Они копятся в моём доме словно бы сами собой, уже не в толстых обложках, облегчённые, поэтические и прозаические, изданные порой с видимым трудом, а порой и с лёгкостью – вольных типографий теперь пруд пруди – куда как далёкие от фундаментальности прежних лет – книги, книги, книги…
Сколько помню себя, они были рядом.
Отец умело и, может быть, безотчётно, развил во мне ничем не пресекаемое убеждение в том, что каждая новая книга – счастье, высочайшее бескорыстное наслаждение открывающимися горизонтами. Начал с малого: возвращаясь работы (с «Авиамоторной» на «Киевскую»), неизменно проходил через круглый зал вестибюля метро, где даже под вечер весьма удачно (1970-е гг.) торговали детскими изданьицами.
«Малыш», «Детская литература» - вот имена тогдашних «лидеров мнений» «подрастающего поколения». Журналы «Колобок» (приложение к более взрослому «Кругозору») и «Пионер» пестрели выдумкой, понуждали вдруг унестись мыслью к таким дальним берегам, на которых не каждый взрослый способен побывать даже сегодня, в пору разгульных странствий когда-то закрытой страны по миру.
Москва и Россия, Европа и космос, история и география… революционная идеология тоже была, особенно к праздникам (7 ноября, 22 апреля), но я и не морщился от неё, не подозревая, какая кровь пролилась во имя звонких слов, хотя мне о ней постоянно намекали.
Жадно впитывая интонации и само существо дела – ах, да не всё ли равно, что там, проза ли, стихи! – я погружался в омут «познания» тем сладостнее, чем охотнее отступала в тень томительная экзистенция спального района.
Отчётливо помню – природа по интенсивности восприятия всегда была на последнем месте. Природы я не знал, и скорее удивился бы ей, окружённый бетонными коробками и их выровненным по них бытом газонов, клумб и крохотных, «для приличия», скверов. Зато войны и иные формы – да-да, насилия – противостояния, приключения-путешествия влекли необычайно. Понадобилось совсем немного времени, чтобы состоялся плавный переход к фантастике – настоящим, в настоящих обложках книгам о мирах, безмерно отдалённых как во времени, так и в пространстве.
***
Так или примерно так вступало на великую арену битвы умов моё поколение, и не мечтая, что когда-нибудь сможет стать её активной, деятельной частью. «Поэт» было понятием заоблачным. Его несколько обременяла приставка «советский», но в целом с поэзией всё было вполне пристойно: старинный жанр, медленно отживающий своё, уступающий место «бойкому репортажу»… почему бы и нет. Поэзия понадобилась гораздо позже – когда стало ясно, что дальние миры так и останутся дальними для большинства из нас.
Отряд космонавтов ушёл без нас. Где было нам угнаться за ним, особенно в годы, когда страна, накренившись, покатилась с горы…
Итак, мы внимали, затаив дыхание. Ещё не было в нас, как в первые дни Творения, ни понятия стиля, ни композиции, они в молодом сознании ещё не образовались, но уже чётко стоял в центре книжности верховный принцип: ТЕКСТ ВАЖНЕЕ КАРТИНКИ, ТЕКСТ ИСЧЕРПЫВАЮЩ. Чем полнее ты представляешь его (визуализируешь), тем больший ты артист, мечтатель чудес. Книги, как и фильмы, в школе ПЕРЕСКАЗЫВАЛИСЬ прямо на переменах – забытая, похороненная институция…
Иллюстрация – я благодарен, о, я – благодарен! – подсвечивала текст, придавала ему дополнительное измерение. Временами не соответствуя тексту, обедняя его, фиксируя то, что не должно было фиксироваться, иллюстрация была куда ниже, чем Дант при Горации или наоборот – слугой, открывающим двери для тех, кто ещё не умел видеть главного. Кто мог думать, что когда-нибудь она начнёт бунтовать против текста, пытаться занимать определяющее положение!
***
С особенным уважением относились к тем, кто читал книги толстые. 1960-х гг. издания почему-то ценились больше других: предшествующее нам десятилетие отнеслось к книгоизданию как-то совершенно по-своему, и необычайно близким нам способом. В оформлении уже не было снобистской, идущей от XIX столетия академичности – тома подчинялись не «мундирной моде» на корешки определённого фасона, а индивидуальному художественному решению, и сами просились и в сумку, и в ранец, и в любую дорогу.
Они сопутствовали нам в пионерских лагерях, встречаясь там со своими библиотечными братьями и сёстрами, покорно следовали за нами в детские больницы, радостно отправлялись на дачи, входили в непременный набор советского школьника (кружка-ложка-вилка-нож-зубная щётка-паста-носовой платок).
Читая, можно было отстраниться даже от сильной неприязни, например, соседей по палате. Читая, можно было сделаться интересным незнакомой компании.
Чтение было паролем и ключом к дружбе. «Что читаешь?» - вопрос, от которого зависела будущность нахождения в «достойном кругу единомышленников», и – да! – маленьких интеллектуалов, а не мелкой шпаны, увлечённой скучным стяжанием материального.
***
Книги оставались с нами и в «эпоху перемен», когда все знаки нашего прочерченного инженерами и душ, и тел, и умов, шутовски начали переворачиваться. В пору доучивания в вузах, не переставших быть в основе своей советскими, во времена безработиц книги говорили нам – успокойся, пройдёт и это, всё встанет на места. Помнишь? – на это «помнишь» и откликалось всё затаённое, убранное подальше от «новых времён».
Мы были счастливы с книгами, потому что не были счастливы ни с социальной сферой, ни, по большому счёту, с людьми. Единство с книгой, читательский труд, никем ещё не измеренный в каких-либо единицах, по прошествии множества лет удивительным образом остаётся в памяти как лучшее воспоминание… Иногда даже близость не имеет власти перебить ощущения абсолютной свободы за интимным – куда интимнее чего-либо! – чтением.
***
Такими были и остались мы, погружённые сегодня в сомнамбулическое созерцание социальных сетей, чтение уже более хаотического, чем в детстве – интернет-чтения. Кажется на секунду-две, что появление Сети пришлось почему-то как раз на тот самый момент, когда мы стали тяготиться – нет, не книгами, но – безусловностью одной книги и недоступностью в тот же момент иной, сразу же, по щелчку. Мы, человеческая цивилизация в целом и общем, вдруг захотели сделать так, чтобы в одной книги были тысячи и миллионы книг разом, и вот – эпоха «ридеров» взошла над нами и, кажется, уже потихоньку спадает.
Если читать книги умеет самый простой не кнопочный телефон, в какое время мы имели неосторожность наступить?
***
Книги, выносимые в подъезд, - символ уже не первого десятилетия. Сначала туда стыдливо, но уже с осознанием личного выбора, прошествовали труды классиков марксизма-ленинизма. Правило, обязывающее иметь их дома (мало ли, понадобятся для оформления какого-либо труда хоть по племенному коконоводству непременной вступительной цитатой), треснуло, и чёрные, коричневые, фундаментально изданные красавцы уехали на свалки, в макулатуру.
Кругооборот бумаги в природе… а ведь совсем недавно наши родители покупали книги по талонам! «69 килограммов макулатуры – это одно спасённое дерево» - гласила последняя строка «макулатурной книги». Что там было? Морис Дрюон? Дюма-сын? Виктор Астафьев? И они тоже: специальные отделы появились даже в обычных книжных магазинах…
***
Менделями-букинистами из нашего колена ещё никто не стал: слишком молоды для осанистых бород и служб в тихих уголках, куда не достигают беспощадные лучи времени. Московские, питерские книжники и двести, и триста лет назад, и сегодня – порода редкая. Но детской веры ничто не перебивает, включая игровые приставки. Владение книгой (всегда почему-то включается обоняние) – абсолютная, не отменимая ценность.
Фраза о том, что книга, видите ли, и должна стоить дорого, потому что она есть «развлечение для богатых», может вызвать у моего колена бешенство, потому что именно её абсолютная, широчайшая доступность и есть Просвещение, эманации которого прошили сквозь ткань времён всё наше сознание.
Мы не в силах понять собственных детей, ищущих убежища в смартфонных играх, потому что они – не владельцы пользуемых игр.
***
С книгами и впрямь что-то произошло. Маленьким я досадовал на домашнюю библиотеку отца: она на шесть седьмых была технической, изобиловала графиками и таблицами, в которых развлечься можно было лишь запоминанием экзотических констант. Отец оправдывался: библиотеку оставил за Кавказским хребтом, в первые годы не перевёз, а были там и Золя, и Анатоль Франс, и Бог ещё знает, кто был… их я так и не увидел. Надо было собирать свою библиотеку, но то безденежье… издания 1990-х на жуткой бумаге с жутким оформлением, вёрсткой на примитивных компьютерах вряд ли станут когда-нибудь какой-либо ценностью, кроме библиографической.
Каюсь: и сам выносил в подъезд то, что читать уже не стану ни при каких обстоятельствах. На полках годами скапливается нечто вроде «копоти»: дарёная ерунда, иногда с автографами, иногда без, и всяческая глупость людская, которую стыдно выкидывать сразу из инстинктивного почтения к институту книгоиздания.
***
Отчего бы, махом расходуя по ползарплаты в месяц, не собирать книги сейчас? Качество отменное… Объясниться просто: девать некуда. В обычную московскую квартиру входит до двух-трёх тысяч томов, но больше она выдерживать попросту перестаёт.
Странное мы, искусственно выведенное, маложизнеспособное сословие: не дворяне, собственных домов с отдельными библиотеками нет, и не предвидится, даже сельских, а идеалы – те же. Дело даже не в уединении, а в жажде познать сокровенную суть жизни, даже если этой сути и не было никогда, а выдумана она тысячелетними нациями для того, чтобы мы, колено за коленом, не превращались при жизни своей в животных.
И вот что ещё странно: такой, казалось бы, книжный XX век породил такое количество садистов и палачей, что книги до сих пор не могут понять, что они упустили. Пели о добре, о славе, о подвигах и величии, а люди заряжали и заряжали наганы, трёхлинейки и максимы, и разряжали и разряжали их в таких же, как сами, людей… Необъяснимо.
***
В книжный зайти невозможно: обложки оглушают, тематические разделы разочаровывают, «седмица» коммерсантов от прозы родом из «Большой книги» или «Национального бестселлера» угнетают. Цена их томам – грош в базарный день. Неужели кто-то, привлечённый рекламой, ещё и покупает их, чтобы «держаться в курсе»? Вязание, домоводство, «рыночные» самоучители, многополярные советы дураков дуракам… Пока весь этот хлам имеет спрос, будет и предложение.
Дурные времена: издатели поставили писателей к станку обслуживать киноиндустрию. Мало какая голливудская поделка не имеет «книжной» точки приложения. «Книгами» считаются сегодня и комиксы, и никому не нужные прикладные пособия на самые вздорные темы. Нет – Книги. Нет – Тайны. И нет – Культуры.
***
В 2020-м году мир празднует Книгу как феномен, взрастивший цивилизацию. Зарубки, оставляемые книгами на стволах великих столиц, блистательно завершившихся строительств, истребительных эпох, крепко вжились и в электронную сферу нынешнего человеческого взаимодействия.
Чему же мы не ложно поклоняемся? Духу памяти, одинокому думанию и чувствованию, способному превзойти человеческую жизнь, вписать её в «классику» уникальностью личного профиля.
Здесь – водораздел между безумием и умом, совестью и бессовестностью. Жить в мире без ясных перспектив способен лишь читатель книг, и читатель одарённый, пускающий все свои душевные силы на раскрытие тайны текста. Читатели поверхностные обречены обманываться каждый раз, когда встречаются с текстом лицом к лицу, как и гнусно кривляющееся множество дешёвых толкователей смыслов. Текст от века есть наше совокупное лицо, наше оправдание перед вечностью. И лучшая доля родившегося – пытаться прибавить к нему пару глубоко индивидуальных черт, не исказив общее выражение его ни злобой, ни коварством, ни цинической ухмылкой.
