вышел наш сборник из серии «Русская богословская библиотека». Начал работу с того, что прочитал за один присест практически пять томов его проповедей и пришел к совершенному восхищению — красотой его мысли, его стиля. И когда сел писать статью, углубился в ту эпоху, в которой он жил. Что было до него, что было после… Мне стали встречаться другие авторы, и к каждому у меня выстраивалось какое-то личное отношение, они становились для меня живыми собеседниками.
И тогда у меня закралась мысль о том, чтобы когда-нибудь написать такую книгу — «Богословские портреты». В 2017 году я, наконец, за нее взялся — используя прошлые наработки, что-то делая заново. Три года на нее ушло, и одновременно с этим как-то сложилось и то главное, ради чего она должна быть написана — ради того, чтобы вернуть сегодняшнему читателю этих авторов. Иногда в литургических, гимнографических текстах пишут о каком-то святом: «Вот, звезда в небе церковном». А тут целое созвездие замечательных авторов! И сама эпоха, в которую они жили — тоже одна из самых замечательных в истории России, что бы про нее ни говорили. Мне представилось важным их живую мысль вернуть нашему времени. Потому, что у них тоже есть что-то важное. Это и утешение, и помощь, и возможность смотреть на мир, не заблуждаясь тем, чем он хочет смутить нас, скрыть от нас истину. Это было целью моей книги.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— Что для Вас было более важным: именно портретность, уникальность каждого персонажа? Или нечто общее, что их объединяет, какие-то тенденции, которые их выстраивают в понятие «святоотеческие богословие Синодального периода»?
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Портрет подразумевает, что мы видим перед собой живое лицо. Портрет в этом смысле всегда живее, чем фотография. Мне очень хотелось, чтобы они для читателя тоже стали живыми. Но жизнь есть жизнь, и в этой жизни они далеко не всегда вполне друг друга понимали, были согласны друг с другом. С другой стороны, видно и то, что были какие-то очень важные вещи, которые они проговорили если не в полном согласии друг с другом, то дополняя друг друга.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— А что мы понимаем под «святоотеческим богословием»: богословие святых отцов, формально канонизированных Церковью людей, или богословие святоотеческое по духу, которое преемственно по отношению к предыдущим периодам святоотеческой мысли? С этим есть определенные проблемы, поскольку достаточно широко утвердилось отношение к Синодальному периоду как к времени так называемого западного пленения. Как я понимаю, вы своей книгой хотите это отношение если не опровергнуть, то как минимум скорректировать.
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Я сознательно выбрал именно канонизированных авторов. Не потому, что они объединены каким-то формальным признаком… Ведь не всякий святой может быть назван святым отцом. Святой отец — тот, в чьих сочинениях содержится что-то, что важно не только для его современников, но и для последующих поколений. Святой отец — автор, оставивший нам свое наследие, свою мысль.
Есть преподобные старцы Оптинские, ничем не умаленные отцы. Но они настолько благоговели перед традицией, что стремились ее лишь предельно точно транслировать и боялись сказать что-то свое. Это тоже великое служение. Но мысль тех отцов, которых я выбрал, вырастает из традиции и собственного опыта.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— Могли бы Вы, может быть, самым кратким образом охарактеризовать вход в эту эпоху и выход из нее. Они связаны у Вас с двумя персонажами: со святителем Дмитрием Ростовским (начало эпохи) и священномучеником Сергием Мечевым. Отца Сергия, наверное, с трудом можно назвать богословом. Богословских трудов он не писал, его богословие выражалось в цикле проповедей на богослужениях, которые он говорим. Но тем не менее именно его Вы выбираете символом окончания Синодальной эпохи и перехода в эпоху нынешнюю.
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Вход, это понятно — святитель Дмитрий Ростовский стоит на перекрестке между средневековой Русью и новой Россией. Это эпоха, когда культура Нового времени проникает в русскую жизнь. Поколение Димитрия Ростовского первым столкнулось с новой жизнью и искало ответ на вопрос, как в ней быть христианином.
Почему священномученик Сергий? Он интересен не только своими проповедями, но и тем, что он старался отрефлексировать опыт своего отца. Отец Алексий был точно практик. А отцу Сергию было необходимо продолжать за отцом вести общину. А этот опыт — тот опыт, в котором так или иначе суммируются богословские идеи Синодального периода.
При этом надо помнить, что те, кого мы чтим как новомучеников, писали в основном до революции. Когда была очень непростая ситуация и внутри богословских школ, когда не было мира в Церкви. Собор — это чудо, благодаря которому этот мир вдруг возник. Поэтому они прославлены как мученики, но не как святые отцы.
Г. В. БЕЖАНИДЗЕ:
— Я думаю, что отец Павел взялся практически за непаханное поле, как это ни странным может показаться. С одной стороны, уже изданы если не полные собрания сочинения, то, по крайней мере, с заявкой на такие полные собрания. В этом отношении, вроде бы, сделатно очень много.
Но, говоря о собственно богословских трудах, которые были бы посвящены святоотеческому наследию Синодального периода, мы вынуждены констатировать, что таких трудов очень мало, практически нет.
Отец Павел предпринял двойной труд. В начале ему надо было работать по отдельности с каждым из святых отцов, а потом еще и объединить их вместе. Я думаю, что этим обусловлен формат изложения данного труда — богословские портреты. По моему мнению, эта методология, которую брал отец Павел, не то, что удачная, а единственно возможная.
С другой стороны, проблема персоналий. Кого все-таки выбрать? Какие нужны критерии? И опять эта проблема очень сложно решаема. Тот путь, который отец Павел предложил для решения этой проблемы, один из немногих. Я добавлю, почему другие новомученики не могут встать рядом с отцом Сергием Мечевым. По одной простой причине: было все-таки два течения или направления в богословской мысли, по моему мнению, одно из которых можно назвать святоотеческим богословием, а другое — новым богословием. Эти две струи друг с другом довольно плохо соединялись. Это были две реки, которые если не текли в противоположные стороны, по крайней мере, до определенного времени (до эмиграции) не особо взаимодействовали. Как пример — наследие святого Иоанна Кронштадтского и святителя Филарета Московского, которое просто игнорировалось. В трудах «новых богословов» конца XIX — начала XX века, в общем-то, и ссылок не встретишь на этих авторов. А, самое главное, ссылок не только явных, но и неявных. Например: важнейший богословский вопрос об искуплении. То, что мы видим в «Катехизисе» святителя Филарета и в альтернативном «Катехизисе» митрополита Антония Храповицкого, — это нечто очень плохо согласующееся друг с другом. Как мне кажется, очень многие, если не подавляющее большинство новомучеников и исповедников российских до революции находились в струе нового богословия, а отнюдь не примыкали к святоотеческому направлению.
Остановлюсь еще на одном примере — монашество в миру. Это тоже, как мне кажется, очень важное понятие, которое отец Павел отмечает в своей книге. Была серьезная проблема: очень часто князья постригались перед смертью. И связано это с тем, что было распространено такое мнение: если ты не монах, то ты и не спасешься. Такое представление существовало и в XVII веке, о чем писал Феофан (Прокопович). Как одно с другим примирить? Ты в миру находишься. Можешь ли ты жить там так, как монах? Можешь ли ты исполнять заповеди Божии и, более того, стяжать тот «дух мирен», о котором говорил преподобный Серафим Саровский? Возможно ли это для чиновника? «Возможно», — отвечает святитель Игнатий (Брянчанинов). Он прямо пишет о том, что если чиновник отстаивает правду, то он может стяжать венец мученика. О том же писали святители Тихон Задонский, Феофан Затворник, Филарет Московский. Все озаботились этим вопросом: как спасаться и даже стяжать Дух Святой, будучи в миру?
Отец Павел пишет, что здесь и западная философия и богословие помогли по-другому взглянуть на эту проблему… и тот синтез, который осуществляли святые отцы. Святоотеческий синтез не в том смысле, когда мы берем со всех деревьев по плоду, смешиваем и потом предлагаем свой «напиток», называя святоотеческим синтезом. А именно когда святой отец берет те плоды, которые нужны, и претворяет их Духом Святым в тот «напиток», который станет для нас живительным. Это удавалось святым отцам XIX века.
И последнее, о чем я хотел бы сказать. Хватит уже считать Синодальный период тем, чем считали его публицисты конца XIX — начала XX века. Как бы мы ни относились к тому же самому Феофану (Прокоповичу), это он открыл ту школу, в которой акцент сделан на Слово Божие. Мы можем сказать, что святоотеческое богословие Синодального периода формировалось в определенных условиях Российской империи. Эта связь будет четко прослеживаться между одним и другим (церковно-государственными отношениями и богословием Синодального периода). Будущие исследователи построят четкое и уверенное соответствие.
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— На самом деле, я для себя проверял: действительно ли мы можем причислить святых Синодальной эпохи к святым отцам, как продолжателей их учения. И если на выходе получилось, что это действительно так, — может быть, это важнее каких-то других выводов этой книги. Она позволяет нам говорить, что мы живем в той же Церкви. Это одна Церковь, и мы продолжаем жизнь в ней.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— В выступлении Георгия Вениаминовича был высказан тезис о богословии периода империи. Как ни странно, но одно из названий, которое можно применить к Российской Империи тех столетий — это «Империя протестантов». Все мы прекрасно знаем, какую важную роль в общественной, культурной, государственной жизни играли выходцы из Европы. И в богословском смысле эти два столетия стали для Русской Церкви и русской церковной мысли эпохой настоящей встречи с западным богословием. Во многом она была конфликтной, полемически заострена. Тем не менее, как представляется, она серьезно обогатила русское богословие, как минимум, методологией и общностью проблематики. Речь идет не только о частных примерах, когда святитель Тихон Задонский читал и переводил Иоанна Арндта, или святитель Феофан Затворник перевел «Невидимую брань» Лоренцо Скуполе. Я думаю, что связи были гораздо более глубокие и широкие. Что об этом можно сказать? Что произвела с русским святоотеческим богословием эта встреча?
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Она, если можно так сказать, его научила говорить. Если мы посмотрим средневековые русские традиции, там богословие существовало в каких-то маргинальных формах. Это могла быть летопись, поучение, житие святого, паломничество… Мы приняли христианство через перевод. Это обусловило то, что нам досталась античная культура — ее мы знали, а языка не знали. Плюс большие лакуны переводов тех же самых святых отцов.
А Синодальная эпоха — это еще и встреча с античностью через школу. Благодаря чему русская традиция стала говорить, и, что важно, не языком античности, а своим собственным, языком Нового времени. Язык — это не только грамматика, это способ мысли. Латынь научила мыслить. Сколько бы ни ругались, что схоластика «оторвана от жизни». Но когда школ не было, богословы не появлялись.
К. М. АНТОНОВ:
— Когда я и мои друзья в 1990-е годы пришли в Церковь и начали воцерковляться, мы не читали владыку Антония (Храповицкого) и представителей нового богословия, о которых говорил Георгий Вениаминович. Эти люди прошли мимо нас. Для того, чтобы оформить в голове теорию, читали русских религиозных философов. Они говорили на том языке, который был понятен. Это первая линия. Вторая — как раз люди, которые перечислены в оглавлении этой книги. Жития святителя Дмитрия, «Сокровище духовное от мира собираемое» святителя Тихона, «Проповеди» святителя Филарета Московского, «Последние дни земной жизни Иисуса Христа» святителя Иннокентия Херсонского. Преподобный Макарий был легендой, связанной с проблемами с переводом Писания, пострадавший от императорской власти. И легендарная Алтайская миссия. Святители Игнатий и Феофан — такие люди, которых прочел, и стал жить, как они написали. И, соответственно, конечно, «Моя жизнь во Христе» Иоанна Кронштадтского и проповеди отца Сергия. У меня до сих пор где-то лежит газета — его проповеди были изданы в виде газеты, которую мы откопировали.
Важно, что теория была такая религиозно-философская, а «практический разум» был вот такой. Теория и практика. То, что они плохо между собой сочетаются, становится ясным потом, когда ты отучился на философском факультете, начал преподавать философию на богословском факультете. В процессе это совершенно непонятно.
Но тем не менее эти две линии были для меня лично основополагающими. Те люди, которые есть в оглавлении книги отца Павла, тогда воспринимались не как мыслители, а как практики: говорят, что тебе делать, как надо жить, дают продумать какие-то элементы Предания, но тоже больше практического порядка. При этой установке не относишься к этому автору как к мыслителю, воспринимаешь его в практическом модусе.
Если фантазировать и представить себе, что такая книжка появилась 25 лет назад, то, мне кажется, это принципиально изменило бы этот взгляд. И это позволило бы людям, которые приходят в Церковь, воцерковляются и пытаются выстроить теорию и практику, избежать большого количества ошибок.
Жанр портрета задает вектор, дает ключ, позволяющий войти в мир мышления того или иного святого, его культуры. Представить себе его горизонт и соотнести его и твой собственный. И понять, что они разные. И за счет этого лучше это понять, не воспринимать все сказанное ими за непосредственное руководство к действию. Нельзя воспитывать детей, как это пишет святитель Феофан. По крайней мере, детей, которые родились в XXI веке. Хотя, для XIX века его советы были хорошими.
Когда ты прочитываешь эту книгу, устанавливается дистанция, становится понятно, чего делать не надо, а что реально можно взять у того же святителя Феофана, как его можно занести в свой собственный культурный горизонт. Мне кажется, огромная заслуга отца Павла, что мы теперь имеем такой ключ и можем так относиться к этим автором — воспринимать их не просто как авторитетных руководителей жизни (и так тоже), но и как серьезных мыслителей, которые в свое время, в своем месте продумали христианское богословие. Создали один из языков нового времени, на котором можно продумывать богословские вопросы. Это очень важно.
Е. Ю. АГАФОНОВ:
— Когда я думаю об этой книге, приходит на память принцип лодки, о котором говорил Сергей Сергеевич Аверинцев: когда на одной стороне лодки собирается слишком много людей, есть опасность, что судно перевернется, и его самого тянет отойти на противоположный конец. В каком-то смысле отец Павел со своими коллегами и соратниками занимаются тем же. Весь XX век, в том числе и в богословской мысли, прошел под лозунгом отрицания предыдущего времени и его наследия. Но нам сейчас совершенно очевидно, что в этом отрицании слишком много интеллектуальных сил сгрудилось на одной стороне лодки. Отец Павел выполняет важную задачу сохранения равновесия в оценке Синодального периода, предшествовавшему XX веку. Не настала ли пора какого-то нового синтеза богословия Синодального периода и богословия XX века?
ПРОТОИЕРЕЙ
ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Наверное, это время наступает, поскольку теперь можно воспринимать XX век, с одной стороны, с точки зрения его исторической ценности, а с другой — ограниченности.
Вопросы из зала:
— Чем, по Вашему мнению, является святоотеческое богословие? Это некая базовая часть или в каком-то смысле «все хорошее», что в Православной Церкви интеллектуально появляется? И если мы говорим о святоотеческом богословии Синодального периода, значит ли это, что есть и несвятоотеческое богословие?
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Вне всяких сомнений есть. Упоминалось «новое богословие», оно очень важно, но это немного другое. В данном случае, речь идет о том, почему то или иное учение можно считать святоотеческим? Чем это можно проверить? Его вписанностью в канву древности, Вселенских Соборов. Когда богословие молчит, начинает вещать ересь. Богословие должно говорить во всякую эпоху и осваивать язык этой эпохи. Как эту задачу решали отцы Синодальной эпохи? Они создали богословский язык Нового времени, которым пользовались и потом.
— Позиция переходить на другой конец лодки иногда становится опасной, потому что она подразумевает стремление всегда идти против общепринятого мнения. Но, мне кажется, отец Павел в этой книге идет ровно посредине. Это тоже делает лодку устойчивее, но иным путем, чем противопоставление. Он старается вести нормальный академический анализ, а не просто выставить полемичную позицию какому-то вопросу или мнению. И вопрос: почему в книгу не вошел преподобный Паисий (Величковский)?
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Безусловно, он тоже герой этого времени, он совершает интеллектуальный подвиг перевода Добротолюбия. Но меня больше привлекали те, кого можно было бы верифицировать еще и как мыслителей.
— В XIX веке можно говорить о трех направлениях богословия: условно академическое, второе — мирское богословие, круг славянофилов, предшествующий Соловьеву. А третий — литература, умозрение образов. Получилось, что один опыт, источник у которого один, описывается с разных сторон на разных языках. Они расходились все дальше, вплоть до прямого непонимания или несогласия. Это расхождение — фундаментально?
ПРОТОИЕРЕЙ ПАВЕЛ ХОНДЗИНСКИЙ:
— Безусловно, расхождение было. Оно было обусловлено разными социальными и культурными причинами из жизни XIX века. Сословная замкнутость духовенства, богословское образование в университетах. Мне не кажется, что русский религиозный ренессанс в этом смысле их всех вместе соединил. Два самых ярких богослова XX века: отец Сергий Булгаков и отец Георгий Флоровский, — представители сословного духовенства, для них богословие и священство неразрывно связано. Это наследие предшествующей эпохи. В литературе же сам способ изложения делает затруднительным их верификацию, соответственно и богословское осмысление. Какие-то частные случаи возможны, но в целом процесс мало перспективен.
Журнал «Православное книжное обозрение»
