Василий Иванович Белов (1932–2012) – один из лучших наших современных писателей, истинно русский человек с добрым светлым лицом, лучистым взглядом, с распахнутым сердцем, душой болеющий за народ, родную землю. Его неповторимый голос кристально честный, чистый, абсолютно искренний. Уникальная писательская манера Василия Ивановича напоминает затейливое вологодское кружево – знаменитое северорусское даже не рукоделие, а народное искусство – подлинное, редкостное, драгоценное, в котором проявляется не просто мастерство создателя, но ощущается тепло его рук, биение сердца, светится его внутренний мир.
Вологодская земля – родина В.И. Белова. Название его родной деревни Тимониха звучит как диалектно-разговорное, простонародное женское прозвище – то ли на основе фамилии, то ли отчества. По всей видимости, подобными именованиями издавна наделялись женщины в этой местности. В одном из интервью Василий Иванович вспоминал свою землячку Машу Павлониху:
«Все мои приятели уже ушли из жизни. Все люди, которых я любил в детстве. И дружил в детстве. Никого не осталось. Осталась одна Маша Павлониха, как мы её звали. Она ещё жива, она училась со мной вместе в первом классе»[1].
Возможно, деревня Тимониха также получила своё имя от реально существовавшей женщины. И всё это живо, тепло, родственно сохранялось в памяти души писателя.
Здесь он родился, здесь же, согласно его желанию, и похоронен. Как говорится в народе, «каков в колыбельку, таков и в могилку». Никогда не переставал он быть верным взрастившей его родной земле, наделившей дарованием любить и понимать простого человека, служить ему своим самобытным талантом, честным словом большого русского писателя, неразделимого с судьбой своей отчизны.
Подобно великим классикам отечественной литературы, В.И. Белов воспринимал свою творческую, публицистическую, общественную деятельность как служение – Богу, истине, народу.
«Писательство для Василия Белова – это заступничество за народ перед сильными мира сего и против подлых этого мира. Всё, что написано Василием Ивановичем – от “Привычного дела” до “Канунов” и от детских рассказов до публицистики последнего десятилетия, от первой книжки стихов и до воспоминаний о Шукшине и Гаврилине, с которыми он был очень дружен, – всё в воспитание, остережение и защиту своего народа. Иной службы для себя Василий Белов не знает»[2], – так самую суть творческой деятельности В.И. Белова выразил его друг, замечательный современный писатель Валентин Григорьевич Распутин (1937–2015).
Он также свидетельствовал о неизменных за долгие десятилетия их дружбы бесценных человеческих и писательских качествах В.И. Белова, отмечая его «чистую, почти детскую душу, для которой мир и его обитатели не могли сноситься, как у иных, до ветхости (качество для писателя бесценное), – душу, которую он точно бы и сам стесняется в своём почтенном возрасте, маскирует её в строгость и ворчание и никак не может замаскировать. И неизменную цепкость в наблюдениях над всем происходящим, неиссякаемый интерес к большому и малому вокруг, желание участвовать в событиях, вмешиваться во всё, что происходит не по чести и совести» [3].
Все эти общие свойства личности и творчества В.И. Белова проявились в его повести «Целуются зори», занимающей особое место в художественном мире писателя. Впервые она была опубликована в журнале «Аврора» в 1973 году.
По жанру это необычное произведение: согласно авторскому определению, «киноповесть». Сделать из набросков текста киносценарий В.И. Белову посоветовал его друг, замечательный русский писатель-самородок, сценарист, режиссёр, актёр Василий Макарович Шукшин (1929–1974). В тексте дана отсылка к этому факту:
«Мой друг, причастный к кино, писал из Москвы, что я обязательно должен сделать сценарий. И вот я за три дня и три ночи написал этот сценарий».
Повесть создавалась в расчёте на кинематографическое воплощение и действительно была экранизирована в 1978 году режиссёром Сергеем Никоненко. Но вышло так, что текст оказался намного глубже, содержательнее, задушевнее, чем попытка его экранного воплощения. В советский фильм не вошли или были вырезаны цензурой многие эпизоды киноповести. Сокращение и перекраивание обедняло кинокартину, искажало художественный замысел, ослабляло авторскую позицию. Конечно, это не могло удовлетворить В.И. Белова – писателя и сценариста. Он вспоминал о работе над кинолентой:
«Можно было бы назвать серьёзной комедию Сергея Никоненко “Целуются зори”. Но там так много было вырезано, целые сцены, финал вырезан. А тот, что в фильме, сделан помимо моей воли».
Снят был прекрасный материал с помощью моего друга, оператора Анатолия Заболоцкого <был также оператором в киношедевре В.М. Шукшина «Калина красная». – А. Н.-С.>. Великолепные сцены были. И материала было очень много. Но когда наступил период монтажа, тут Никоненко сник. А ведь именно в монтажной создаётся фильм. Я уважаю Никоненко, но здесь он оплошал. Много из-за этого в фильме потеряно, нет настоящего финала. Нельзя, конечно, сбрасывать со счёта, что в кинематографе была жестокая цензура» [4].
Об экранизации других своих произведений Василий Иванович также высказывался критически и даже заявил о своем разочаровании в кинематографическом искусстве:
«Я вообще кино не люблю… Я считаю, что кино – искусство синтетическое, а это уже плохо… Я признаю таких деятелей кино, как великий Жан Габен или Шукшин. Когда человек сам делает сценарий, сам актёр и сам постановщик» [5].
И всё-таки даже в урезанном виде фильм «Целуются зори» получился светлым, лиричным, по-человечески тёплым и очень добрым.
Само по себе писательское слово В.И. Белова – ненадуманное, живое, полнокровное – в колоритном, сочном языке героев, в достоверности их речи до малейшего звука (переданы фонетические процессы «оканья» северных русских диалектов и «аканья» южных говоров), в лирических размышлениях автора предстаёт наиболее ярко, рельефно, даже более зрелищно в сравнении с экранными образами. «Языком можно и кружева плести», – сложилась народная пословица о красоте, певучести, изобретательности родной речи.
Удивляющее своей необыкновенностью метафорическое название повести «Целуются зори» восходит к местному вологодскому сказанию о белых ночах русского Севера. Эта образность из устно-поэтического народного творчества по красоте и необычайности не уступает описанию А.С. Пушкиным (1799–1837) белых «задумчивых ночей» в поэме «Медный всадник» (1833):
И, не пуская тьму ночную
На золотые небеса,
Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.
У Пушкина это белые ночи Петербурга – величавого города, который «вознёсся пышно, горделиво». Но здесь нет отдушины, вольного воздуха. Даже у Невы «державное теченье», река закована в «береговой её гранит». Соответственно в пушкинских «зорях» северной столицы есть что-то надменное, повелительно-властное («не пуская»), сродни чопорному городу – каменному истукану.
Белые ночи Белова – деревенские, простые, безыскусственные. Это и есть истинная жизнь самой природы в её особенных приметах. Повесть открывает пейзаж, наполненный умиротворением, тишиной, ласковым покоем, прохладой после страдного жаркого дня:
«Вечерами облака встают у зари на приколе или исчезают совсем. Громадное солнце, румяное и покруглевшее, едва успевает скатиться за лесное кольцо, а в небе, над речкой, уже мерцают две-три зелёные звезды. Тогда в палисадах долго возятся, устраиваются на ночлег хлопотливые птахи».
В многоплановом, многослойном повествовании присутствуют сразу несколько пластов, различных по семантике, тональности, рисунку. Пейзажные зарисовки, которые В.И. Белов воссоздаёт на протяжении всей повести, скрепляют эти разнородные пласты, пёстрые сценки в единое целое. Картины природы всплывают многократно. Словно художник любуется – не налюбуется красотой родного уголка земли. И чуткий читатель всецело захвачен тем же лирическим чувством. Беловская малая родина – часть общего целого, всей русской земли в её личностной и общенациональной значимости.
Свои этюды писатель рисует с натуры. В палитре художника прозрачные акварельные краски:
«Белая ночь расстелила над деревней ласковые, нетревожные сумерки. Розовели, белели, желтели цветы в родимых полях, расходились по речке матовые туманы»;
«Всё затихает в деревне, всё засыпает, один костёр ещё дымит у реки. Белый дым тонким, прямым, очень высоким столбом упёрся в зелёное небо».
Беловские пейзажи тончайшие, воздушные, нежные. Светлая летняя ночь Вологодчины «опускает на деревню неуловимо дрожащую кисею сумерек». Кисейные, кружевные, узорчатые белые ночи, словно знаменитое рукоделие из растущего на здешних полях льна, который называют даже «северным шёлком». Наверняка народные мастерицы переняли узоры кружевоплетения из родных картин: лёгких очертаний облаков летом, затейливых морозных росписей на окошках зимой. Отсюда же – и вошедший в песню знаменитый вологодский «резной палисад», искусная кружевная резьба по дереву, украшающая старинные русские дома.
В пейзажах раскрывается лирический смысл необычного названия произведения. Народно-поэтическое сознание уподобило свежее предутреннее дыхание белой ночи чистым, безгрешным поцелуям:
«Сумрак, тишина. Но я знаю, что едва успеет погаснуть вечерняя заря, как на севере, чуть правее того места, где она только что потухла, родится дальний, еле уловимый отблеск утра. “Целуются зори”, – говорят в народе про эту странную пору».
«Странная пора» белых ночей предопределила и странные события повести – череду сменяющих друг друга курьёзных происшествий, которые только на первый взгляд могут показаться потешными. На самом деле перед нами тот особый сплав русской жизни, который Н.С. Лесков (1831–1895) в повести «Очарованный странник» (1873) назвал «драмокомедия».
Персонажи Белова тоже странники. Есть в их странничестве и некие «чары», сказочность: ровно три дня и три ночи проводят герои вне родного дома, в чуждом и даже враждебном для них пространстве. Писатель показал скитания людей из деревенской глубинки в областном центре. В городе им было предуготовлено оказаться ненужными, бесприютными, заброшенными, оставленными на произвол судьбы.
«Впрочем, – замечает В.И. Белов, – ничего и особенного, из ряда вон выходящего с моими друзьями не произошло».
Такова общая судьба людей из народа, сельских тружеников – кормильцев страны. От них всегда требовали из высоких бюрократических кабинетов только выполнения и перевыполнения планов по производству сельхозпродукции в сфере полеводства и животноводства, ударной, тяжёлой до изнеможения, чуть ли не круглосуточной работы в колхозах и совхозах.
Современный поэт Николай Алексеевич Мельников (1966–2006) в стихотворении с трагическим названием «Поставьте памятник деревне…» (1995) писал о вековечной крестьянской доле: «наследство их на белом свете – всё тот же чёрный, рабский труд» – и о долготерпеливом смирении «детей земли» с их участью:
Ломали кости, рвали жилы,
Но ни протестов, ни борьбы,
Одно лишь «Господи, помилуй!»
И вера в праведность судьбы.
Ударной работе, требующей неимоверного напряжения сил, не было видно конца и края, особенно в дни страды – подготовки техники, пахоты, сева, сенокоса, жатвы, молотьбы, уборки и заготовки урожая. «Да я стахановец вечный, у меня восемнадцать похвальных грамот», – с праведным возмущением заявлял о себе старик-крестьянин в «Калине красной» в ответ на безосновательные издевательские упрёки в недостатке трудолюбия для общего блага социалистической родины.
Так и беловские герои смогли выбраться в город, лишь улучив момент недолгой передышки в нескончаемой череде сельскохозяйственных работ:
«Однажды в деревне выдалось праздное – под носом у сенокоса – время. <…> Только что закончился сев, косить же на силос было ещё рано».
Вечные труженики-крестьяне не привыкли залёживаться – даже в краткое время (всего три дня) роздыха по всегдашней привычке встают «вместе с солнышком», стараются успеть побольше поработать в домашнем хозяйстве.
Дело происходило, как несколько раз подчёркивает автор повести, «лет двенадцать назад». То есть примерно в начале 1960-х годов. Бригадира колхозной бригады Николая Ивановича, который «закончил сев яровых и льна за десять календарных дней», вызвали на слёт передовиков в областной центр для вручения премии. Это несловоохотливый человек – «коренастый молчун», прошедший Великую Отечественную войну, получивший боевые ранения, которые до сих пор не дают забыть о себе неутихающей болью.
Предстоящей поездке он вовсе не рад:
«“В какой город? – ругнулся бригадир. – Я и не собираюсь никуда, сенокос через три дня”. <…> “Дак ведь завтра уж ехать-то надо, – расстраивался Николай Иванович. – Вот ведь… Как снег на голову”».
Он не прельщается мыслью о премии. Бывший фронтовик и колхозный передовик привык только воевать за освобождение родины да трудиться на её благо. Командировка даже немного страшит Николая Ивановича: а вдруг ему, молчуну, придётся выступать на слёте – краснобайство, демагогия, словесное переливание из пустого в порожнее совсем не его дело.
За бригадиром увязался в город молодой тракторист Лёшка. Ему хочется купить новую гармонь – непременный атрибут «первого парня на деревне», о котором вздыхают все девчата. Действительно, Лёшка – искусный гармонист на славу. В городском музыкальном магазине он опробовал тульскую гармошку:
«Лёшка заиграл старательно и сильно. Игра была красивой, но довольно буйной, Лёшкины пальцы стремительно прошлись от самого низа до самого верха. Гармонь словно только и ждала такого хозяина».
Алексей ещё не служил в армии. Значит, ему нет и восемнадцати, недавно закончил школу. Писатель замечает, что Лёшка лет на тридцать моложе Николая Ивановича. Таким образом, получается, что бригадиру около пятидесяти лет. Несмотря на разницу в возрасте, в состоянии здоровья, в особенностях характеров, все сельские труженики внутренне схожи между собой:
«Лёшка, здоровый и говорливый, моложе Николая Ивановича лет на тридцать, но уже сравнялся с ним в чём-то главном».
Стоит заметить, что колхоз неслучайно называется «Передовой». Не только бригадир, многие здесь передовики, ударники социалистического труда.
Третий участник поездки – старик Егор Егорович, или просто Егорович. Он немного сродни деду Щукарю из романа М.А. Шолохова (1905–1984) «Поднятая целина» (1959). Этот достопамятный шолоховский персонаж – шутник и балагур, а по сути своей горемычный человек – нередко попадает в несуразные ситуации. Так и беловские герои по неосмотрительности старого чудака Егоровича угодили в анекдотические, нелепые обстоятельства «драмокомедии». Очутились без поддержки и помощи – «на произволе судьбы», как горестно приговаривает старик.
Частенько повторяет он и другое своё присловье: троекратное «Добро, ладно, хорошо!» – во всех случаях жизни, не только в радостях, но и в бедах. Видимо, за своё долгое нелёгкое житьё-бытьё дедушка привык постоянно терпеть, смиряться, воспринимать всё как должное.
Цель его поездки в город – продать кадушку солёных рыжиков и на вырученные деньги вставить зубы. Сейчас, при нынешних расценках на стоматологические услуги, недоступные многим даже в государственных клиниках, не говоря уже о частных, этот наивный план кажется совсем несбыточным. Егорович также хотел встретиться со своим зятем, знакомым старику только по переписке:
«…зять Станислав. На хорошей должности, квартиру отдельную дали. В гости в каждом письме зовёт».
Но при курьёзном стечении обстоятельств Егорович потерял адрес родственника, у которого обещал разместить своих друзей на ночлег: «Места всем троим хватит, квартера большая». Старик помнил квартиру 50, дом 77 – «два топорика», но вот чуждое русскому слуху название улицы «Лассаля» никак не припоминалось.
Деревенскому деду представляется, что именно в городе, в гостях у зятя он получит наконец-то долгожданное признание, заслуженное уважение, соответствующий его преклонному возрасту почёт. В ночь перед отъездом старик от волнения не может сомкнуть глаз:
«Егорович, ворочаясь на деревянной кровати, не спал совсем, но как наяву видел зятя Станислава, высокого, уважительного. Зятя он знал только по переписке, но явственно представлял его: высокого, уважительного. И обязательно в шляпе. <…> Потом они идут с зятем по городу, идут вставлять Егоровичу зубы, и все люди, даже большие начальники, с почтением смотрят на них».
Повтором определения «уважительный» подчёркнута мечта старика о «почтении». По всей видимости, потешный старый фантазёр свято верит в стереотипы, насаждённые советской идеологией, внедрённые в сознание народа с помощью жанра так называемой массовой советской песни. «Широка страна моя родная…» (1935) на стихи В.И. Лебедева-Кумача (1898–1949) – одна из таких песен, наиболее знаменитых в СССР. Прочно вошла в речь, стала крылатой фразой строка из этой песни: «Молодым – везде у нас дорога, старикам – везде у нас почёт». Глубоко внутри Егорович жаждет этого не получаемого в реальной жизни, но твёрдо обещанного государством почёта, песнь о котором ежедневно лилась из радиоприёмников по всей стране.
Подобное предвкушение накануне поездки и у бригадира: Николаю Ивановичу «тоже снилось что-то непонятно волнующее, невиданное». Ну а Лёшке «снился весёлый город». Деревенскому пареньку хочется ярких впечатлений, развлечений, он наивно мечтает приобщиться к «шикарной» городской жизни. Ему снилось, как «он, Лёшка, сидит в ресторане и курит толстую папиросину».
По всей видимости, беловские герои выбирались в областной центр крайне редко, а то и вовсе там не бывали. Их деревня от города на порядочном отдалении: нужно добираться на попутной машине либо долго идти пешком через поля и леса до пристани, затем – почти сутки на речном пароходе.
Прикованные к земле работой безотдышной (это словцо из знаменитого шедевра Лескова о труженике-праведнике «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе» – 1881), практически без полноценного сна и отдыха, крестьяне порой за всю жизнь не могли никуда вырваться из своего колхоза. С первых десятилетий советской власти и до середины XX века они и вовсе не имели ни паспортов, ни наличных денег. Зарплата не начислялась, подсчёты велись в трудоднях – так называемых «палочках» в учётной конторской книге (один трудовой день обозначался одной «палочкой», графическим знаком вертикальной черты «|»), на которые затем скудно выдавались в натуральном виде какие-нибудь продукты или товары первой необходимости. Крестьяне фактически оставались на положении крепостных. Были таким же «продуктом природы», как и производимая ими продукция. В лесковском рассказе «Продукт природы» (1893) освещалась схожая тема.
Переживший эти тягостные времена В.И. Белов свидетельствовал:
«И сколько ребят талантливейших было на Руси, так и пропавших в нужде, в безнадёжности, в полуобразованности. Намертво закрыты дороги были, у нас даже паспортов не было, куда денешься? Пробивались, конечно, кто как мог. Тот же Шукшин, или Астафьев тоже, может, и злость излишняя у него накопилась из-за этих лишений, Рубцов Коля, Валерий Гаврилин… Всё-таки положение крестьян было в моё время почти что крепостное. И все это понимали. Помню, мне Твардовский Александр Трифонович при первой встрече так и сказал в ответ на мои радикальные требования дать всем крестьянам паспорта: “Разбегутся же все…”. Вот сейчас и разбежались»[6].
Массовый отток населения из деревень и сёл был вызван тяжёлым бременем жизни, бедственным положением крестьян. Сам В.И. Белов вспоминал: «Я помню, писал стихи, как убегал из колхоза:
Нет, я не падал на колени
И не сгибался я в дугу,
Но я ушёл из той деревни,
Что на зелёном берегу.
<…>
Они рванулись вслед за мною,
Но не могли уже догнать.
Для всех троих героев повести «Целуются зори» предстоящая поездка в город – это целое событие, праздник, к которому нужно особым образом подготовиться. Писатель подробно обрисовал, как каждый из друзей позаботился приодеться в дорогу:
«Три друга стояли в кузове над кабиной. Праздничные, глядели вперёд. Все трое принарядились, стали серьёзнее: Николай Иванович в двубортном костюме с галстуком, но в сапогах и в кепке. Лёшка тоже в костюме, но в соломенной шляпе и в ботинках. На Егоровиче был всегдашний картуз, сапоги, брюки хэбэ, а также шерстяной, из другого комплекта, пиджак и тёмно-синяя, в крупную белую полоску рубаха».
Все эти несовместимые детали одежды, текстуально подчёркнутые противительным союзом «но»: «с галстуком, но в сапогах и в кепке», – нелепые и неуместные с точки зрения стиля и моды, сразу выдают в колхозниках их социальное происхождение, род занятий, образ жизни – весь тот налёт, который городские обычно обозначают презрительным словом «деревенщина». В то же время в глазах приезжих городская уличная мода выглядит чем-то невиданно-несуразным, чуждым:
«Асфальт отмякал и был весь истыкан дамскими каблуками. Приезжие дивились на высоченные женские причёски: тогда ещё были в моде узлы, набитые вместо волос капроновыми чулками. Лёшка вздыхал и оглядывался при виде модниц, щеголяющих в мини-юбках…»
В городе на каждом шагу героев воспринимают как каких-то второсортных, придурковатых, по меньшей мере – странных людей. С подобным снисходительным или даже презрительным высокомерием относятся не только городские к деревенским, но и столичные жители к провинциалам. Хотя в той же песне на стихи Лебедева-Кумача утверждалось равное достоинство советского человека повсеместно:
От Москвы до самых до окраин,
С южных гор до северных морей
Человек проходит, как хозяин
Необъятной Родины своей.
В триаде своих героев, характеры которых отличает оригинальность и необыкновенная цельность, В.И. Белов сплотил три поколения советских людей. Молодой допризывник Лёшка, пожилой ветеран Великой Отечественной войны Николай Иванович и совсем уж старый Егорович, помнящий свою службу ещё в царской армии, – верные друзья, а не просто земляки-односельчане. После перипетий на пароходе по прибытии в город они твёрдо решают:
«Кучей надо было держаться. Хоть сейчас-то давайте кучей держаться, не оставлять друг дружку».
В городских злоключениях они всячески стараются поддерживать друг друга, пытаются прийти на выручку попавшему по ошибке в милицию Лёшке: «Олёшку-то… Нам бы Олёшку-то выручить». Неслучайно он называет себя и своих друзей «три мушкетёра».
Автор-повествователь также несколько раз именует этих героев повести мушкетёрами. В уподоблении прославленным персонажам из романа Александра Дюма-отца (1802–1870) содержится скрытая отсылка к девизу благородных, отважных, верных друг другу французских мушкетёров: «Один за всех и все за одного». Однако, в отличие от бравых героев Дюма, у беловских крестьян из российской глубинки толком ничего не выходит. Город разъединяет друзей, на время они теряют друг друга. Поездка с самого начала не ладится.
Исконно русское, ёмкое слово-понятие «лад» в творчестве В.И. Белова наполнено особым смыслом, связано с началом святым, сакральным: «пока наш народ не обретёт Бога в душе своей, до тех пор не вернётся и наш русский лад», – утверждал писатель [7].
Стремление к русскому ладу, благообразию жизни, к извечным духовно-нравственным ценностям – вот магистральное направление развития человека и общества, к которому тяготел В.И. Белов.
