В руках Господних и своих
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Богданова И.А. Я спряду тебе счастье. Роман/ Ирина Анатольевна Богданова. – М.: Сибирская Благозвонница. 2017. – 686, [2] c.
Попытка описать полтора последних века русских судеб через метафору прялки-труда, прялки-терпения и прялки-ожидания, сведя воедино такие разнородные стилистики, как русский антинигилистический роман, советская реалистическая проза и современный «иронический детектив», оказывается, при всех «плюсах» и «минусах» эклектического подхода, вполне сбалансированной: не та, так другая текстовая ипостась окажется миметически узнаваемой.
Важный вопрос в связи с полистилистическими тенденциями романа напрашивается сам собой: возможно ли в русской традиции несатирическое повествование о современности? Богданова обходится без плакатных нравоучений, и всё же заметна нарочитая разница в описании дореволюционного прошлого (в чуть сказовом и слегка мифотворческом ключе), революционных событий (хроникально-лично, подобно многим интеллигентским дневникам той поры, со следами «Хождения по мукам» Алексея Толстого) и настоящего, не существующего без памфлетного налёта. Так у Булгакова в сугубом сравнении с библейской мощью новозаветного сюжета с заметным презрительным прищуром рисовались современники-обыватели…
Ирина Богданова ведёт повествование так, как если бы сама сшивала домотканое одеяло несчётных десятилетий. Из Санкт-Петербурга наших лет, где пытается «жить по средствам» офисная невольница и бывшая подростковая фотомодель Дарья, действие переносится в позапрошлое столетие: сельская повитуха Агафья спасает от обратившейся к сатанинским оргиям матери «дитя греха» – младенца Силу, будущего конторщика, а затем и купеческого наследника и, наконец, автора главного символа романа – прялки.
Невозможности избавиться от мысли, что история Силы – значимая часть семейного предания либо самого автора, либо кого-то из его знакомых: витает в описании почти несомненный след подлинности рассказываемого. «Незаконный», так и не догадавшийся о своем происхождении, зато обладающий даром видения подземных родников, мальчик преодолевает незавидно стартовавшую судьбу и выходит после ряда морально-финансовых испытаний «в люди». Автор упоминает о преодолённом соблазне быстрого обогащения за счёт конторской подлости, благодатно не сбывшейся любви с кузиной и зрелое счастье в осознанном браке.
Судьба Силы почти буквально повторяет перипетии Иосифа Прекрасного – однако главным оказывается сделанное им собственноручно «орудие парок».
Подаренное девке Евлампии, оно открывает новый сюжет – о пришествии в дом беззаботной вдовы Музы Дрёмовой не столько Первой Мировой войны, сколько революции, нравственном преображении её в сестринстве милосердия и мучительно долгом, на манер филдинговского Тома Джонса, воссоединении с изначальным женихом – русским офицером Вениамином. Третья часть возвращает к третьей владелице прялки – Дарье, её поискам настоящего отца, а затем и подлинного жениха.
Бытие Дарьи рассматривается «в сугубых чертах, присущих современности» – вездесущие планшеты и всемогущие мобильные телефоны, внезапно покупаемые малолитражки, зарубежные командировки, перманентный поиск работы с присущими ему взлётами и падениями – прессингом, скандалами и увольнениями. Как относится автор к этому вывернутому наизнанку, призрачному бытию, сказать сложно: считает ли нормой, полагает ли наказанием-искуплением? Так или иначе, нынешняя «свобода», при всей своей ужасающей обусловленности, узнаваема. И то сказать – рисует ли Богданова дореволюционную Россию воплощённым Раем на земле? Нет: следовательно, никогда на земле его и не было, и любая мечта о нём надиктована идеологическими бреднями…
Казалось бы, роман, ставший обладателем второго места XII конкурса изданий «Просвещение через книгу» в номинации «Лучшее художественное произведение», – традиционная для нашей аукающейся с самой собой эпохальности эпопея трёх женских судеб вроде «Тихого Дона» или «Вечного зова», но – также – нет.
Прялка оказывается символом более масштабным, нежели какой-нибудь фамильный перстень: наследие настолько внутренне одухотворено, что, похоже, обладает собственной волей, и передаётся от владелицы к владелице способом нарочито «имперским» – вне кровного родства, «по запаху совести». Минуя безнадёжных – барыгу, вытащившего её из хуторских развалин, и дочь депутата, которой она не подходит в качестве древнерусского антуража для новой закусочной с англоязычным названием, прялка избирает себе хозяйку, исполненную пусть скрытого, но благочестия. Наследовать её могут лишь души, исполненные некой искры. Прялка, кажется, провоцирует пришествие благодати к тем, кто умеет сблизиться с ней, понять, как должно вести себя человеку на Земле – и в обществе себе подобных, и наедине с самим собой.
Волевые жесты разбросаны по роману достаточно щедро, и не заметить их нет буквально никакой возможности:
- Тайное подвижничество Силы проистекает от родовой близости к Злу, неотступного видения чёрного козла, возлегающего на белом камне – центре
«проклятой усадьбы» генерала Туманова, с которой началась его жизнь. Здесь возможное язычество отождествляется с сатанизмом полностью, вне малейшего смыслового зазора.
- Отказ Евлампии от прялки-веры порождает её неудачный брак, бестолковые скитания в качестве матери-одиночки и «красной» пропагандистки, смягчаемые лишь героической партизанской гибелью в войну – кстати, вслед за бывшими «господами» Музой и Вениамином, казнёнными фашистами за партизанство – мученичество на советский лад. Сама осоветившая всё и вся революция показана как соблазн, убивающий личностную рефлексию, и более всего воздействующий на претенциозные, экзальтированные и аффектированные умы – тех самых униженных и оскорблённых, по которым столько плакалось народничество. Синоним «красных» - извращение этики (женщину хвалят за то, что выдала мужа патрулю).
- Родство преображающейся (небезнадёжной) Дарьи с Евлампией обозначает, что даже такой грех, как советское отступничество от веры, может быть преодолён волей к труду.
- Священнослужителей, часто в «православной литературе» являющихся в качестве «богов из машины» и всё устраивающих, в романе нет совсем. Монастырская послушница из числа нагрешивших генеральских дочек Тумановых, гибнущая при разорении монастыря «красными», да ушедший в монахи олигарх Линёв – скорее, периферия богдановского мира, его крайние и радикалистские проявления. Действие разворачивается в миру и – для мира.
Как всякий русский, роман пробует ответить на вопрос, что сделал с нами двадцатый век, насколько сильно (безвозвратно) изуродованы мы им для возврата к самим себе, а заодно и в лоно традиции, основной принцип которой читается примерно так: «Получаешь не то, что хочешь, а то, что заповедано». Таинственная Божья Воля проступает из текстовой ткани тем, что поверхностным страстям, кажущимся поначалу средоточием жизни, суждено упокоится на дне гигантского озера смыслов, а ослепительному Пути, начертанному над ними, - воссиять.
Восход истинной участи не ярок: так, вспомним, в «Плохом хорошем человеке» прошедшие через житейские бури и уже законные супруги идут берегом моря, опираясь друг на друга. И точно так же у Богдановой сцена дележа двумя женщинами единожды взлетевшего в бизнесмены, но разорившегося и вернувшегося на буровую Шорохова заканчивается смирением законной жены с продолжением участи жены и матери. Вторичность страстной любви по отношению к высшему замыслу выглядит краеугольным постулатом, и многое объясняет в основаниях Русского Мира в сравнении с Западом, где постоянный «выбор» и поиск «добра от добра» обратился манией всеобщего потребления, вытеснившей из быта христианскую этику.
Так предлагается ли в наши годы русскому человеку иная добродетель, кроме труда, терпения и ожидания, когда внутренняя мысль, развивающаяся согласно Начальным Заповедям, об руку с чувством меры, справедливости и милосердия ведут к верному решению? Нет, не предлагается, и предложена не будет.
В России нет, и не может быть ответа на вопрос, что делать, если само действие рассматривается в штольцевском ключе «голой деятельности». В этой точке рушатся прикладные теории «разумных эгоизмов» et cetera, поскольку сам общенациональный взгляд на каждую индивидуальную судьбу проистекает из максимально высокой точки. Вот, покорная неслышному зову, героиня едет в лес, и спасает одинокого приболевшего старик от смерти. Явно: старик не оборачивается святым старцем и не даёт героине указаний первичной важности (волшебного клубка, глыбы золота) – «старик» в данном случае есть просто «старик», и подчёркивает лишь то, что внутренний слух героини открыт вышним зовам.
Терпеть и ждать… оттого, может быть, не бросаются к больному наши лекаря, и не спешат особо заботиться о дорогах наши дорожные строители. «Знает Бог всю правду, да не скоро скажет» – вот в каком промедлении, кажущимся штольцам совершенно нестерпимым, воспитывается русский характер, и тем, возможно, объяснимо бешенство, будимое им в коллективном Западе…
Деятельностью (крутись, колёсико, сучись, нитка)! признаётся на Руси действие, формально кажущееся циклическим (из кудели в клубок), но имеющее ярко выраженный линейный характер. Вот где, наверно, рассыпан золотым песком русский Христос: творение, наделённое свободной волей, исследуется на предмет выдержки посреди тщательно подбираемых для него испытаний, тестируется на прочность. Вот и весь наш смысл, в котором сокрыты от нас даже награды небесные, но – сообразно вере нашей – учреждены, дарованы и не отменимы.
