В лоне христианства на протяжении веков неизменно появляются люди, способные своим горением зажечь сотни сердец, переквасить мир по-новому. Это и подвижники, и мученики, и исповедники – люди святой жизни. Но это еще и многие, с виду мирские, совершенно светские люди, внутри которых с особым рвением обновляется «ветхий» человек. Это будет почти волшебная история об ученом, которого христианство сделало сказочником
Смерть материка
1908 год. Страшный век еще только набирает обороты. В небольшом каменистом городке графства Хертфордшир по-провинциальному скучно и спокойно, размеренно и предсказуемо. Спрогнозировать здесь нельзя разве что погоду: жгучий холод, колючий туман, одуряющая жара и оглушительные грозы переходят друг в друга без малейшего предупреждения. Именно в этот городок – в одну из частных школ – попал десятилетний ирландский мальчик, совсем недавно лишившийся мамы.
В учебном заведении царила атмосфера недоверия и уныния, вечного надзора с одной стороны и страха – с другой. Старый директор был черств и жесток. Главным орудием обучения он считал розги, которые пускал в ход по поводу и без. Воображение охотно дорисовывает мрачные подробности, почерпнутые из романов Диккенса о бедных забытых миром сиротках. Из нашего мальчика легко мог вырасти закомплексованный неудачник, постоянно возвращающийся в мыслях к своему детству как к истоку всех бед. Но тем удивительнее, что этого не произошло.
В мрачном учебном заведении Льюис пробыл недолго – но и этого хватило, чтобы возненавидеть английскую школу до конца дней. Вскоре отец забрал Клайва и передал в руки своему любимому профессору Керку Патрику. Ученик на всю жизнь сохранил благодарное отношение к нему. Профессор был атеистом и старался научить своего подопечного рассуждать сухо и последовательно. «Агностик, очень упрямый, но замечательно логичный, он учил его мыслить, давал задачи на разработку ума»1.
В 1917 году Льюис без труда поступил в Оксфордский университет. Но события мировой истории не дали спокойно грызть гранит науки. Юноша присоединился к учебному корпусу офицеров при университете и, проучившись несколько месяцев, был призван в батальон курсантов для учений, после чего отправился в третий батальон легкой пехоты британской армии.
В день своего 19-летия Льюис прибыл на линию фронта в долину реки Сомма во Франции, где стал заниматься испытанием окопов. 15 апреля 1918 года два его товарища были убиты, он сам – ранен и отправлен в госпиталь. Здесь было время подумать. Именно в больничной палате Льюис впервые открыл и полюбил Честертона. Несомненно, здесь он часто вспоминал о первых десяти годах своей жизни – такой счастливой и такой беззаботной.
Славный мальчик из семьи хороших родителей и подумать не мог, что его жизнь выбьется из обычной колеи его окружения. Отец – крупный юрист, мать – происходившая из знатного шотландского рода Гамильтонов – талантливый математик. Она невероятно много читала и сумела привить сыну любовь к хорошей литературе. Жизнь шла «правильно» и «прилично».
Члены семьи – как все вокруг – каждую неделю ходили в церковь, но особой религиозности никогда не было. «Меня учили самым обычным вещам, в том числе – повседневным молитвам, и в урочное время водили в церковь. Я воспринимал все это покорно и без малейшего интереса». Болезнь и последующая смерть матери стали для мальчика настоящим потрясением. Отголоски этой трагедии прозвучат через десятилетия – в «Хрониках Нарнии», когда сын принес тяжело больной маме целительное яблоко из волшебной страны.
Много позже «перемененный умом» Льюис вспоминал: «Смерть мамы породила во мне то, что некоторые (но не я сам) назвали бы первым религиозным опытом. Когда болезнь признали безнадежной, я вспомнил, чему меня учили: молитва с верою должна исполниться. И вот я принялся волевым усилием вызывать в себе уверенность, что мои молитвы непременно будут услышаны; я действительно поверил, что верю в это. Когда мама все-таки умерла, я стал добиваться чуда. Интересно, что неудача никак не подействовала на меня.
Этот прием не сработал, но я уже привык к тому, что все фокусы удаются. Дело, видимо, в том, что убежденность, которую я возбуждал в себе, не имеет никакого отношения к вере, и потому разочарование ничего не изменило.
Я обращался к Богу (как я Его себе представлял) без любви, без почтения, даже без страха, в том чуде, которого я ждал, Бог должен был сыграть не роль Искупителя или Судьи, а роль волшебника; сделав то, что от Него требовалось, Он мог уйти
Мне и в голову не приходило, что та потрясающая близость к Богу, которой я добивался, связана еще с чем-то, кроме счастья нашей семьи. Думаю, такая «вера» часто вспыхивает в детях, и крах ее на них не отражается, как ничего не изменило бы чудо, если бы оно произошло». Быть может, ростки настоящей веры он потерял именно тогда.
«Со смертью мамы из нашей жизни ушло надежное счастье, исчезли покой и лад. Оставались забавы и удовольствия, бывали и мгновения радости, но прежняя безопасность не возвращалась никогда. Уцелели острова; великий материк ушел на дно, подобно Атлантиде».
Подлечившись в госпитале, Льюис вернулся в Оксфорд. Сперва специализировался на философии, потом соскользнул на филологию. Окончив университет, он остался здесь вплоть до 1954 года, преподавая английскую литературу и наставляя молодых студентов.
В 1956-м Льюис женился на американской писательнице Джой Дэвидмен. Четыре года спустя бесконечно любимая супруга умерла от рака в возрасте 45 лет.
«Тут, в изгнании, – писал он, – не проживешь без утрат. Быть может, утраты и даются нам для того, чтобы мы это знали».
Через три с половиной года после смерти жены, 22 ноября 1963 года, не дожив одну неделю до своего 65-летия и в один день с Олдосом Хаксли, умер Льюис. Смерть писателей для широкой общественности прошла незамеченной: в этот же день был убит Джон Кеннеди.
Могила Льюиса находится во дворе церкви Святой Троицы в Хедингтоне Куэрри, Оксфорд.
«Мы созданы для Бога»
Встреча человека с Богом – всегда тайна. У Льюиса – как у многих ищущих – часто возникали вопросы без ответов наедине с самим собой, были долгие беседы с Толкином, но чудо познания Бога происходит в сердце, а потому невидимо для посторонних глаз.
В сочинении «Настигнут Радостью», ставшем хроникой его обращения, Льюис писал: «И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все же то, чего я так страшился, наконец свершилось. (…) я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии. Тогда я еще не понимал того, что теперь столь явно сияет передо мной, – не видел, как смиренен Господь, Который приемлет новообращенного даже на таких условиях.
Блудный сын хотя бы сам вернулся домой, но как воздать мне той Любви, которая отворяет двери даже тому, кого пришлось тащить силой, – я ведь брыкался и отбивался и оглядывался – куда бы мне удрать. Слова «принудь войти» столько раз извращали дурные люди, что нам противно их слышать; но если понять их верно, за ними откроются глубины милости Божьей. Суровость Его добрее, чем наша мягкость, и, принуждая нас, Он дарует нам свободу».
Обретя веру, Льюис никогда не испытывал презрения или высокомерия по отношению к необратившимся. Наталья Трауберг, главный переводчик писателя на русский язык, отмечает: «Скажем сразу, это очень для него важно: он твердо верил в «естественный закон» и в человеческую совесть. Другое дело, что он не считал их достаточными, когда «придется лететь» (так сказано в одном из его эссе – «Человек или кролик»). Не считал он возможным и утолить без веры «тоску по прекрасному», исключительно важную для него в отрочестве, в юности и в молодости. Как Августин, один из самых чтимых им богословов, он знал и повторял, что «неспокойно сердце наше, пока не упокоится в Тебе».
В самом первом своем христианском трактате «Страдание», написанном в начале Второй мировой войны, Льюис вспоминал: «Когда я поступил в университет, я был настолько близок к полной бессовестности, насколько это возможно для мальчишки. Высшим моим достижением была смутная неприязнь к жестокости и к денежной нечестности; о целомудрии, правдивости и жертвенности я знал не больше, чем обезьяна о симфонии». А помогли ему тогда люди неверующие: «…я встретил людей молодых, из которых ни один не был верующим, в достаточной степени равных мне по уму – иначе мы просто не могли бы общаться, – но знавших законы этики и следовавших им».
«Когда он что-то узнавал, – замечает Наталья Трауберг, – он делился этим». И если раньше он с жаром говорил о мифологии и литературе, теперь он стал говорить о том, что перевернуло его внутреннюю жизнь.
Он стал писать трактаты, эссе, читать лекции и проповеди, большая часть которых собрана в книги после его смерти.
Писал он и притчи – «Письма Баламута» (которые сделали автора «знаменитостью», хотя он сам очень огорчался, что больше всего читателям понравилась именно такая опасная книга), «Расторжение брака», «Кружной путь». Больше всего известны его сказки – «Хроники Нарнии» и космическая трилогия («За пределы безмолвной планеты», «Переландра», «Мерзейшая мощь»). У него есть очень тонкий и печальный роман «Пока не обрели лиц», который был написан для тяжелобольной жены. История их любви замечательна настолько, что о ней даже написали пьесу, которая идет в Англии.
Американская журналистка Джой Дэвидмен познакомилась с Льюисом заочно – через его книги, под впечатлением от которых решительно изменила свою жизнь и стала христианкой (больше всего потрясли ее все те же «Письма Баламута» и «Расторжение брака»). В начале 50-х годов Джой стала ему писать, а потом приехала в Англию и, познакомившись с Льюисом, полюбила его.
Писатель постепенно привязывался к ней, но жениться, по всей видимости, совсем не собирался. Внезапно Джой тяжело заболела, и Льюис принял решение венчаться прямо в больнице. Произошло чудо: болезнь отступила и молодоженов ждали целых три года счастливой жизни. После которых недуг вновь вернулся. Это был рак. Летом 1960 года Джой умерла. Льюис продолжал растить двух ее сыновей.
Трактат Льюиса «Любовь» появился на свет в момент зарождения их брака – в виде радиобесед, его он читал жене во время болезни, а издавался отдельной книгой труд тем самым летом, когда Джой умирала.
«…не стоит обращаться к небу за земным утешением, – говорит Льюис. – Небо дает утешение небесное и ничего больше. А земля и земного утешения не даст. В конце концов, земного утешения нет.
Мечта о том, что цель наша – рай земной любви, заведомо неверна; или же неверна вся христианская жизнь. Мы созданы для Бога. Те, кого мы любим в этой жизни, потому и пробудили в нас любовь, что мы увидели в них отблеск Его красоты, доброты и мудрости. Я говорю не о том, что нам предстоит отвернуться от близких и обратить взор к незнакомцу.
Когда мы увидим Бога, мы узнаем Его и поймем, что Он присутствовал во всех проявлениях чистой любви. Все, что было истинного в наших земных связях, принадлежало Ему больше, чем нам, а нам – лишь в той мере, в какой принадлежало Ему
На небе нам не захочется и не понадобится покидать тех, кого мы любим. Мы обретем их всех в Нем и, любя Его, полюбим их больше, чем теперь».
Переживший смерть двух самых близких людей – матери в детстве и жены в зрелом возрасте – он как никто другой понимал весь ее ужас и неестественность. Тем не менее, Льюис-христианин говорит о смерти нечто иное: «Это – спасение, ибо для падшего человека телесное бессмертие было бы ужасным. Если бы ничто не мешало нам прибавлять звено за звеном к цепям гордыни и похоти и класть камень к камню нашей чудовищной цивилизации, мы превратились бы из падших людей в истинных дьяволов, которых, быть может, и Богу не спасти.
Люди должны свободно принять смерть, свободно склониться перед ней, испить ее до дна и обратить в мистическое умирание, сокровенную основу жизни». «Но лишь Тому, Кто разделил добровольно нашу невеселую жизнь; Тому, Кто мог бы не стать человеком и стал Единым Безгрешным, дано умереть совершенно и тем победить смерть. Он умер за нас в самом прямом смысле слова, и поистине умер, ибо Он один поистине жил. Он, знавший изначально непрестанную и блаженную смерть послушания Отцу, принял во всей воле Своей, во всей полноте, столь ужасную для нас смерть тела. Предстательство – закон созданного Им мира, и потому смерть Его – наша смерть. Чудо Воплощения и Смерти Господней, не отрицая ничего, что мы знаем о природе, пишут комментарий к ней, и неразборчивый текст становится ясным».
Наталья Трауберг проницательно говорит о трех главных качествах, характеризующих Льюиса: во-первых, он милостив. Как-то его вместе с другими оксфордскими христианами обвинили в «гуманности», в ответ на что Льюис написал стихи, оканчивающиеся словами: «А милостивые все равно помилованы будут». Второе его качество – непреклонная строгость. «Прочитаем внимательно «Расторжение брака», – пишет Трауберг, – там не «злодеи», там «такие, как все». Взор Льюиса видит, что это – ад; сами они – что только так жить и можно, как же иначе?» «Наверное, – пишет Трауберг, – третьей чертой Льюиса и будет то, что он постоянно об этом пишет».
О важности принятия для каждого человека добровольной жертвы Христа Спасителя Льюис пишет такими словами: «Самый первый шаг на этом пути – постараться забыть о себе. Ваше подлинное новое “я” (личное “Я” Христа, но и ваше, и ваше только потому, что оно – Его) не придет к вам до тех пор, пока вы стараетесь найти его. Оно придет, когда вы станете искать Христа. Принцип этот пронизывает всю жизнь. Отдайте себя – и вы обретете себя. Будете искать “себя” – и вашим уделом станут лишь ненависть, одиночество, отчаяние, гнев и гибель. Но если вы будете искать Христа, то найдете Его, и “все остальное приложится вам”».
Льюис всегда подчеркивал ценность логического мышления и первые свои христианские трактаты выстраивал именно на основе рассуждений, доказательств, доводов. В феврале 1948 года на заседании «Сократовского» университетского клуба завязался публичный диспут о его книге «Чудо».
Оппонентом Льюиса стала профессиональный философ Элизабет Энском. Писатель был наголову разбит. После этого он пришел к выводу о невозможности говорить о Боге только на основе логических выкладок. Трактат «Чудо» стал последней работой Клайва Стейплза с явным перевесом рациональной аргументации (сегодня трактат публикуется в пересмотренном писателем после провала на диспуте варианте). Льюис принялся за сказки.
Лев все-таки дикий
Достоевский в одном из писем заметил: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».
Клайв Стейплз Льюис призывает верить, даже если весь мир будет говорить обратное. Один из героев его сказки «Серебряное кресло» на предоставленные колдуньей «неоспоримые» доказательства того, что всего, во что он верил, не существует, отвечает: «Все, что вы сказали, верно. Я всегда хочу знать худшее и держаться как можно лучше. Поэтому спорить не стану. Допустим, мы видели во сне или выдумали все это: деревья, траву, солнце, звезды и даже Аслана. Но тогда выдумка лучше и важнее реальности.
Допустим, это мрачное место и есть единственный мир. Тогда он никуда не годится. Может, мы и дети, играющие в глупую игру. Но четверо детей создали игрушечный мир, который лучше вашей реальной ямы. Я не предам игрушечного мира. Я останусь с Асланом, даже если Аслана нет. Я буду жить как нарниец, даже если нет Нарнии. Благодарю за ужин, но мы четверо покинем ваш двор, вступим в темноту и будем искать дорогу наверх. Не думаю, что жизнь эта будет долгой, но стоит ли о том жалеть, если мир таков, каким вы его описали».
У Льюиса есть и такой пример: юноша – воин, всю жизнь искренне служивший злу, полагая его добром, всю жизнь творил благородные поступки во имя этого зла. Но когда перед лицом смерти он оказывается рядом с воплощенным Добром (у Льюиса Аслан) и Злом (у Льюиса Таш), то зло не может его коснуться, а Добро говорит, почему принимает его: «Не потому я принял твое служение, что мы (добро и зло) – одно, а потому, что мы противоположны, я и она столь различны, что если служение мерзко, оно не может быть мне, а если служение не мерзко – не может быть ей. Итак, если кто клянется именем Таш и держит клятву правды ради, мной он клянется не ведая, и я вознагражу его. Если же кто-то совершит зло во имя мое, пусть говорит он «Аслан» – Таш он служит и Таш принимает его служение».
Христианский контекст «Хроник Нарнии» безусловен и не нуждается в доказательствах. Вне его сказка теряет всю свою смысловую напряженность. Одна из лучших аллегорий, посвященных Распятию и Воскресению Христа – сцена добровольного заклания Аслана в книге «Лев, колдунья и платяной шкаф», «когда вместо предателя на жертвенный Стол по доброй воле войдет тот, кто ни в чем не виноват, кто не совершал никакого предательства, Стол сломается и сама смерть отступит перед ним».
Льюис всегда выступал против «прикладного» понимания веры, против «потребительского» отношения к Богу. «Аслан будет приходить и уходить, когда ему вздумается, – говорит он. – …Только не нужно его принуждать. Ведь он же не ручной лев. Он все-таки дикий».
Главная мысль Льюиса достаточно очевидна – плохое и хорошее находится внутри человека. Его часто обвиняли в том, что «в век Гитлера и Сталина он описывает «всякие мелочи». Но он твердо знал, что это не мелочи, ведь именно этим путем – через властность, зависть, злобность, капризность, хвастовство – идет зло в человеке. Он знал, как близко грех. На вопрос «Кто хуже убийцы?» отец Браун у Честертона отвечает: «Эгоист». Потому что это те ворота, с которых начинается главный грех.
Видеть лишь несправедливость и пагубность абстрактной «системы» – значит смещать объектив с самого себя, с того, что не так во мне. Пожалуй, это поистине бесовская потеха – заставлять жаждущих справедливости и «порядка любой ценой» разгневанных людей видеть зло во всем – кроме себя
Человеку, прочно укорененному в глобальной цивилизации, часто бывает не под силу взглянуть на жизнь «чистым» взглядом, лишенным сомнений и подозрительности, и искренне порадоваться просто хорошим вещам.
«– Здесь не темно, бедные глупые гномы, – сказала Люси, – разве вы не видите? Оглянитесь! Разве вы не видите небо, и деревья, и цветы? Разве вы не видите меня?
– Как, во имя всех обманов, могу я видеть то, чего здесь нет? Или видеть вас, или вы – меня в такой темноте?
– Слушайте, гномы, – сказала она, – если у вас что-то с глазами, может, носы в порядке – вы чувствуете запах? – она поднесла свежие, влажные цветы к шишковатому носу Диггла и тут же отпрыгнула, чтобы не получить по рукам маленьким крепким кулачком.
– Как ты смеешь! – завопил гном. – Чего ты суешь мне в нос вонючую подстилку? Да тут еще чертополох! Что за наглость! Кто вы такие?
Аслан поднял голову и тряхнул гривой. В то же мгновение роскошные кушания оказались на коленях у гномов: пироги, мясо и птица, пирожные и мороженое, и у каждого гнома в правой руке – кубок доброго вина. Увы, и это не помогло. Гномы жадно накинулись на еду, но совершенно не чувствовали ее вкуса. Они ведь думали, что нашли ее в хлеву. Поэтому один сказал, что пытается есть сено, другой – что нашел старую редьку, третий – сухой капустный лист. Они подносили к губам кубки с красным вином и говорили: «Фу, пить воду из ослиной поилки! Кто думал, что мы до этого докатимся». Очень скоро каждый гном заподозрил, что другой нашел что-то получше, и кинулся отнимать; они перессорились и передрались, размазали прекрасную еду по лицам, по одежде, растоптали ногами. Когда все, наконец, расселись по местам, потирая синяки и разбитые носы, то сказали:
– Ничего, по крайней мере, тут все без обмана. Мы не дали себя провести. Гномы за гномов.
– Вот видите, – сказал Аслан. – Они не дадут себе помочь. Они выбрали выдумку вместо веры. Их тюрьма – в их воображении, но они – в тюрьме. Я не могу вывести их наружу, потому что они слишком много думают о том, чтоб не дать себя провести».
Протиснуться к Христу
Льюиса часто называют апологетом христианства. Но что такое обоснование и защита учения Христа перед современным миром? Фома Аквинский сформулировал пять доказательств бытия Бога. Аврелий Августин приводил свои доводы. У нас есть Евангелие и многочисленные свидетельства святых подвижников. Но если человек не стал свидетелем лично (замечательно, что по-гречески мученик – это «μάρτυϛ», т.е. «свидетель»), чистая логика никогда не укоренит в жизни во Христе.
Жажда немедленного эффекта и требование «чуда» бесконечно далеки от настоящей веры. Это очень точно передано в притче о богаче и Лазаре: «Авраам сказал ему: у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их. Он же сказал: нет, отче Аврааме, но если кто из мертвых придет к ним, покаются. Тогда Авраам сказал ему: если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят».
В этом смысле очень верны рассуждения Натальи Трауберг: «…для обращения Льюис не нужен. Он даже вреден, если без поворота воли, без «перемены ума» человек будет набивать себе голову более или менее мудреными фразами. Но тогда вредно все. Любые свидетельства вредны, если набивать ими голову, а не сердце. (…) если человек сломился, сокрушился – жизнь его совершенно меняется.
Ему приходится заново решать и делать тысячи вещей – и тут ему поможет многое. Он будет втягивать, как губка, самые скучные трактаты, что угодно, только бы «об этом». Льюис очень помогает именно в такое время. Он очень важен для христиан как свидетель (…). тем, кто уверовал, «переменил ум», полезна едва ли не каждая его фраза – не как «руководство», а как образец».
Сравнивая Льюиса и Честертона, Трауберг замечает: «оба – намеренно просты, оба – раздражающе серьезны. Как и Честертон, Льюис очень несерьезно относился к себе, очень серьезно – к тому, что отстаивал». В мире, где собственное Я, замешанное на эгоизме и гордыне, становится едва ли не главным препятствием на пути к Богу, такое мировоззрение становится единственно возможным.
Каждый христианин находится под пристальным взглядом мира. Об этом страшно думать, но это так: не по догматам и не по количеству святых, а по отдельно взятому христианину судят не только о христианах, но и о христианстве
Льюис не просто хороший проповедник. У него было огромное количество качеств, которые обычно не позволяют человеку пробиться к христианству: обиды, зависть, досада… По слову Трауберг, он в буквальном смысле «протискивался к христианству». И путем трудов и молитв он сумел всю свою жизнь переменить.
Тема открытого рая – одна из ведущих в творчестве Льюиса. Дети, войдя в дверь платяного шкафа, попадают в иной мир. Точно так же каждый, кто откроет дверцу своего сердца навстречу Богу, попадет в иное пространство, где – нет, нет – не пропадают скорби и огорчения, но становится ощутимым дыхание Божественной Любви.
«Легко ли любить Господа?» – спрашивает один старинный богослов и отвечает: «Да, легко – тем, кто Его любит».
«Богу, а не мне знать, видел ли я хоть отблеск этой любви, – замечает Льюис. И смиренно добавляет: – Нам, у кого воображение много сильнее послушания, легко представить себе то, чего мы не достигли. (…) Но если я представил себе это, неужели мне только показалось, что перед моей фантазией все – даже мир душевный – как сломанная игрушка? Может быть. Вполне возможно, что для многих из нас все, что бы мы ни испытали, лишь очерчивает дыру, в которой должна бы находиться любовь к Богу. Этого мало, но и это кое-что. Если мы не можем ощутить присутствие Божие, ощутим Его отсутствие, убедимся в нашей немощи и уподобимся тому, кто стоит у водопада и ничего не слышит, глядится в зеркало и ничего не видит, трогает стену и ничего не ощущает, словно во сне. Когда ты знаешь, что видишь сон, ты уже не совсем спишь. Но о пробуждении расскажут те, кто достойней меня».
Он часто повторял, что ничего не выдумывает и не открывает – просто повторяет забытое. Порой, когда мир кажется вопиюще жестоким и несправедливым, а выполнение ежедневных добродетелей требует огромных усилий, очень полезно обратить свой взгляд на Льюиса. И, вспомнив нечто забытое, взглянуть на окружающую действительность по-новому. «…Порою, – писал он в трактате «Страдание», – мы попадаем в карман, в тупик мира – в училище, в полк, в контору, где нравы очень дурны. Одни вещи здесь считают обычными («все так делают»), другие – глупым донкихотством.
Но, вынырнув оттуда, мы, к нашему ужасу, узнаем, что во внешнем мире «обычными вещами» гнушаются, а донкихотство входит в простую порядочность. То, что представлялось болезненной щепетильностью, оказывается признаком душевного здоровья». И, приравнивая к такому карману весь современный мир, продолжал: «Как ни печально, все мы видим, что лишь нежизненные добродетели в силах спасти наш род…
Они, словно бы проникшие в карман извне, оказались очень важными, такими важными, что, проживи мы лет десять по их законам, земля исполнится мира, здоровья и радости; больше же ей не поможет ничто. Пусть принято считать все это прекраснодушным и невыполнимым – когда мы действительно в опасности, сама наша жизнь зависит от того, насколько мы этому следуем. И мы начинаем завидовать нудным, наивным людям, которые на деле, а не на словах научили себя и тех, кто с ними, мужеству, выдержке и жертве».
Таким человеком и был Клайв Стейплз Льюис.
Правмир.ru
