…Лето 1988-го было последним школьным. Перед десятым классом я только и следил за тем, принимает ли меня жизнь, и способна ли принять вообще, будто бы такое вообще можно почувствовать… Чаялось, что вот-вот мне на блюде с каёмкой поднесут воображаемое разрешение совершать всё то, что совершали усталые и изверившиеся, но куда более свободные, чем подросток, взрослые.
Тогда же, разрешая самую основательную часть сомнений, два текста легли передо мной – роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», обозначивший советскую проблематику во всей её непритязательности, и роман А. и Б. Стругацких «Отягощённые злом, или сорок лет спустя» (журнал «Юность»), подведший для меня черту под существованием Советского Союза. Так мне, мальчику из обычной атеистической, но не партийной семьи, пришлось в один избранный август, проведённый близ Троице-Сергиевой Лавры дважды встретиться с Христом.
То был особый год – Тысячелетие Крещения Руси, которое – странно! – впервые отмечалось, как и историческая дата.
…Говорить о том, что я предвидел падение своей страны, нечестно: ничего я не предвидел, ничего даже не подозревал. Существование Партии, Политбюро и бесчисленных парткомов виделось естественным и вечным, но дух перемен уже залетал и в наши окна – журнальными, газетными публикациями, радийными и телевизионными дискуссиями, общим тоном развязавшихся языков.
Отчётливо помню тогдашнее чтение матери – письмо Раскольникова Сталину, выданное доброй библиотекаршей из-под полы, под честное слово вернуть через пару дней.
***
О булгаковском Христе сказано достаточно.
Он обескровлен редукцией интеллектуала, пытающегося ощутить Новый Завет с «чёрного» неканонического входа, где часто затеваются ереси.
Иешуа Га-Ноцри – умозрительная модель, почти археологическая и, разумеется, прежде всего метафизическая реконструкция чуда, с которого автор пытается сдуть якобы налёт вековой пыли и представить его в изначальных и, следовательно, более правдивых чертах.
«– Нет, нет, игемон, – весь напрягаясь в желании убедить, заговорил арестованный, – ходит, ходит один с козлиным пергаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пергамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написано, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пергамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал»
- еретически снижается Булгаковым роль всех апостолов разом: они-де неверно поняли, а потом неверно записали, а редактируя, додумали и домыслили, исказив суть.
Отвергая Евангелия – единственный животворный источник знания о Нём – Булгаков тем самым пытается восстановить живую и непосредственную связь с Ним, претендуя на более острое, чем у Очевидцев, духовное зрение. Так пытались делать не единожды, и не одни только завзятые еретики, отклоняющиеся от главных конфессиональных видений Христа.
Думая о предтечах попытки «пересмотра» (и самих Евангелий, и самого воспоследовавшего церковного Учения о Христе), нельзя, видимо, забывать, откуда Булгаков, где он прожил самую значимую часть жизни. Он – киевлянин, православная жизнь которого сталкивалась и с униатским, и с католическим, и лютеранским мироощущением в самой что ни на есть «естественной среде». Традиционно «западное» изображение Христа на кресте – с огромными прикрытыми глазами, из которых катятся прозрачные слёзы безутешной боли, – вызывает в каждом приклонившемся самое тёплое сочувствие, жалость к казнённому, исподтишка вытесняя величие одержанной Им победы.
А в чём же, по Булгакову, суть? В том ли, что чудо не имеет никакой иной сути, кроме своей собственной – не подвластности закону ни общему, ни частному, но – Высшему, которого немыслимо знать смертному? Никакого храма «Иешуа» разрушать не призывал – ему это приписал «Левий Матвей», а говорил он о том, что все люди добры, и настанет, пусть когда-нибудь, но неизбежно – царство добра, истины и справедливости.
Сквозь «чудодейственный» концепт Иешуа предстает идеалистом, мечтателем, философом, проповедником, стихийным революционером-анархистом, юродивым, слабоумным. врачевателем – кем угодно, только не тем, кем его считает Церковь. Не Богом, не Царём, но человеком-цветком, который самовластно расцвёл промеж людей, царей и нищих, указав им их истинную цену. Выхваченный лучом спецслужб из органического бытия, он безжалостно срезается ими и делается постоянным фактором бытия лишь благодаря мукам совести обрекшего его на казнь.
Закономерно, что Булгаков, «поднявший» тему Христа в годы самых убийственных гонений на Церковь, отсекает от Него и Церковь, и ее опыт, в котором, как он полагает, слишком много наносного и привнесённого для того чтобы представлять Истину. Она-де открывается исключительно одинокому мыслителю из интеллигентского клана. «Урежьте марш», таким образом, относится не только к скандальному концерту, но, очевидно, ко всей Литургии, Обычаю, Преданию и Ритуалу.
***
Христос Стругацких – неизбежный ответ Булгакову «сорок лет спустя» (1927-1940 – 1981-1988), и это Чёрный Христос, вернувшийся словно бы для суда, но тихо, тайно, с не совсем улавливаемыми целями.
В самой внешности его – следы сошествия во Ад:
Он был аскетически худ, прорезан вдоль щек вертикальными морщинами, словно шрамами по сторонам узкого, как шрам, безгубого рта, искривленного то ли застарелым парезом, то ли жестоким страданием, а может быть, просто глубоким недовольством по поводу общего состояния дел. Еще хуже был цвет этого изможденного лика – зеленоватый, неживой, наводящий, впрочем, на мысль не о тлении, а скорее о яри-медянке, о неопрятных окислах на старой, давно не чищенной бронзе. И нос его, изуродованный какой-то кожной болезнью наподобие волчанки, походил на бракованную бронзовую отливку, кое-как приваренную к лику статуи.
Но всего страшнее были эти глаза под высоким безбровым лбом, огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, испещренные по белкам кровавыми прожилками. Всегда, при всех обстоятельствах горели они одним и тем же выражением – яростного бешеного напора пополам с отвращением. Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина
Приведёнными чертами рисуется ПОЛНАЯ ПРОТИВОПОЛОЖНОСТЬ традиционному иконному лику, и здесь видно старание отнестись к Христу, как к жертве прошедших лет и пространств. Походя упоминается, что доступное нам в ощущениях бытие – не единственное (Да в силах ли я понять, что это такое: пребывать сразу во всех восьмидесяти с гаком измерениях нашего пространства, во всех четырнадцати параллельных мирах, во всех девяти извергателях судеб!).
В чём же убеждается по данному портрету внутренне холодеющий читатель?
- в том, что время меняет каждого, кем бы он ни был, и молодость человеческая отличается от старости почти разительно,
- в том, что мы можем не признать Христа в том, кто явится судить нас по делам нашим, поскольку духовная слепота наша с древних времён лишь усугубилась,
- в том, что лучший воин добра и света испытывает симбиотическую атаку зла на собственную природу, и даже отвергая его, сберегая в себе лучшие свойства, оказывается бесконечно истерзанным им,
- в том, что защитить себя сын Земли и Неба не смог или не захотел, как не отрекся некогда от распятия.
Такому Христу, резкому, насмешливому и нередко жестокому интеллектуалу явно родом из старой аристократии, Ангелу с Мечом Карающим, можно было бы задать несколько в меру ехидных вопросов:
- Не раскаиваетесь ли Вы в том, что пошли на смерть ради людей, не только не способных измениться ни ради Вас, ни ради самих себя, но и не нуждающихся, кажется, ни в Вас, ни в сколько бы то ни было сходных с Вашим подвигах? По-прежнему ли считаете Вы род человеческий достойным спасения?
- Не разочарованы ли Вы своей жизнью? Не кажется ли вам, что гораздо лучше было действовать иначе, не так, может быть, в лоб, но более эффективно? Может быть, был какой-то иной способ, кроме задания нравственной планки, на поверку оказывающейся совершенно не подъемной для основного большинства населения планеты?
- Что Вы собираетесь делать? Смыть нас с лица земли, устроив новый потоп, расплодив повсюду пожарища и эпидемии? Остался ли у нас какой-то шанс?
***
Христос-Демиург начинает свою деятельность с основания… офиса: в едва достроенном, но ещё не сданном в эксплуатацию доме он устраивает кабинет и приёмную, куда подбирает служить секретарём проштрафившегося перед наукой астронома, и открывает приём граждан, некоторые из которых поселяются в «нехорошей квартире» на постоянной основе.
«Новые апостолы» - пародия на прежних: городские сумасшедшие лёгких степеней помешательства. Среди них – журналист-антисемит и советского разлива иудей, разочарованный и потому чающий Апокалипсиса управленец среднего звена и блудница. Набитым символами отходящего бытия оказывается ТОПОС собранных для будущего свидетельствования великих дел – приёмная набивается символами торжествующего советского мещанства:
Там можно найти мужской костюм-тройку, совершенно новый, ни разу не надеванный. А рядом будет висеть мятый плащ-болонья с рукавом, испачканным уличной засохшей грязью, и в кармане плаща найдется смятая пачка «Примы» с единственной, да и то лопнувшей сигаретой. В шкафу можно обнаружить и школьную форменную курточку с заштопанными локтями, и великолепное мохнатое пальто с плеча какого-то современного барина, и полный кожаный женский костюм с отпечатками решетчатой садовой скамейки на заду и на спине, и целый кочан разноцветных мужских сорочек, нацепленных на одну распялку...
- «комиссионка». Комиссионный магазин уценённых товаров, иллюзий благополучия, на дне которого – предельное метафизическое неблагополучие.
Ужасаться приходится и дальше: самого Апокалипсиса братья-фантасты не рисуют никак, зато безудержно редактируют историю святого апостола Иоанна (Боанергеса), превращая его в нового Чичикова и заставляя быть обычным страховым агентом, скупающим в СССР души вполне себе живые. Кстати, история первоначально была задумана братьями в сотрудничестве с другими братьями – Вайнерами, авторами знаменитых экранизированных боевиков-детективов.
…Христос Стругацких, изуродованный, внешне надменный и брезгливый, внутренне растерянный и мечущийся, как какой-нибудь просвещённый барин накануне бунта, - герой тем более убедительный, чем ущербный. Ницшеанский сверхчеловек на выгуле, «хомо супер», всемогущий волшебник, бессильный обратить «материю», которой Стругацкие видят большинство сограждан, к добру и свету. Муки «Демиурга» связаны с тем, что он не приближается в синтезе человеческой породы к идеалу, при котором «заданные свойства» добра доведут сообщество до полнейшего расцвета… кстати, расцвета чего именно? Взаимоотношений? Творческой, научной, какой-либо иной активности? Больше гениев на-гора?
Советскому человеку немыслимо представить себе вовсе не эсхатологию, но именно что конечную цель – Спасение как таковое. И обрамляется советская эпоха как «Мастером и Маргаритой», так «Отягощёнными злом» именно потому, что сквозь советскую и социалистическую линзу немыслимо представить себе ни святости, ни смирения, ни высшей цели, к которой мы, с перерывами на отпадение от Веры, всё-таки следуем. Несмотря ни на что.
Свободная воля и властные пертурбации ведут нас к пониманию призрачности земного бытия, его принципиальной ограниченности по сравнению с возможностями свободного духа. И здесь, на земле, мы и ищем, и будем искать не тот свет, но малейший шанс услышать вести из безмерно отдалённых областей и сфер, где живут иначе, мыслят иначе, и иначе – стократно, тысячекратно лучше, справедливее - действуют.
***
Пилат мог похитить «Иешуа» не только накануне казни, но даже с креста. Тайная стража его спрятала бы «врачевателя», подменив его двойником, и держала бы во дворце столько, сколько Пилату бы было нужно.
Но и над Пилатом, и над всеми нами простирается воля событий куда более значимых, чем те, в которых мы стоим по пояс, не в силах выбраться из мелких переживаний. И Пилат ощущал над собой – меняясь в лице – то самое наступление вечности, которому не мог противиться даже своими слишком человеческими и прокураторскими желаниями блага.
