Книге Валентина Непомнящего «Удерживающий теперь» присуждено третье место в номинации «Лучшая публицистическая книга» конкурса изданий «Просвещение через книгу» 2022 года
Говорить сегодня о Валентине Семеновиче Непомнящем – значит говорить о личности, культурноисторическое значение и масштаб которой не только не исчерпываются научными достижениями, послужным списком, перечнем публикаций и т. п., но и в принципе не поддаются измерению в этих величинах.
В своих работах он часто пользовался понятием «феномен Пушкина», имея в виду целостное единство личности, судьбы и творчества поэта, взятое как конкретное, неповторимое, исключительное явление в русской истории[1]. По аналогии с этим мне представляется уместным говорить о «феномене Непомнящего» – не только в пушкинистике, но и в целом в отечественной гуманитарной культуре последней трети ХХ века, когда в стране происходило то, что потом стали называть «церковным возрождением», и одновременно совершался трудный, болезненный переход к постсоветской парадигме мышления.
Филологклассик по образованию, доктор наук, многолетний председатель Пушкинской комиссии ИМЛИ РАН, автор нескольких книг и множества статей, блестящий лектор, человек высочайшей образованности и эрудиции, Валентин Семенович тем не менее многократно подчеркивал, что предпочитает не называть себя ученым. И в этом дотошном уточнении мне видится не только обычная скромность, но и очень тонкое, верное понимание В. Непомнящим специфики своего поприща и своего особого пути. Чтобы почувствовать эту особость, достаточно сравнить «творческое поведение»[2]
Непомнящего с тем, например, как выстраивал свою научную деятельность учившийся с ним вместе на классическом отделении филфака МГУ М. Л. Гаспаров, в дальнейшем – выдающийся филолог, античник, блистательный стиховед, сторонник отчетливо верифицируемых, внеаксиологических методов изучения литературы. («…не был я человеком научного склада, – пояснял в интервью Валентин Семенович. – Вот мой однокашник, академик Михаил Гаспаров, – он уже тогда и вел себя, и выглядел как настоящий ученый»[3].) И дело здесь, конечно же, не в степени профессиональной компетентности, по поводу которой к Непомнящему не может быть никаких вопросов. Базовым филологическим инструментарием он владел прекрасно. И безупречно пользовался им, хотя обычно и не выносил на публику всю процедуру аналитической работы с текстами, как бы оставляя ее за кадром – и тем самым порой невольно давая оппонентам и недоброжелателям повод для обвинений в недостаточной обоснованности ключевых положений и выводов. Не связанный жесткими академическими регламентами научного письма, Непомнящий нередко рискует показаться не до конца доказательным, но обретает тем самым дивную свободу и несуетность глубокого, неторопливого размышления, по преимуществу – ценностного, аксиологического характера. Что касается дисциплины, строгости и точности исследовательского мышления, то в его случае эти свойства вполне очевидны, но не столько на уровне отдельных аналитических частностей, сколько на уровне общей логической структуры, архитектоники, целостной парадигмы разработанной им пушкиноведческой концепции, где нет ни одного случайного или произвольного элемента.
Свою особую стезю в литературоведении Непомнящий описывал так: «Я скорее филологфилософ, филологписатель. (…) Ведь настоящий писатель – это исследователь жизни и человеческой души. Вот и я занимаюсь тем же <…> В этом смысле я, конечно, не академический ученый»[4].
«Филологфилософ» – это определение, пожалуй, лучше всего схватывает своеобразие исследовательского метода выдающегося пушкиниста. Всматриваясь в «феномен Непомнящего», мы прежде всего видим перед собою человека, который всю жизнь неотступно и сосредоточенно читал Пушкина и думал о нем, вслушивался в его таинственную весть, вникая в сокровенный духовный смысл этой вести. Видим исследователя, который раз и навсегда выбрал Пушкина в качестве главной точки отсчета и в качестве главного жизненного собеседника. И осмыслил его как центральное, системообразующее явление русской культуры[5]. А заодно – как безошибочный маркер, индикатор для оценки любых исторических формаций: восприятие Пушкина, отношение к нему, считал Валентин Семенович, – существеннейший признак, позволяющий охарактеризовать любую эпоху отечественной истории. Стержневой аксиомой для филологамыслителя стало убеждение, что Пушкин – ключ к пониманию всей уникальности, сложности и глубины русской православнохристианской ментальности, не в ее внешних, локальных, поверхностных проявлениях, а в ее истинной и сокровенной сути.
Первым шагом к широкой известности для В. Непомнящего стала статья «Двадцать строк» («Вопросы литературы», 1965, № 4), посвященная стихотворению «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»[6]. Работа «была… задиристая, наивная… – вспоминает автор, – но в ней возникло зерно моего метода: через одно произведение “просматривается” едва ли не весь Пушкин – его жизнь, большой контекст его творчества»[7]. Здесь же, в этом тексте, впервые – пусть и в несколько наивной, зачаточной форме – намечаются подступы к религиозному осмыслению наследия поэта (хотя сам автор, выросший в обычной советской семье, был в ту пору еще весьма далек от Церкви и даже состоял в рядах компартии). Статья тут же подверглась сокрушительному разносу от почтенного пушкиноведа советской школы профессора Д. Д. Благого. Не спасовав перед маститым оппонентом, молодой исследователь принял вызов и развернуто ответил последнему в «Вопросах литературы» (1966, № 7). «По существу, – говорил потом В. Непомнящий о своем поступке, – это была атака на методологию и манеру всего большевистского литературоведения»[8]. Добавим от себя: атака больше отважная, нежели убедительная (изза недостаточной опытности и не вполне сформировавшегося мировоззренческого кругозора начинающего мыслителя), но положившая начало серьезной разработке В. Непомнящим исследовательских стратегий, альтернативных официальной марксистсколенинской методологии.
Непомнящий пришел в литературоведение, когда в отечественной гуманитарной науке отчетливее других выделялись две линии: господствующая, официозносоветская, предельно идеологизированная и постепенно набирающий силу внеаксиологический подход к изучению художественных (в том числе – литературных) явлений, в двух его основных изводах: с упором на безоценочную фактологию и с уклоном в структуралистский или «имманентный» анализ[9]
текстов.
Молодой исследователь прокладывал свой путь, одновременно дистанцируясь и от одного и от другого.
Сподвигнутый самим изучаемым материалом к религиозному прочтению пушкинских произведений[10], Непомнящий прежде всего решительно расходился с атеистическими концепциями творчества Пушкина в советском литературоведении. При этом диссидентские, политическиоппозиционные настроения Непомнящему никогда не были близки, и до конца 60х годов серьезного конфликта с надзирающими за культурой государственноидеологическими инстанциями у него не было. Столкновение произошло позднее и имело не научнометодологическую, а гражданскую подоплеку: он стал организатором коллективного письма в защиту А. Гинзбурга и Ю. Галанскова, лишенных свободы за составление «Белой книги» о знаменитом процессе А. Синявского и Ю. Даниэля. Последствия этого поступка для В.С. – исключение из КПСС, воспринятое им скорее как избавление от ненужных оков, и запрет на публикацию уже готовой книги о сказках Пушкина. Изгнание из партии почти совпало по времени с приходом Валентина Семеновича в Церковь и ныне выглядит вполне промыслительным с точки зрения логики его жизненного и творческого пути.
Несколько сложнее обстояло дело с отмежеванием от так называемого «сциентизма» в литературоведении. В работах Непомнящего нередко можно встретить скептические суждения о «позитивистской», «сциентистской», «материалистической» методологии изучения искусства, скроенной по образцу естественных и точных наук. Контекст этих высказываний позволяет предположить, что речь в них идет не о какомто четко очерченном круге явлений, а скорее о некоторых тенденциях, методологических «векторах», иногда – весьма далеких друг от друга (как, например, формализм[11] и семиотика). Это отталкивание от узкопрофильного академизма, судя по всему, тесно связано у Непомнящего с глубоко осознанной им недопустимостью раздергивания Пушкина на разрозненные «факты», «проблемы», «приемы», «мотивы» и «образы», с невозможностью «разорвать цельный хитон»[12], разграничить «духовножизненное» и «художественное», поэзию и судьбу («Поэзия и судьба» – название первой книги Непомнящего), вырвать творчество из целостного контекста и единой динамики духовного развития поэта. Размышляя над этим, филологмыслитель решает для себя (именно для себя, а не за всех), что «…подход нужен другой: не специализированнонаучный, а целостночеловеческий»[13]. «Здесь, – продолжает он, – требуется, по справедливому слову Т. Касаткиной, “другая научность”. Научность специфически гуманитарная»[14]. «…все скольконибудь серьезные споры о Пушкине, – убежден Непомнящий, – суть споры аксиологические, споры духовные… споры религиозные в широком смысле... Но ведь это вот что означает: что ключ к целостному пониманию Пушкина… лежит в области не специальной – филологической, эстетической, собственно литературной, – а в сфере духовной…»[15] Всем же желающим противопоставить духовноаксиологический и профессиональноисследовательский подходы (и тем самым упрекнуть филологамыслителя в публицистической произвольности построений и в пренебрежении к научной скрупулезности в работе с текстом) он отвечал так: «Исследование этой реальности вовсе не отменяет исследования филологического, наоборот, оно его углубляет, утончает, одухотворяет, исполняет смысла и само без него немыслимо»[16].
Критикуя чуждые для него стратегии изучения, Непомнящий иногда говорит о «постмодернизме» и «постмодернистском» литературоведении, повидимому довольно широко (и не строго) трактуя этот расхожий термин и подразумевая под ним широкий спектр новейших штудий, практикующих духовно и ценностно индифферентный или самодовлеющеэстетический, безответственно«игровой» подход к наследию Пушкина. (Тут, конечно, необходимо отметить, что отнесенность тех или иных текстов к разряду «духовно индифферентных» или «духовно безответственных» – почти всегда предмет серьезной дискуссии. Однако контекст высказываний В. С. позволяет без труда понять, какие тенденции он теоретически не приемлет.)
В этом смысле показательно резкокритическое восприятие Непомнящим знаменитой книги Абрама Терца (А. Д. Синявского) «Прогулки с Пушкиным», которую многие считают одной из первых ласточек постмодернизма в русской словесности и которую в то же время с большой симпатией и интересом восприняли такие авторитетные специалисты, как Ю. Манн, С. Бочаров и И. Роднянская. Непомнящий считал книгу Синявского талантливой, даже блестящей, но этически и аксиологически неприемлемой, о чем прямо высказался в публичной дискуссии, организованной в 1990 году журналом «Вопросы литературы» [17].
Когда мы говорим о Непомнящем как о зачинателе и первопроходце духовнорелигиозного осмысления Пушкина, то, конечно, имеем в виду советский период в истории отечественной пушкинистики. Строго говоря, автор «Поэзии и судьбы» не впервые открывает этот путь, а возвращается на него, возрождает, продолжает и развивает то, что было начато Достоевским (в «Пушкинской речи») и религиозными мыслителями начала XX столетия, прежде всего – Семеном Франком. «Когда начинал заниматься Пушкиным, – вспоминал Валентин Семенович, – я почти и понятия не имел о русской религиозной философии рубежа и начала XX века… И вот прошло много лет, я познакомился наконец с работами таких мыслителей, как отец Сергий Булгаков, С. Франк, И. Ильин – и с удивлением обнаружил, что, не зная их, по существу продолжал их дело, порой до полного совпадения в подходах и идеях...»[18]
Таким образом, Непомнящий преодолевает почти полувековой разрыв, восстанавливает утерянную связь отечественной гуманитарной науки с христианской мыслью дореволюционной России и первой волны русской эмиграции. Так или иначе творческие усилия Непомнящего оказались во многом созвучны духовным поискам Г. Федотова, В. Вейдле, К. Мочульского, архиеп. Иоанна (Шаховского) и других видных деятелей Русского Зарубежья, вдали от родины осмысливавших художественную культуру с христианских позиций.
Воцерковившийся в конце 60х и не скрывавший своих религиозных взглядов, Валентин Непомнящий – один из ярких символов церковной «весны» 80х – 90х годов, того всеобщего христианского оживления в России, когда лучшие интеллектуальные силы страны свободно и радостно устремлялись на поприще духовного просвещения. Не секрет, что было (и, увы, остается) в этом мощном миссионерском потоке много неофитскипоспешного, упрощенноповерхностного, «лубочного», что порою приносило больше вреда, чем пользы. Непомнящий как исследовательхристианин благополучно избежал соблазна упрощений и «прикладной» схематизации вероучительных истин, не пошел ни по пути примитивной «сверки» поэзии с катехизисом и прямолинейной «догматической» критики художественных текстов, ни по пути благочестивого «исправления» и «выпрямления» зигзагов судьбы и творческих исканий писателя. И тем самым на многие годы вперед задал достойную планку мудрости и профессионализма в деле духовного просвещения средствами гуманитарной культуры. В этой связи весьма интересно его письмо в редакцию сборника «Пушкинская эпоха и христианская культура»[19], написанное в 1994 году, где Валентин Семенович как раз указывает на некоторые «благоглупости», порождаемые стремлением подретушировать и приукрасить реального Пушкина в угоду мнимой стройности «православных» концепций. Этот и другие подобные моменты в просветительской деятельности Непомнящего – не только свидетельство глубокого ума и духовной трезвости, но и показатель безупречного эстетического вкуса.
Непомнящий, по его собственному признанию, «не раз выступал против “православных” толкований, порой… отчетливо большевистского покроя, где Пушкин “оформляется” в грубо клерикальном духе, применительно к готовым представлениям о том, каков должен – или не должен – быть поэт в православной культуре; где пушкинское религиозное ощущение жизни, всегда глубоко внутреннее, личное и лиричное, переводится в дерево и бетон идеологизма, только уже православного»[20]. Филологмыслитель решительно убежден в недопустимости «кичливого пренебрежения к специфике художественного мышления, когда простая некомпетентность и эстетическая глухота рядятся в одежды христианского правоверия»[21].
Чтобы оценить важность этих усилий по предотвращению различных «корректировок» реального Пушкина в угоду той или иной готовой идеологии, нужно помнить, что практически на протяжении двух веков не прекращались попытки разных партий и групп «присвоить» величайшего поэта, перетянуть его, как канат, на свою сторону. С этой целью все время творились все новые и новые легенды о Пушкине, подгоняющие живой, сложный и многогранный образ литературного гения под упрощенные мерки заведомо утвержденной идеологической схемы[22]. В советский период, как известно, из него всеми силами старались сделать образцового революционера и атеиста. А когда наступила религиозная свобода, то подчас с таким же рвением и с такой же бесцеремонностью пытались представить Пушкина идеальным православным автором, так сказать – без сучка и без задоринки.
«Такое стремление “поднажать” на Пушкина, чтобы сделать его более “православным”, – с горечью признаёт Непомнящий, – не редкость». И продолжает: «Мы не всегда даем себе труд задуматься о том, что связи Пушкина с нашим исповеданием куда более глубоки, чем думают иные доброхоты, и именно в силу своей глубины менее очевидны, не выпирают, не лезут в глаза»[23].
Колоссальная заслуга и, не побоюсь этого слова, исследовательский подвиг В. Непомнящего в том, что он великолепно сумел показать: Пушкин – действительно великий православнохристианский поэт, но совсем не в том смысле, какой подразумевался некоторыми нетерпеливыми выравнивателями и приукрашателями, – не стандартноблагообразный, «глянцевый» эталон декларативного благочестия, а абсолютно уязвимый для человеческих грехов и страстей гениальный художник, сумевший не на декларативном и не на внешнеатрибутивном, а на глубинносмысловом, сущностном уровне поэтически (и при этом на вполне светском языке и в светских категориях) выразить подлиннохристианский, новозаветный взгляд на мир и на человека. «…Полнота и ясность непосредственного пушкинского созерцания Божьего мира, – читаем у В. Непомнящего, – воплощаемые не в “теоретических” формулировках, а на языке искусства, отражают идеалы такой высоты, которая граничит с неотмирностью...»[24]
И еще цитата, дающая возможность почувствовать ту же мысль, но с другой стороны и в другом развороте: «Священные смыслы у Пушкина – это рисунок, не наносимый на готовую ткань, а ткущийся в процессе создания ткани; они сказываются не столько через отдельные элементы, из которых строится художественный мир и которые можно, что называется, потрогать руками, сколько через их связи, сцепления и архитектонику, составляющие истинную жизнь этого мира как целостного организма»[25].
Чуть меньше столетия минуло с тех пор, как С. Франк всерьез поставил вопрос о религиозности Пушкина и наметил основные «задачи познания» величайшего национального поэта[26], отметив, в частности, что, к сожалению, «“пушкиноведение” не совсем совпадает с познанием Пушкина» и что отечественной пушкинистике грозит чисто количественное, экстенсивное разрастание сведений при весьма плачевном безразличии к вопросу о целостном единстве пушкинского мира и о системообразующем принципе, скрепляющем начале этого единства. «…Если мы не только на словах, но и на деле, – писал Франк, ― признаём Пушкина величайшим русским гением, величайшим представителем русского духа, то пора наконец приступить к серьезному и внимательному познанию духовного мира этого гения»[27]. Данные слова уже тогда звучали как завещание. Сделанное В. С. Непомнящим, его усилия, его тексты, весь пафос его творчества сегодня воспринимаются как исполнение завещанного выдающимся предшественником. Исследовательский ракурс, герменевтическая оптика автора «Поэзии и судьбы» оказались чрезвычайно близки и к тому, как ощущал феномен Пушкина Г. Федотов, назвавший «Капитанскую дочку» самым христианским произведением во всей русской словесности (несмотря на почти полное отсутствие в пушкинской повести сюжетнотематических элементов откровеннорелигиозного характера). Не внешние знаки и атрибуты «духовности», а глубинная ценностная система координат пушкинского «космоса» (терминобраз, часто используемый Непомнящим применительно к художественному миру) – вот что стало главным предметом пристального внимания для аналитика религиозного духа поэзии русского гения. В связи с этим уместно вспомнить еще одну важную обмолвку С. Франка: «Исследование религиозного духа Пушкина во всей его глубине требовало бы эстетического анализа его поэзии – анализа, который… направлялся бы на поэтическую форму, но который выходил бы далеко за пределы того, что обычно именуется “формальной критикой”»[28].
Не будет преувеличением сказать, что и это пожелание в значительной мере реализовалось в трудах В. Непомнящего. Весьма нелестно отзывавшийся всегда об эстетском или сциентистском поклонении «форме», он вместе с тем делал все для того, чтобы осмыслить в текстах Пушкина не их сугубо фактологическое или идейноэмоциональное наполнение, не голое «содержание» в вульгарном, обывательскидилетантском смысле этого понятия, а (как уже было сказано выше) «прошивающие» весь универсум творца таинственные «сцепления», образующие ценностную архитектонику созданного им мира. А следовательно – шел к постижению «феномена Пушкина», духа и смысла его поэзии через познание устойчивой (и притом динамичной) мотивнообразной структуры его наследия, ее как бы внутренней «кристаллической решетки». Тем самым – исполняя по сути завещанное С. Франком пожелание о необходимости анализа «поэтической формы» пушкинских творений, являющейся подлинным ключом к их «духу», как это и бывает всегда у великих художников.
Эти глубинные, сокровенные связи и сцепления ценностно окрашенных смыслов в образном мире Пушкина Валентин Семенович умел не только увидеть сам, но и изящно, рельефно, зримо, артистично явить своим читателям и слушателям (многие знают, что он был не только автором статей и книг, но и прекрасным лектором, талантливым рассказчиком и чтецомисполнителем пушкинских текстов). Всем, кто видел и слышал этого человека, никогда не забыть ощутимо исходящее от него впечатление удивительной душевной свежести, бодрости и нравственной чистоты.
Выполненные Непомнящим обстоятельнейшие, уникальные по своей тонкости, детальности и зоркости разборы «Пророка», «Евгения Онегина, «Бориса Годунова», пушкинских сказок давно снискали статус подлинных шедевров литературоведческой аналитики и стали драгоценным подспорьем для школьников и студентов, углубленно изучающих творчество Пушкина. Пушкиноведческая мысль Непомнящего, созданный им гибкий и одновременно устойчивый «универсум» интерпретаций, тоже сегодня (подобно пушкинскому «космосу» в истолкованиях ученого) воспринимается как один большой и цельный «кристалл», поражающий гармоническим единством внутренних связей.
Очень хочется сказать, что Валентин Семенович сумел проложить и утвердить новый перспективный путь для следующих поколений пушкиноведов, исследователей русской литературы, но такое утверждение рискует показаться опрометчивым. Дело в том, что следовать за Непомнящим, подражать ему – крайне трудно, почти невозможно. Для этого надо обладать таким же виртуозным слухом, тактом, такой же духовной цельностью, скромностью, человеческим обаянием, артистизмом, неповторимой личной интонацией. Думается, что самый верный способ последовать его примеру в науке – это понастоящему, всей душою любить предмет своего изучения, всегда и везде оставаться собой и не бояться идти своим путем.
О.Н. Скляров, д. фил. н., проф. кафедры славянской филологии ПСТГУ
Октябрь 2021
[1] См., например, работы: «Удерживающий теперь. Феномен Пушкина и исторический жребий России» (Наст. изд. С. 503–558), «Феномен Пушкина в свете очевидностей» (Наст. изд. С. 559–606) и др.
[2] Термин М. М. Пришвина.
[3] «Между корыстью и совестью»: Интервью Леонида Виноградова с литературоведом Валентином Непомнящим (Наст. изд. С. 635).
[4] Наст. изд. С. 640.
[5] См. работу В. Непомнящего «Центральное явление нашей культуры» (Наст. изд. С. 31–37).
[6] См.: Наст. изд. С. 50–80.
[7] «Между корыстью и совестью» (Наст. изд. С. 637).
[8] Там же.
[9] Имеется в виду практика «закрытого» анализа произведения, без учета биографического, исторического и мировоззренческого контекста, введенная в научный обиход основоположниками «формальной теории» искусства – Б. Эйхенбаумом, В. Шкловским и др.
[10] «Между корыстью и совестью» (Наст. изд. С. 644–645).
[11] «Формальный» метод изучения литературы, предложенный и разработанный в 1910-х годах В. Шкловским, Ю. Тыняновым, Р. Якобсоном и их единомышленниками. В основе метода – взгляд на литературное произведение не как на отражение исторических и идейно-мировоззренческих обстоятельств, а как как на сумму технических приемов.
[12] Непомнящий В.С. Пушкин. Избранные работы 1960-х – 1990-х гг. В 2 т. Т. II. М., 2001. С. 403.
[13] Непомнящий В.С. Моцарт и Сальери в сознании поколений // Непомнящий В.С. Собрание трудов в 5 т. Т. V. М. : МГИК. 2019. С. 5.
[14] Непомнящий В.С. О горизонтах познания и глубинах сочувствия. Ответ Сергею Бочарову // Там же. С. 194.
[15] Центральное явление нашей культуры (Наст. изд. С. 34).
[16] Наст. изд. С. 35.
[17] См.: «Как труп в пустыне. О книге “Абрам Терц. Прогулки с Пушкиным”» (Наст. изд. С. 488–502).
[18] «Между корыстью и совестью» (Наст. изд. С. 640–641).
[19] Слово о благих намерениях. Письмо в редакцию сборника «Пушкинская эпоха и христианская культура» (Наст. изд. С. 81–121). Это письмо стало основой лекции «Введение в художественный мир Пушкина». (Наст. изд. С. 122–159).
[20] Непомнящий В. С. О горизонтах познания… // В. С. Непомнящий. Собрание трудов в 5 т. Т. V. М. : МГИК. 2019. С. 199.
[21] Там же. С. 186.
[22] См. статью «Христианство Пушкина: проблема и легенды» (Наст. изд. С. 92–121).
[23] Наст. изд. С. 94.
[24] Наст. изд. С. 104.
[25] Наст. изд. С. 526.
[26] Пушкин в русской философской критике. М., 1990. С. 380, 422.
[27] Там же. С. 424, 425.
[28] Там же. С. 381.
Материал предоставлен издательством ПСТГУ
