Взыскание простоты
- Автор обзора: Сергей Арутюнов
Крупин В.Л. «Возвращение родника» и другие рассказы. – М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2016. – 592 с., ил.
Литература, отрекшаяся от учительства, главным жанром которого является притча, перестаёт быть русской.
«Увы» или «ура», но главным национальным вектором любого писания у нас выступает «урок, извлечённый из прочитанного», и ни в коем случае не краткий, но изрядно протяжённый во времени, замирающий искрой в подсознании, может быть, надолго, а приходящий на память в критические моменты.
По точно тому же принципу отбирается и наша классика – или она «бомба замедленного действия» во имя спасения каждого, услышавшего её, или ничтожная, праздная и невесомая шутиха «стиля», на миг всколыхнувшая застывающий морозный воздух («смотря какая Бабель»)…
Владимир Крупин, долго отдававший дань детской литературе, вряд ли теперь избавится от её подспудного влияния: фраза его проста и если стремится, то к ещё большей, почти журналистско-очерковой, простоте. Рассказчик, открыватель истин простых и вечных, поневоле становится вещим Иванушкой, взыскующим правды, и ничего, кроме неё. Русская же правда может быть, конечно же, мудрёной, но – к чему?
Потому, наверно, круг молодых читателей Крупина (а такие более чем есть, судя по работам Международного детско-юношеского литературного конкурса «Лето Господне» имени Ивана Шмелёва) определяется теми, кто ещё причастен традиции вдумчивого и неторопливого чтения, и не привык пропускать, как часто бывает в юности, «описаний природы», но внимать автору строка за строкой. Другим в крупинских притчах, по крайней мере, пока – не бывать…
***
Перед нами – язык последнего поколения, пережившего войну, послевоенную нищету, и возрождение уже не прежнего, но сегодняшнего странного цивилизационного уклада, в котором чувствуется привкус искусственности, неокончательности, потому что главную скрипку в образовании его сыграла спешная и вынужденная урбанизация.
Жертвы его, понукаемые срываться с родимых мест, поступать в институты и вести после них городское неприкаянное существование, люди, родившиеся в деревне и прожившие в ней начальные годы, будут грезить о ней до самого конца, стремиться принести ей, разрушенной, почти выкорчеванной, пользу и словом, и делом. Они едут на родные пепелища, чтобы отрывать родники, ставить часовни, ходить крестными ходами, прививать внукам и правнукам чувство благоговения пред живительной свободой, которой город лишает каждого своего члена улья с почти откровенным сладострастием.
Как страшен этот слом надвое, и какие иллюзии он создаёт в сердце, ясно из ужасающих слов брата рассказчика, прожившего, в отличие от него, в деревне безвыездно: «Не жили хорошо, нечего и начинать» - сколько в них боли, сарказма, переворачивающего истинное отношение к вещам, почувствует лишь тот, кто знает натуру деревенских жителей, которых, по размеру и тяжести бедствий в двадцатом веке, можно сравнить лишь с американскими индейцами.
Жутко сказать: рассказы о прежнем ладе порой воспринимаются как чистая этнография! То есть, книга Крупина может в каких-нибудь искажённых координатах рассматриваться как уникальное свидетельство о родовом быте племён аборигенов. Как же вышло так, что русской, пусть уже советской жизни, нынешнее поколение не знает, а зачастую и откровенно побаивается её? Что нужно было учинить над 90% крестьянской России для того, чтобы она стала настоящей Terra Incognita? Насколько сотрясти основания национального бытия?
***
Погрузить в атмосферу «старой Руси» призвана зарисовка «У отца, у матери». Приём «заныривания» в бытовую речь повторится затем в «Московском дворике» (архетипические рассуждения стариков, любящих выпить, бессильных остановить грядущую цивилизационную катастрофу) и в «С наступающим!», где лишь к концу выясняется, что пропитанные пошлостью монологи героя-пьяницы даны ему свыше во избежание окончательного безумия. Приставучий, как гнус, насквозь больной и ничем не унимаемый, он воевал в Афганистане…
Наконец, главный исповедуемый грех – в рассказе «У бездны на краю»: молодой солдат почти поддаётся уговорам сослуживца «убрать» (физически) соперника – мужа библиотекарши, в которую тот влюблён. Убийство не совершается, но ощущение падения приближается к самому лицу и обдаёт могильным холодом ещё долго.
***
Семь разделов «Возвращения родника» и других рассказов» - школа Соборности, познания Руси такой, какой она была на протяжении последних восьми десятилетий, и не только – автор презирает этот термин – «малой родины» писателя, Вятской Земли, но и московской, и Святой, и Японии, в которой он улавливает такое очарование, что обращается к белым стихам.
Уже в первом разделе книги резко прочерчено противопоставление собственных, лучистых детских воспоминаний, исключительно наедине с природой и людьми, с бытием сегодняшних компьютеризованных детей. «Те, да не те» извечные Добро и Зло в них – точнее, генезис их образования, и технотронный, и навязанный извне залихватскими авторами и бойкими продавцами «страшилок-бродилок-стрелялок».
Так, рассказ «Доставка пиццы», в которой дед никак не может объяснить внукам, то, что их фильм о немотивированном убийстве плох, противопоставлен зарисовке «Баня горит», где целомудренная деревенская девушка отказывается покидать горящую баню до тех пор, пока её парень не приносит ей одежды – прикрыть наготу…
Возможно, прожив большую часть жизни, легко быть «консерватором», ратуя за «естественность» условий рождения-вырастания-взросления, но сто раз правомочно задать вопрос современности – а так ли она уверена, что своей непрестанной заботой о комфорте подрастающего поколения – не уродует его, не прививает ему диких ценностных шкал, грозящих её носителям сокрушительной духовной нищетой?
Однако гораздо дольше обсуждения очевидностей занимает фигура рассказчика, собирающая вокруг себя весь неверный, подрагивающий в воздухе повествования фокус. Ещё не утраченным – слава Богу! – инстинктом, звериным чутьём чуешь: основное богатство – здесь. Важная деталь: начинал Крупин как поэт, но – вот след глубокой внутренней трагедии – пришёл к прозе как наименее вредоносного для страны занятия, и такой выбор сделали многие, включая Гоголя… запретив себе возможность беззаботного щебетания и обретя другой, более басовитый тембр.
Личность Крупина, особенно, судя по здешней же речи на Русском Соборе, взыскующая, пристрастная. После таких речей становятся врагами «западной цивилизации» с её убийственными забавами навсегда, а он был таковым много раньше. Лично нас, студентов Литинститута, его именем пугала обильная (богатая и скорая на обобщения) либеральная пресса ещё больше четверти века назад.
Чем же не пришёлся он ей по нраву? Удалыми рассказами, один из которых, «Янки, гоу хоум», представлен в «Возвращении родника…» В чём же состояло «преступление» Крупина? В покушении, конечно, на основы «добрососедских» отношений, установившихся тогда меж Россией и США, а на деле являвшихся беззастенчивым и вполне большевистским, по сути, грабежом ресурсов и материальных, и духовных. В начале 1990-х гг. писатель задал всего один вопрос – милые заокеанцы, а не хватит ли вмешиваться в наш образ жизни? – и этого было достаточно, чтобы его совершенно натуральному вопросу (не требованию!) ужасались так, что пугали им детей.
Совершенно другую линию прочерчивают рассказы «Колокольчик» и «Сталинская дача»: ещё советский, выморочный писательский быт, его раздутая тогда и приниженная сейчас значимость накладываются друг на друга и вместе обрисовывают картину крушения советской цивилизации, попытавшейся, но так и не смогшей зачеркнуть ценностей небесных. Подсвечивает апокалиптическую композицию репортаж «Новорусская премия», где (жаль, без конкретной фамилии!) описан «меценат» (на деле – вор и обманщик), ради минимизации своих налогов публично присуждающий, а затем тихо зажимающий писателю литературную премию. Финальная точка в развенчании отгулявшего над нами века – хроника «Было дело под Полтавой!» - помпезного празднования 300-летия Полтавской баталии, искажающего историческую правду в угоду… побеждённым Петром шведам и особенно украинцам, деяния которых сейчас кроваво выпирают за грань не только «общечеловеческих ценностей», но и вообще всего человеческого.
А самым загадочным рассказом в книге мерцает «Чистый нож» - то ли прообраз меча-кладенца, доставшегося по неразумию природных сил не тому, кому надо, то ли символ страстей человеческих, оружие абсолютной мощи и абсолютного же убийства, участь которого – гробовое (вечное ли?) сокрытие с владельцем, уже не могущим его отвергнуть или передарить.
***
…Неловко, немыслимо рассуждать о том, что подано тебе на открытой ладони. Не бьют по ней ни стариков, ни детей, ни юродствующих – никого из тех, кто принёс в мир пусть порой заскорузлую и посконную, но – правду осмысления русской жизни через себя и людей, встреченных на пути за почти восемь десятилетий. С другой стороны, как не юродствовать, когда нас – всех! – изуродовали? Какой может быть русская литература после лишения целого народа Веры, видно и без увеличительных приборов.
«Возвращение родника», именем которого названа книга, как бы выразился радикально почвеннический книжник, «духоподъёмен»: неспешен темп повествования, высока цель – заново отрыть в селе Троицком и очистить от соседства с болотом из земли родник, иссохший после убийства красными комиссарами местного батюшки. Как по волшебству, у писателя, его брата и внука – получается, и торжествует великая радость.
Не случайно венчает сборник торжественная повесть «Великорецкие крестоходцы» - эпос причастия Общему Бытию в Боге, при использовании того же приёма «ныряния» в бытовую речь участников Великорецкого крестного хода – действа, длящегося неделю при участии десятков тысяч человек. Русский Марафон – похлеще классического греческого, тем более, что никто здесь никуда не спешит. Как и юношеская армия писателя, Ход – Великий Уравнитель, пространство и вне обыденности, и полное ею, ответ на извечный вопрос о Русской Тайне, где случиться с паломником может всё, что угодно, лишь бы душа открывалась и открывалась Господнему Чуду.
Владея такими алмазами, Владимир Крупин в полном праве может рассчитывать не только на прозорливых цеховых критиков, но и на сотни тысяч будущих благодарных чтецов.
