На семинаре зашла речь о поэзии. О чём ещё может зайти речь на поэтическом семинаре? Только о ней!
Я задал студентам вопрос прямой и неотвратимый: в каких поэтических строках являет себя самое концентрированное «поэтическое вещество», если угодно – сгущённое до мыслимого предела выражение всей, кажется, человеческой (авторской) воли, эмоции?
С каких из них началось ваше обращение в поэтическую веру?
Что и когда, при каких обстоятельствах заставило вас трепетать перед первейшим искусством поэзии, и – объясните себе и постарайтесь объяснить другим – почему?
И сам написал на эту тему пространное эссе, растянувшиеся на многие и многие страницы. Оно будет опубликовано на портале несколько позже…
Студенты же отвечали мне славно – и бойко, и растерянно. Их труды – перед вами?
Сергей Арутюнов
Артём Ушканов: Чувство мучительной любви к миру
В «поэтическую веру» меня обратил в девятом классе Иосиф Бродский – но надо ли уточнять, что, спустя шесть лет, эти строки меня не слишком вдохновляют? «Как жаль, что тем, чем стало для меня / Твоё существование, не стало / Моё существованье для тебя...» – в пятнадцать лет, думаю, именно таким и следует восхищаться. Но я довольно быстро понял, что эти строки пределом мечтаний являться не могут, поэтому скажу просто об одном стихотворении Адамовича, которое очень люблю и в котором нахожу сразу несколько гениальных – на мой вкус – строк, «концентратов».
* * *
О, жизнь моя! Не надо суеты,
Не надо жалоб, — это все пустое.
Покой нисходит в мир, — ищи и ты покоя.
Мне хочется, чтоб снег тяжелый лег,
Тянулся небосвод прозрачно-синий,
И чтоб я жил, и чувствовать бы мог
На сердце лед и на деревьях иней.
1920
Тут меня привлекла последняя строка первой строфы, которая графически оформлена как трёхстишие, но рифменно может быть представлена и в виде катрена с усечённой последней строкой. Ведь Адамович рифмует не только «пустое» и «покоя», но также делает внутреннюю рифменную пару «суеты» – «и ты». При том, каждый раз я не очень понимаю, как правильнее это читать – акцентировать обе рифмы или только концевую? Такое двусмысленное положение создаёт ситуацию, в которой поэтическая строка, будучи прочитанной, не становится чем-то преодолённым и предельно реализованным в рамках стихотворения, но остаётся в памяти как «невыраженное чувство», которое – по выражению – одного из героев «Ностальгии» Тарковского – никогда не забываются.
Или же – если следовать графическому оформлению – то строки здесь три. Четвёртая же – по моим ощущениям – присутствует как своего рода «фантомная боль», рождаясь из невысказанности, существуя только в потенциале. Она словно возникает на долю мгновения в пустом пространстве между двумя рифмами и тут же исчезает, не успев полноценно воплотиться. По сути, Адамович берёт то главное, что даёт поэзии оформление текста в столбик – паузное напряжение – и, игнорируя графику, вмонтирует его как «двадцать пятый» кадр в сплошную строку.
Есть и более скучное объяснение – «Покой нисходит в мир, — ищи и ты...» Адамович здесь словно опускает длинный ряд перечисления всего, что в этой жизни можно искать, ни в чём не находя финальной радости и счастья. За что бы ты не зацепился – всё, в конечном счёте, ущербно и абсолютно недостаточно перед лицом надвигающейся пустоты, которой возможно противостоять только внутренним покоем, потому и искать следует только его.
Это стихотворение долго существовало в моём сознании в урезанном виде – первая строфа запомнилась наизусть, а вот вторая была подсознательно отмечена менее интересной и забыта. И только сейчас, перечитывая, я вдруг понял, насколько был неправ – не просто понял, но прямо-таки физически ощутил покалывание в груди от двух исключительно ярких и точных строк.
Первый укол от глагола «тянулся» по отношению к небосводу. «Тянущийся небосвод» – вроде бы, это абсолютно обычный образ, но я не поленился, погуглил и ни у кого больше такого не нашёл. Глагол «тянуться» здесь очень сильно субъективно-маркирован, ведь герой ждёт падения «тяжёлого» снега, заморозки всего вокруг, смерти, по большому счёту. Время загустевает и «тянется» так, словно никакого конца этому полусонному состоянию не предвидится – и это ощущение проецируется на небосвод. Глагол «тянуться» можно понять и иначе – словно даже небосвод начинает тянуться к этому покою, который обозначен в первой строфе.
И второй укол я почувствовал на словах: «И чтоб я жил», в которых прорывается огромное мужества и сила перед лицом, казалось бы, абсолютной безнадёжности, которая обрисована выше. Герой, обнаружив, что всё вокруг – суета, что всё пусто и тяжело, тем не менее, хочет жить и – ещё одно важное слово – «чувствовать». То есть лирический герой принимает обстоятельства, весь этот сгущающийся вокруг него, удушающий сумрак, но даже здесь он не готов отказаться от той величайший радости, которая заключена в способности чувствовать – что угодно, пусть даже величайшее страдание – но чувствовать, жить, принадлежать этому миру и таким образом побеждать небытие.
В моём восприятии, эти строки удивительно точно передаёт то, лично я привык считать веществом поэзии – чувство мучительной любви к миру, которое рождается от осознания его красоты, явленной в отдельных деталях, но недоступной прямому созерцанию. Это мучительная радость, возникающая в моменты, когда присутствие Единого начала во всём становится особенно явным, но ты ничего не можешь сделать с этим ощущением, не можешь дать ему никакого выхода, овеществить и реализовать. Стихотворная строка – всегда обещание и напоминание о возможности преображения, не больше, но и не меньше.
Евгений Сухарников: Превысить меру бытия
Буквы, ноты и цифры — 3 ключа к восприятию и познанию мира.
Поэзия соединяет эти ключи кодировки в связку мироздания.
Таинственное, величественное, недоступное для суетного понимания, её вещество обладает и математически точным слогом, и интонационной музыкальностью, и буквенным шифром. Но в чём её концентрат? В чём сокрыто её вещество? По каким маркерам можно его вычленить? А главное, — что в чём тайный смысл (если таковой есть) этого концентрата?
Среди прочитанного, осмысленного и цитируемого пытался вспомнить тот самый момент, когда поэзия вошла в мою жизнь. Оказалось, тщетно.
Я читал стихи в детском саду, и поскольку обладал хорошей памятью, — а детсад был подшефным шоколадной фабрики — мои поэтические гастроли со стихотворными подборками были непременной частью ангажемента на всех праздничных концертах перед шоколатье. Утверждать что эпизод раннего детства был осознанным проникновением в суть поэтического концентрата было бы такой же нелепицей, как и стараться придать элементарщине сакральный смысл. Безусловно, эти выступления оставили отпечаток в памяти, но не более.
Средняя школа — а точнее, школы, в которых мне довилось учиться — не способствовали развитию ни любви к поэзии, ни нахождению её вещества. Однако, волею судьбы я оказался в царстве отвязанных пассионариев, обладавших любопытным сочетанием отрытого характера с неподатливой тугостью тихого упрямства — а именно, в Сибири. В 14 лет мой мир перевернул внепрограммный «Фауст», многие строки из которого помню до сих пор. Особенно, цитату Мефистофеля из «Пролога на небе»:
Да, странно этот эскулап
Справляет вам повинность божью,
И чем он сыт, никто не знает тоже.
Он рвется в бой, и любит брать преграды,
И видит цель, манящую вдали,
И требует у неба звезд в награду
И лучших наслаждений у земли,
И век ему с душой не будет сладу,
К чему бы поиски ни привели.
Спустя годы, эти строки и сейчас мне кажутся наиболее точным жизнеописанием поэта. И это не от «лукавого». Христологический сюжет всегда имеет перформативную функцию — то, о чём он сообщает, становится реальностью. И хотя критерий удовлетворенности питает наше плодородие, но к чему бы не приводили поиски абстрактного интеллекта пиита, он обязан искать новые созвучия «для жизни звуков не щадя», пытаясь артикулировать дух времён.
Смею предположить, что в этой материи стиха властвуют свои, более утончённые 3 ключа познания мира — вопрос, инициация и вызов.
Кaк мне предстaвляется, они то и есть подлинное вещество поэзии, именно они и должны быть сокрыты в каждой строке. И не важно "чем сыт" поэт.
Ибо одно дело быть полезным для себя, и другое — быть полезным Богу.
К чему поэт обязан стремиться? К новому хаосу. Да-да, чтобы хаос стал его новым порядком, который даёт возможность выше, звонче и качественнее оценить то, что происходит и одновременно даёт шанс перестать быть своим прошлым — тaким обрaзом, осуществляя «декодинг» зaмыслa Всевышнего.
Ещё один удивительный аспект сокрыт в этом фрагменте — вещество поэзии обладает «троицей аномальностей»: поэту непременно присуще отсутствие чёткой ролевой модели (сбитый импринтинг), неуверенность в себе и непростая судьба. И если мы дадим себе труд сделать беглый биографический анализ стихотворцев, то в каждой судьбе мы найдём и без труда вычленим именно эту "троицу". Именно сомнения стимулируют поэтический дaр к раскрытию по доброй воле, ментальная слабость — придаёт силу звучать собой, а проклятие "нормальной" жизни становятся Благословлением.
Второй отрывок, к которому я всё чаще и чаще возвращаюсь, принадлежит Пушкину и опубликован в восьмой главе «Евгения Онегина». Он был прочитан ещё в школе и переосмыслен позже с годами:
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь как на обряд
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.
Как по мне — это приговор. И не только потому, что мы не задумываемся что такое молодость(?) и из чего она состоит(?), сколько тому, какой страшный диагноз ожидает поэта, свернувшего с предназначения быть человеком-маяком (согласитесь, из нас вряд ли кто-то осмыслил, какая степень оставленности у маяка?).
Кaково это: бросaть нa ветер рифмы, не ожидaя, что розa ветров подует в твою сторону? Кaжется, cекрет экстремальной точки одиночества — какой бы она не была: эпической, балладной, фабульной — в том, что где наибольшие потери, там наивысшее достоинство.
Перечисленное выше порождает череду вопросов для размышлений:
Не в этом ли механика процесса, когда семантическое поле становится отдельной материей?
Не в том ли тайна, как писал Пруст, «блестящей разрозненности семейства депрессивных людей, формирующих подлинную соль земли»?
Не в этом ли иерархический инстинкт "великих высекателей огня словесности", о которых говорил Рембо?
И для чего всё это? Какую сверхцель преследует поэтический путь?
Во имя чего нам необходимо поэтическое вещество эстетических идеалов?
Признаться честно, я долго искал ответ на эти вопросы. Часами, днями, годами, десятилетиями. И обнаружил ответ на него только сегодня.
Во всяком случае, для самого себя. При том, в стихотворении, с которым был знаком "Ново-московского гестапо Окрaинную чехaрду..." Сергея Арутюнова, опубликованное в книге «Фьорднунг». Его герой вспоминает яркое детское впечатление о том, как из Тифлиса отец привёз бaул
с инжиром и aйвой:
(отрывок)
И в кухне прозвучал, кaк выстрел,
Упрёком стуже вековой,
И меру бытия превысил…
Обратите пристальное внимание нa строчку «И меру бытия превысил...»
Подобно тому, как два атома водорода при взаимодействии с атомом кислорода не знают, что образуют формулу воды, — в них говорит не химия, в них плодоносит физика — мы обнаруживаем снова «троицу аномалий», в которой бытие и его мерность, вступают в метaфорику танцa превышения.
Стих о чуде познания иных плодов. Ни инжир, ни aйвa не являются ни ягодой, ни фруктом — это плоды соцветий, являющиеся исключением из своих семейств. Собственно, весь сюжет стихотворения про исчадие аффекта исключения и исключительности, способных вытолкнуть обывaтеля из липкой трясины обыденности, переполняя его предстaвления о допустимом.
Приминительно к теме эссе мне предстaвляется этот обрaз крaйне удaчным и весьмa крaсноречивым: словa и ритмические пaттерны (кaк тaковые) не обрaзуют стихотворную форму, кaк и не обрaзуют её мaтемaтикa удaрных и безудaрных глaсных. Поэзия — всегдa соцветие. И исключение. И исключительность.
И жизни. И собственных стремлений. И взaимоcвязи ценностей.
Превысить меру бытия — если хотите, линейность «складки времени», в которую все мы невольно зaключены с рождения и до последних дней.
Превысить меру бытия, — обрaзуя мaксиму в «связке ключей» мироздaния.
Превысить меру бытия — нa мой взгляд, в этом и заключена суть поэзии — сверхцель, вещество, концентрaт.
