Яркая личность воронежского священника Саввы Дугина и его планы преобразований, адресованные императрице Анне Иоанновне, в последние годы заслуженно вызывают интерес исследователей[1]. Однако первым историком, обратившим внимание на «попа Савву», был архивист и археограф князь Николай Владимирович Голицын (1874–1942 гг.), работавший над публикацией о Дугине столетием раньше, в 1915–1916 гг. Труд Голицына остался неизданным по ряду причин, но сохранился в его личном фонде и в настоящее время становится важным дополнением к уже опубликованным современным исследованиям.
Выпускник исторического факультета Московского университета князь Н. В. Голицын несколько лет успешно трудился в Московской государственной академии МИД, где работал над архивом Г. Ф. Миллера и документами Константинопольского посольства. Он выступал с докладами в Обществе истории и древностей российских и издал в Чтениях ОИДР несколько своих работ по истории России XVII–XVIII вв. Переехав в 1903 г. с семьей в Петербург, где его ждала работа в Петербургском Главном архиве МИД и в Канцелярии Государственной думы, он продолжал исторические исследования и участвовал в крупных проектах, таких как, например, подготовка «Сборников Русского исторического общества» и тома «Е» Русского биографического словаря.
В середине 1910-х гг. Голицын заслуженно стал одной из самых заметных фигур в отечественном архивном деле. С января 1916 г. он возглавил Государственный и Санкт-Петербургский Главный архивы МИД, а в марте 1917 г., на волне революционных событий, фактически, встал во главе Союза российских архивных деятелей: был избран на должность товарища председателя Союза, т. е. заместителя А. С. Лаппо-Данилевского, который руководил деятельностью организации скорее формально. На этом посту Голицын внес на рассмотрение ряд важнейших предложений по реформе архивного дела в России, многие из которых были реализованы позднее в советские годы[2]. В апреле 1918 г. его избрали в состав Центрального комитета управления архивами.
Но очень скоро краткий период работы в Союзе архивных деятелей, период надежд и кажущихся перспектив, сменился годами тяжелых испытаний. В августе 1918 г. Голицына арестовала Петроградская ЧК в связи с убийством М. С. Урицкого. Через месяц его выпустили без предъявления обвинения, но вскоре арестовали уже как заложника. При активном ходатайстве видных архивистов он вновь был освобожден, однако в 1923 г. оказался в Бутырской тюрьме на долгих три года по обвинению в «пособничестве и укрывательстве врагов советской власти» и чудом избежал отправки на Соловки. После освобождения Голицын мог рассчитывать только на эпизодическую работу технического редактора или переводчика: как бывшего князя его лишили возможности работать советским служащим. Положение изгоя в новом обществе закрыло перспективы исследовательской деятельности, возможности полноценной работы с архивными документами, однако благодаря личным связям и научному авторитету он смог подготовить несколько публикаций для «Звеньев» и «Литературного наследства», участвовать в разработке и описании хозяйственного архива Троице-Сергиевой лавры под руководством профессоров А. И. Яковлева и С. Б. Веселовского[3].
После смерти Николая Владимировича Голицына, скончавшегося в военной Москве в феврале 1942 г., остался небольшой научный архив, который, вместе с рукописями из личного фонда РГИА в настоящее время готовится к публикации.
Н. В. Голицын не был «историком одной темы». Хронологические рамки интересовавших его вопросов весьма широки: от исследований о русских студентах в Европе в начале XVII в., с которых начиналась его карьера историка, до проектов М. Т. Лорис-Меликова 1881 г., рассмотренных в 1917–1918 гг. Он готовил к изданию как документальные памятники XVII–XVIII вв. (официальные и частные), так и источники личного происхождения из семейных архивов, относящиеся к XIX в. Голицын успешно пробовал себя в разных научных жанрах. Среди десятков его трудов есть и классические исторические исследования (например, статьи о Екатерине II), научно-популярные очерки; архивные исследования (наиболее известные – о Портфелях Г.-Ф. Миллера и об архиве Константинопольского посольства), реконструкция библиотеки Д. В. Голицына и археографические публикации памятников разных эпох. В начале ХХ в. Голицын, в качестве научного редактора, принимал деятельное участие в масштабных публикаторских проектах Русского исторического общества. Под его «наблюдением» вышли несколько томов политической и дипломатической переписки Екатерины II и бумаги из архива А. И. Чернышева.
Далеко не все работы Голицына безусловно можно отнести к тому или иному типу исторического исследования. Для ученого характерны своего рода «синтетические» работы, в которых при публикации источников вступительная статья имеет не вспомогательное, а совершенно самостоятельное значение. С другой стороны, почти все его исследовательские работы содержат публикации документов. Раскрывая тему, Голицын дает право слова самому источнику, приводя его, как правило, во всей полноте, сопровождая подробнейшей источниковедческой характеристикой, разработкой вопросов атрибуции и датировки.
Многолетняя работа с материалами МГАМИД, а после переезда в Санкт-Петербург с документами Государственного и Петроградского Главного архивов МИД, дала возможность Н. В. Голицыну создать ряд работ, посвященных XVIII в., его политическим событиям и отдельным деятелям. Они стали ядром его научного наследия. В этих работах проявился и оттачивался стиль ученого, его методологические подходы, предполагающие подробную критику, анализ источников и, как правило, их публикацию вместе с исследованием. В этом ряду стоит и труд, посвященный Савве Ивановичу Дугину. Здесь важно заметить, что историописание Голицына почти никогда не является обезличенным – оно всегда персонифицировано. При этом, ему удается возвыситься над частными историями и на уровне обобщений говорить о масштабных процессах через бытовую и личную историю.
Голицына как ученого привлекала тема социально-политических перемен, вопросы движущих механизмов реформ и роли личности в этих механизмах, а также то, что сейчас называют историей идей. Во многих работах начала ХХ в. заметен интерес Голицына к истории либеральной мысли в России, его попытки на уровне архивных документов проследить пути, которыми реализовывались или же, наоборот, прекращались прогрессивные начинания в XVIII–XIX вв.
Именно в этом контексте стоит рассматривать интерес Голицына к трудам и судьбе священника Саввы Дугина, своеобразным историографическим противопоставлением которому можно считать работу о проектах архиепископа Феофана (Прокоповича), в которой историк подробно разбирает позицию иерарха в переломном 1730 г. и созданные им тогда сочинения[4]. В центре внимания ученого оказались три произведения Феофана, вызванные событиями 1730 г.: «Сказание»-памфлет о беззаконных действиях верховников, «Изъяснение, каковы были неких лиц умыслы, затейки и действия в призове на престол Ея Императорского Величества» и «Записка» о предполагаемом суде над верховниками. Последнее сочинение Голицын впервые ввел в научный оборот. Историк подчеркнул, что все три произведения архиепископа тесно связаны между собой внутренней логикой и целью привлечь верховников на суд современников. Археографическая и источниковедческая работа в этом исследовании неразрывно связаны с историческими рассуждениями, в которых Голицын рассматривает политические взгляды оппозиционного архиепископа и его противостояние с Верховным Тайным советом.
Почти через десятилетие Голицын вновь обратился к эпохе Анны Иоанновны в публикации о Савве Дугине, в которой по материалам Тайной канцелярии восстанавливаются личность и идеи священника Воронежской губернии, не желавшего мириться с злоупотреблениями администрации. К исследованию Голицын прилагает два документа, вышедшие из-под пера Дугина, предназначавшиеся к поднесению императрице Анне Иоанновне: «Книгу Устав христианского жития» и «Книгу Известительный доклад», содержащие кодекс политических и нравственных правил для организации местного управления. «”Устав” намечает те пути и способы, какими должна управляться Россия, “Доклад” рисует картину того, как она на самом деле управляется. Первый является любопытным памятником политической мысли одинокого и самостоятельного ума, второй дает яркое и мрачное изображение быта провинциального общества в рассматриваемую эпоху», – поясняет Голицын. Противоборство Дугина с Феофаном Прокоповичем Голицын называет «спором двух мировоззрений», в котором столкнулись «религиозный мистицизм безвестного сельского попа и церковно-государственный утилитаризм знаменитого иерарха». Среди материалов дела Дугина, некоторые документы вызывают искреннее удивление Голицына-историка. Он предлагает для публикации «объявление» (объяснение-покаяние), составленное мятежным попом для Синода, подчеркивая, что оно «дышит такой искренностью, проникнуто таким лирическим подъемом и так полно и ярко характеризует наивную веру автора в свою правоту, что нельзя отказать себе в удовольствии привести полностью этот документ, по странной случайности затерявшийся среди сухих и бездушных протоколов следственного дела».
В дальнейшем тема несостоявшихся реформ и реформаторов поднималась историком в работах о М. М. Сперанском[5] и М. Т. Лорис-Меликове[6], а ранее Голицын рассматривал идеи освобождения крестьян, обсуждавшиеся при Екатерине II[7].
Публикацию, посвященную Савве Дугину, можно отнести к 1915–1916 гг. Сейчас нет возможности установить издание или издательство, которое планировало ее разместить – работа осталась нереализованной, но очевиден ее большой объем и ясен список материалов, предполагавшихся к печати. В нее должны были войти произведения, написанные воронежским священником, материалы дела Тайной канцелярии и статья самого архивиста, посвященная судьбе Дугина и анализу его рукописей. Эти материалы хранятся в РГИА, в личном фонде Н. В. Голицына, и составляют отдельное дело в 175 листов[8].
Статья Голицына о Савве Дугине публикуется по незаконченной черновой рукописи-автографу, содержащей исправления и дополнения автора и занимающей менее четверти архивного дела[9]. В качестве бумаги для черновиков Голицын использовал обороты протоколов заседаний Комиссии по народному образованию в Петрограде за 1915 г., членом которой он был, и другие официальные документы этого времени, что позволяет приблизительно датировать рукопись 1915–1916 гг. Статья не была завершена автором – биография Дугина в ней реконструирована полностью, есть ряд выводов, но нет окончания анализа публикуемых текстов. Очевидно, закончить и издать работу помешали события 1917–1918 гг. В 1923 г., во время третьего ареста и заключения Голицына в Бутырскую тюрьму, рукопись вместе с другими бумагами историка попала на государственное хранение, и в дальнейшем он не имел возможности вернуться к теме.
В основу статьи легли документы Тайной канцелярии, скопированные в Москве[10] и петроградские материалы из фонда Канцелярии Синода, к тому времени опубликованные в кратком изложении[11]. В черновиках сохранились конспекты допросов Дугина с пометами Голицына (включая ссылки на листы дела, ныне хранящегося в РГАДА)[12]. Голицын предполагал издать тексты «попа Саввы» вместе с теми пояснениями, которые он давал к ним в застенках – эти объяснения также были собраны историком и оформлены для издания.
Исследование Голицына сопровождают подготовленные к изданию: «Книга Известительный доклад», «Начало книге Уставу» и сама «Книга Устав христианского жития», «Дополнение к “Уставу христианского жития”», находившееся в конце «Известительного доклада», а также материалы допросов Дугина[13]. Совсем недавно значительная часть этих материалов была издана С. М. Шаминым[14], и в настоящей публикации они не воспроизводятся.
Текст статьи печатается в современной орфографии, с сохранением особенностей авторского стиля. В ряде случаев Голицын цитирует материалы следственного дела близко к тексту, не используя кавычки, но повторяя язык оригинала – в публикации эти фрагменты сохранены в авторской редакции.
Татьяна Медведева/Седмица.ru
[1] См.: Шамин С. М. «Доношения» воронежского священника Саввы Ивановича Дугина в документах Тайной канцелярии // Вестник церковной истории. 2015. № 3/4(39/40). С. 116–139; Шамин С. М. Видения священника С. И. Дугина и «пасквиль» на архиепископа Феофана (Прокоповича) 1731 г. // Вестник церковной истории. 2019. № 1/2(53/54). С. 53–91; Шамин С. М. «Прокурором и фискалом не быть вовсе»: о проекте передачи функций прокуроров и фискалов духовенству (1731 г.) // Вестник церковной истории. 2020. № 1/2 (57/58). С. 154–164; Алпатов С. В. Фольклорные и литературные компоненты видений священника С. И. Дугина // Вестник церковной истории. 2019. № 1/2(53/54). С. 221–227. Также С. И. Дугин упоминается в исследованиях: Лавров А. С. Колдовство и религия в России. 1700–1740 гг. М., 2000; Курукин И. В., Никулина Е. А. Повседневная жизнь Тайной канцелярии. М., 2008.
[2] Подробнее см.: Акимов С. В. Некоторые страницы из жизни князя Н. В. Голицына // Московский архивист. М., 2002. Вып. 3. С. 428–450.
[3] Подробнее см.: Медведева Т. В. Археографические труды Н. В. Голицына (1874–1942) //Академическая археография в России XVIII–XXI веков: Тихомировские чтения 2016 года. М., 2017. С. 351–365.
[4] Голицын Н. В. Феофан Прокопович и воцарение императрицы Анны Иоанновны // Вестник Европы. 1907. Кн. 4. С. 519–543.
[5] Голицын Н. В. Сперанский в верховном уголовном суде над декабристами // Русский исторический журнал. 1917. Кн. 1/2. С. 61–102.
[6] Голицын Н. В. Конституция графа Лорис-Меликова. Материалы для ея истории // 1 марта 1881 года: По неизданным материалам. Пг., 1918. С. 125–186 [отд. оттиск из: Былое. 1918. Кн. 4–5, апрель–май].
[7] Galitzyne N. La question de l'emancipation des serfs sous l'imperatrice Catherine II (Memoire presente au Congres international d'Histoire comparee Paris, 1900). Macon, 1902.
[8] РГИА, ф. 1686 (Н. В. Голицын), оп. 1, д. 11.
[9] Там же, л. 1–35.
[10] Совр. шифр: РГАДА, ф. 7, оп. 1, д. 309.
[11] См.: Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего правительствующего Синода. Т. 11. 1731 г. СПб., 1903. Стб. 436–440 (РГИА, ф. 796 (Канцелярия Синода), оп. 12, д. 273).
[12] РГИА, ф. 1686, оп. 1, д. 11, л. 69–81.
[13] Там же, л. 36–68, 82–173.
[14] Шамин С. М. «Доношения» воронежского священника Саввы Ивановича Дугина… (опубл.: «Книга известительной доклад» и материалы дела); Шамин С. М. Видения священника С. И. Дугина… (опубл.: покаянные речи Дугина и материалы допросов).
[Статья Н. В. Голицына о Савве Дугине][1]
В начале июня 1731-го г. привезен был в Тайную канцелярию, находившуюся в то время в Москве по случаю пребывания там Императрицы, задержанный в Воронежской провинции арестант, священник Савва Иванов сын Дугин. Дугин был настоятелем церкви во имя Покрова Богородицы в селе Кузьминках Сокольского уезда (Воронежской губ[ернии]). Отец его, Ив[ан] Федотов Дугин был там же диаконом и умер около 1715[2] г., оставив сына, к[ото]рый вскоре после его смерти посвящен был в диаконы на место отца. Священником Покровской церкви в то время был дед Саввы Дугина по матери Иван Ануфриев; в 1718 г. он постригся в монахи в Романовской Красногорской пустыни с именем Иакова.
Савва Дугин «по прошению Покровской церкви приходских людей» 9 апреля 1718 г. рукоположен был в священники митрополитом Иоанникием Ставропольским «по благословению» митрополита Рязанского Стефана (Яворского). Ему тогда было не более 23 лет. Всю жизнь свою он провел на своей родине в Кузьминках, отлучаясь лишь по делам в Рязань, местопребывание епархиального архиерея или в Москву. Это постоянное проживание в одном месте дало ему средство близко ознакомиться с нуждами жителей всего околота, с характером местной администрации, духовной и светской, и доставило ему случай как на личном опыте, так и из сведений, почерпаемых им от близко знакомого ему населения округи, убедиться в неприглядности тех условий, при к[ото]рых приходилось жить русскому провинциальному обывателю в первую половину XVIII-го века. Дугин был натурой боевою, и мириться с бесправием перед властью, с злоупотреблениями администрации, с вопиющей несправедливостью в её отношениях ко всем униженным и слабым, он не мог. В нем постепенно накоплялось чувство озлобления против ненормальности условий, в которых протекала вся жизнь как его собственная, так и всех окружающих, и это чувство наконец прорвалось наружу, но в такой форме, к[ото]рая заставляет обратить на личность попа Саввы Дугина особое внимание. Протест Дугина против существующего строя выразился не в буйстве против кого-либо из представителей местного начальства, как это бывало сплошь да рядом, не в крепкой брани на власть имущих, начиная с главы государства, и не в иных подобных проявлениях противоправительственного «дерзновения» со стороны доведенного до отчаяния обывателя, проявлениях, к[ото]рыя тщательно запротоколены в бесчисленных делах такого рода, сохранившихся в архивах Преображенского Приказа и сменившей его Тайной Канцелярии. Особенность протеста Дугина заключается в той форме, в какую он его облек; как человек образованный сравнительно с окружающей средой и как ум творческий, не могущий успокоиться на одном пассивном признании неприглядности житейской обстановки, среди к[ото]рой ему приходилось действовать, одушевленный желанием применить доступные его познаниям средства к исправлению существующего строя, Дугин составил на основании вынесенного им горького жизненного опыта, две записки, предназначавшиеся к поднесению имп[ератри]це Анне Иоанновне. Первая из них по времени составления носит заглавие: «Устав Христианского жития», вторая, служащая дополнением к первой, озаглавлена автором «Известительный доклад». «Устав христианского жития» – это кодекс правил для организации местного управления и общественного быта на новых началах и исправления погрешностей существующего строя; «Известительный доклад» – это изображение действительных условий жизни в России под игом местных церковных и гражданских властей; «Устав» намечает те пути и способы, какими должна управляться Россия, «Доклад» рисует картину того, как она на самом деле управляется. Первый является любопытным памятником политической мысли одинокого и самостоятельного ума, второй дает яркое и мрачное изображение быта провинциального общества в рассматриваемую эпоху.
Савва Дугин был одною из тех смелых и беспокойных натур, на к[ото]рыя косо смотрит всякое, даже самое снисходительное, начальство. Он не мог равнодушно сносить несправедливость и притеснения, нередко хватая через край в своем боевом увлечении. При таких данных характера столкновения с власть имущими были неминуемы, и первые известия о таковых относятся уже к 1728-у году. В этом году копиист Коллегии экономии Петр Свешников пожаловался на Дугина в том, что он приехал денным разбоем в дом его матери и отобрал у неё разные пожитки, а когда из Рязанского духовного приказа за Саввой присланы были два служителя для арестования его за это самоуправоство, то он вместе с женой своей побил их и прогнал[3]. За сопротивление власти Дугин все-таки потерпел; он был задержан и приведен на Липецкие заводы, где находилась контора Адмиралтейства, ведавшая всю округу, в том числе и село Кузьминки. Дугин сделал попытку бежать оттуда, но был схвачен и в кандалах отправлен в Рязанский духовный приказ под надзором поповского старосты (благочинного), священника города Сокольска Никиты Комягина. Тогда Дугин решился на новое средство, чтоб избавиться от кары: он обвинил в нарушении казенного интереса и в злоупотреблениях по должности упомянутого попа Комягина и управителя Липецких заводов стольника Степана Коровина. Это обвинение требовало особого расследования к[ото]рое могло быть произведено только в Преображен[ском] приказе. Поэтому говоренные Дугиным лица вместе с ним отправлены были в Москву, куда прибыли в июне 1728 г. Обвинения, взведенные Дугиным на Комягина и Коровина, любопытны как образец того отношения его к административному произволу и непорядкам, к[ото]рое он впоследствии так полно и ярко выразил в своих докладных записках. Поп Комягин, по словам Дугина, правил лишний сбор с подведомственного ему духовенства, увеличивал произвольно плату с венечных памятей, крал казенный лес, кроме того, держал при себе скоморохов, сам плясал и пел скверные песни. Коровин также обвинялся в краже казенного добра на Липецких заводах, к[ото]рые он совсем «запустошил», но в особенности настаивал Дугин в своем обвинении на его жестокости: Коровин, по его показанию, всякого человека, приходившего к нему с просьбой, бранил и бил без пощады батожьем и кошками; от его побоев пострадали даже два городничих г. Сокольска и г. Доброго. Впоследствии, в «Известительном докладе», называя Коровина «жестоким кровопивцем», Дугин рассказывал, что при битье он приговаривал: «до неба высоко, до государя далеко, а я близко, кланяйся мне низко».
Разбирательство дела, поднятого Саввой Дугиным, затянулось надолго. Коровин, подчиненный Адмиралтейской коллегии, был отослан в контору ее для следствия, относительно Комягина пришлось сноситься с Синодом. Для расследования дела на месте был командирован на Липецкие заводы контр-адмирал Дмитриев-Мамонов. Коровин был отставлен от службы, Комягин же был оправдан и Дугин за ложное обвинение его был оштрафован на 670 р[ублей], из коих 167 р[ублей] 50 к[опеек] он должен был уплатить самому Комягинну, остальные же деньги внести на гошпиталь в Тавровское адмиралтейство, основанное Петром Великим для постройки судов, ходивших по Дону. Указом 22 июля 1730 г. этот штраф был сложен с него, а Комягин, с своей стороны, простил часть долга Дугину, к[ото]рому и пришлось уплатить ему всего 110 р[ублей].
Но успокоиться на этом Дугин не мог; он затаил злобу на Комягина и при первом случае решил снова привлечь его к ответу за настоящие или вымышленные его вины. В январе 1731 г. он явился в Тавровское адмиралтейство и обвинил снова Комягина в «непотребствах». Отправленный в Рязанский духовный приказ, Дугин, однако, бежал оттуда вместе с другими колодниками, а в апреле того же года явился в контору Липецких заводов для сдачи рекрута, для чего направлен был в Воронежскую губернскую канцелярию. В это время Липецкая контора получила уведомление из Рязани о том, что Дугин бежал из Духовного приказа, и послала об этом известие в Воронеж. Дугин 8 мая 1731 г. был послан обратно в Липецкую контору и заключен под стражу; в тот же день он подал доношение о том, что имеет за собой «великия и многия и важныя государственныя дела», причем просил поставить его «пред лицом» императрицы для объявления ей лично об этих делах. Вместе с тем, он предъявил составленные им две «тетради», содержавшие «Устав христианскаго жития» и «Известительный доклад». Управляющий конторой Липецких заводов капитан Матвей Коробьин отправил Савву Дугина в Тавров для допроса. С этой минуты начались мытарства Дугина, приведшие его к смерти на плахе.
В Тавровском адмиралтействе допрашивали Дугина вице-адмирал Змаевич и Воронежский вице-губернатор Егор Пашков. Дугин не захотел объявить им, какие он имеет дела для доношения лично имп[ератри]це, но рассказал такой случай, бывший с ним: когда он в 1730 г. проездом в Москву остановился в Коломне, то ямщик Михаил Федулов, у которого он остановился, рассказал ему, что когда он вез Коломенского архиерея Варлаама в Москву, архиерей говорил про бывшую у него черную собаку: «мне так Коломенской области не жаль, как этой собаки». «Ныне у господ собаки лучше нас, людей» – прибавил Федулов и передал, что когда недавно был проездом в Коломне генерал кн[язь] Алексей Шаховской и кормил своих собак, а ямщики брали у него в это время прогонные деньги, то он многого им не доплатил, а на жалобы их сказал им: «Знаете ли, кто я? Ныне у нас императрица женский пол, а я сам самодержавец и еду владеть в Черкасские городы». Об этих словах Дугин потому не донес в Москве, что хотел по возвращении к себе домой «сочинить письменную книгу о продерзостях российских духовных персон и гражданских и других чинов людей», что он и исполнил, хотя и не с той полнотой, как надеялся[4].
В Таврове Дугин решительно отказался давать какие-либо объяснения и не побоялся даже обвинить в неуважении к высочайшему указу одного из своих судей, вице-адмирала Змаевича; он заявил, что ему, попу, «у онаго иноземца в суде и в доказательстве не надлежит быть», и требовал отсылки своей в Москву. Тавровские власти, по-видимому, были не прочь избавиться от беспокойного колодника, и в конце мая 1731 г. Савва Дугин под караулом покинул родные места, чтоб больше никогда их не увидеть. Вместе с ним посланы были в Москву и найденные у него «тетради», т. е. обе сочиненные им записки; он настаивал, чтобы они были представлены императрице, и наивно верил, что и его самого допустят пред лицо Анны Иоанновны, которой он хотел передать все то, что накопилось у него на душе за годы борьбы с несправедливостью и насилием.
В Москве эта вера долго не покидала его. После допросов в Тайной канцелярии по поводу рассказанного им со слов Коломенского ямщика, допросов, не приведших к выяснению истины, он снова стал требовать, чтобы его допустили до императрицы для объявления ей «о великих и тайных делах». Жестокой памяти Андрей Иванович Ушаков, начальник Тайной канцелярии, в руках которого была теперь судьба несчастного Саввы, конечно, отказал ему в этой просьбе и потребовал, чтобы он изложил письменно то, что хотел сообщить государыне. Дугин тогда написал записку, в которой, толкуя XII-ю главу Апокалипсиса, применял ее откровения к современному положению России. «Жена, облеченная в солнце» – это императрица, «луна под ногами ея» – Россия, «венец на главе ее из 12 звезд» – это патриарх и 12 митрополитов. Настала средина времени антихристова, писал Дугин, дьявол напал на Россию прельщением, злобою, сребролюбием, лихоимством во всех чинах духовных и гражданских. Свое толкование Апокалипсиса Дугин закончил таким обращением к императрице: «Объявление сие приемше за истину и от Известительной тетради увеси, что в России чинится и в каком непостоянстве находится, и возымей, Государыня, попечение как о св. церквах, так и о подданных Вашея Императорскаго Величества державы; и егда приведеши Россию в постоянство и св[ятые] церкви в красоту свою и в чистое житие, – св[ятая] церковь ничем иным крепится, токмо чистым житием служителей церковных и тщанием народа, богомолием и немятежным житием, – и тогда, всепресветлейшая Государыня Императрица Анна Иоанновна, родиши дух спасения, еже есть чистое в церквах славословие Божие, в нем же возносятся, яко отроча на небо, праведных душ ко престолу Божию». Последние слова являются толкованием на ст. XII главы Апокалипсиса: «И роди чадо мужеска полу и врешася отроча в небо ко престолу Божию».
В это же свое «объявление» Дугин включил и пророчество преп[одобного] Кирилла Новоезерскаго о двух отроках, стоящих пред царским престолом: «и поклонится единому всея земля, и потом будет государство Российское мирно и Богом устроено». По поводу этого пророчества Дугин объясняет, что два отрока — цари Иоанн и Петр Алексеевичи; он сообщает, что относительно «Богом устроеннаго жития» он написал книгу — краткий Устав христианскаго жития, который надобно всякому человеку знать от мала до велика, «к самой крайней пользе телеснаго и душевнаго и многоприбыльнаго без тягости народной, которой весьма надлежит освидетельствовать Вашему императорскому величеству самой; еще и труд вам, государыня, будет, но Бога ради и своего государства Российской империи». Заканчивает это объяснение Дугин требованием, чтобы Анна Иоанновна «разрушила» Синод, «волк бо есть хищный и мучительный приодеян одеждою овечею»; «вместо их избран будет преподобный и благословен будет Вашим императорскаго величества повелением патриарх, и великороссийская церковь приимет первую красоту, яко венец державы Вашея, сияние обитания — епископы по России».
На вопрос, откуда взял Дугин такое толкование Апокалипсиса и пророчества Кирилла Новоезерскаго, он отвечал, что 8 сентября 1730 г., проезжая через Скопин, он пошел ко всенощной и заснул на паперти и увидел во сне образ, на котором была написана Св[ятая] Троица и Богородица в облаках, а под облаками — персона Императрицы, облеченная в солнце и луна под ее ногами, а напротив ее — зверь чермен; и услышал он голос, повелевающий ему показать самой Императрице, что он видел. Другой раз, в Липецкой конторе, сидя под караулом за порубку дубов, он во сне увидел бабу в три сажени, которая била его и говорила: «Бью тебя за преслушание твое, что знаешь ты много, а не доносишь». Наконец, 19 апреля 1731 г. он снова увидел во сне тот же образ, и услышал голос: «аще о сем не объявишь, вскоре живота гонзнешь (лишишься)». Он желал, чтобы императрица сама прочла Устав христианского жития и учинила так, как в нем показано, ибо считал, что «оная написанная им книга весьма к пользе Российскаго народа». Что касается патриаршества, то он полагал, что оно Богу любезно; патриарх должен быть главным над прочими архиереями, которым надлежит в областях своих сиять чистым, учительным и смиренным житием. Синод же следует разрушить потому, что «они, собравшеся вкупе, творят суд, а епархии оставили без учения впусте»; присутствующие в Синоде архиереи к просителям немилосердны, лености ради не вершат дел скоро и томят мучением, берут взятки и держат под караулом священников года по два и по три и более; паче же всех склонен к мучению священнического чина архиепископ Новгородский Феофан.
Своим объяснением Апокалипсиса Дугин значительно осложнил все дело. Ушаков взял писанные им тетради, т. е. Устав христианского жития и Известительный доклад, а также толкование Апокалипсиса, и 22 июля 1731 г. доложил об них Анне Иоанновне. Она велела отдать все на просмотр того самого архиепископа Феофана Прокоповича, которого так задел Дугин в своих показаниях, а самого Дугина отослать в Синод для допроса. Допрос в Синоде продолжался целую неделю. Сначала Дугина увещевали, потом принуждали повиниться, наконец — кричали на него и бранили. «Для чего ты нас поносишь? — говорили синодальные члены. — Не ты ль нас учишь? Мы сами больше твоего знаем, а ты — сова[5] полуночная, а не человек». С Феофаном у Саввы произошел характерный спор. Новгородский архиепископ по поводу Устава христианского жития заметил ему: «На что людей постригать в монахи? И в мире спасаются: царь Константин и в мире спасся». Дугин сослался на Пролог, в котором сказано, что царь Константин явился к некоторому затворнику и говорил ему, что если бы ведал монашеское житие, то и государство свое покинул бы и стал бы монахом. Феофан закричал на него: «Молчи». Дугин возразил: «Я не от себя говорю, но в Божественном Писании о том напечатано». Тогда Феофан сказал: «Мы велим постригаться вам, попам, да отставным солдатам, а другим для чего постригаться? Подушного окладу платить некому». Так столкнулись в этом споре два мировоззрения — религиозный мистицизм безвестного сельского попа и церковно-государственный утилитаризм знаменитого иерарха.
В Синоде Дугина увещевали показать, какова была цель сочинения Устава и кто были его сообщники при этом. Он попросил тогда бумаги и чернил и написал «объявление», в котором, не отвечая прямо на поставленный ему вопрос и не принося повинной, еще усугубил свою вину новыми и, с точки зрения синодских следователей, бездельными словами. Это «объявление» дышит такой искренностью, проникнуто таким лирическим подъемом и так полно и ярко характеризует наивную веру автора в свою правоту, что нельзя отказать себе в удовольствии привести полностью этот документ, по странной случайности затерявшийся среди сухих и бездушных протоколов следственного дела.
«Я, поп Савва, — писал в своем объявлении Дугин, — Святейшему Синоду сущую истинную правду объявляю, как пред небесным Богом, что я всем грехам человеческим повинен, кроме смертнаго убивства и волхвования, и за некие грехи был наказан скорбью, и в скорби своей мыслил, для чего как я, так и прочие от неучения впадаем в грехи, и желал, как бы грехов избыть, где б какое страдание претерпеть; и постился многажды, и высокоумием и гордостью своею укорял в мысли многих, а собою я паки осквернялся грехами, не терпя слабости своей; и хотя себя умучить, написал две книги, ово от видения, а иное от слышания, своим мнением и иного советника не было; и подал доношение, чтоб мне объявить, чаял, что меня куда под начал в монастырь пошлют или возвратят имение мое напрасно взятое, да построю церковь во имя Троеручицы Богородицы. А как был в Преображенску и седм дней ни пил, ни ел, тот образ привиделся мне в Преображенску так, как я показал, только образ императрицы якобы во мрачной, а больше светился образ Богородицы; а не в те числа, кои я показал, и в том я в числах солгал, да и что патриаршество, то я от мнения своего, а на образе не видал. И в другую ночь на другой неделе, как я был скорбен, лежал и слушал заутреню, и во время перваго часу задремал, привиделся мне Спаситель младенцем в вишневой рубашке, якобы сел на мои плечи, и уста Его с моими устами совокупны, и я не поверил, чаял, что от демонскаго навождения, то на том младенце подпись Спасителя и правым словом: не бойся, говорено мне, язвы Господа своего на теле своем носи, и того ради хоть и страдьбу приимешь, а ныне время звериное. И сим подтверждаю себя клятвою Божиею и вашею; а как вчера вшел в комнату, Его, Младенца Превечнаго, уведел, того ради я заплакал. А что вы помыслите, что есть мне советники или оставшия письма в доме моем, ей в правду по священству моему, и аще что в сем солгал, многими смертьми здешними и вечными заклинаю, и как ваше святейшество ныне вижу, так желаю видеть и Превечнаго Бога; и многия мои продерзости, написанныя в тетрадех от меня от самого, и прошу прощения душе моей; а в теле моем как воля ваша, мстите, а не терпите, ежели в чем вашему святейшеству досадил»[6].
Мы уже знаем, что всякого рода видения играли большую роль в жизни Саввы Дугина. При дальнейшем ходе следствия он отказывался от некоторых своих показаний о том, что привиделось ему во сне, но все эти случаи отречения от рассказанного ранее, по-видимому, вызывались страхом еще более усугубить свою вину. И в настоящем его «объявлении» трогательный рассказ о Спасителе-младенце в вишневой рубашке, снисшедшем во сне утешить несчастного узника, не только не помог ему, но послужил лишним поводом к его обличению. Синод остался крайне недоволен «объявлением» Дугина, признав, что в нем содержатся «новыя важныя дела», и снова увещевал его, чтоб он в лживых своих делах покаялся; но, как сказано в протоколе допроса, Дугин «остался при прежнем своем упрямстве». Вследствие этого Синод «за его зело важныя и церкви святой и Ея Императорскому Величеству противныя и злобно взмышленныя дела», постановил лишить его сана, что и было исполнено в тот же день, когда Дугин написал свое «объявление» – это было 28 июля 1731 г.
С момента лишения сана Дугин снова переходил в ведение Тайной канцелярии как «роспоп», т. е. лицо гражданского звания. Приказ об его отсылке в Тайную канцелярию был уже отдан, когда он, на следующий день, 29 июля, испросил разрешения Синода дать снова показания и принести «истинное повиновение». Очевидно, лишение сана показало ему, что бороться дольше с сильными мира сего ему не придется, а попасть снова в безжалостные руки верховного палача Ушакова, не принеся с собой из Синода положительного раскаяния, которое одно могло смягчить его участь, было слишком страшно. Дугин был допущен пред Синод и устно, а затем и письменно, представил ряд объяснений на все пункты обвинения. Свое видение «жены, облеченной в солнце», он признал лживым, а происхождение записки с толкованием Апокалипсиса объяснил так: уже будучи под стражей в Тайной канцелярии, он заскорбел жестокою болезнью, заболели ноги нестерпимо, и он просил его расковать; но подьячие не исполнили его просьбу; тогда он пожелал видеть императрицу и сказал за собою тайное дело; когда секретарь стал его допрашивать, какое это дело, он вспомнил давно слышанное им от покойного деда его, Якова, игумена Красногорской пустыни в Романове, и от монаха Матвея толкование XII-й главы Апокалипсиса и пророчества Кирилла Новоезерскаго; об этом он и написал в своей записке, применив все то к императрице Анне Иоанновне и к России «и чрез то надеялся, что признают за истину и от слабости будут воздерживаться, а более того ничего себе не надеялся». О Синоде объявлял «весьма злобными поношениями» с безумия своего, слыша от содержавшихся вместе с ним роздьякона Иосифа (Решилова)[7] и ревельских попов Тимофея и Ивана, что архиепископ Феофан «показывал противности церковныя», перечернивал прологи и жития святых, будто они неверны, что Синод неразсмотрителен, держит людей под стражей по многу лет: «нужда кому попасться, говорили ревельские попы, хоть прав или виноват, скоро не выдерешься». О патриархе же Дугин думал один, признавая, что хорошо бы выбрать одного между себя, что один лучше будет сожалеть и рассуждать и лучше ему будет жаловаться в обидах; разрушить же Синод он желал для того, чтобы архиереи синодские свободно жили в своих епархиях и учили людей ко спасению; нужды же (т. е. личной выгоды) ему, Дугину, иной никакой к тому не было. Относительно Устава христианского жития Дугин показал, что писал он его в 1730 году в июне и июле месяцах; побуждением к сочинению Устава явилось то, что он видел неисправное служение в церквах, непочтение от господ священникам, которых волочат в гражданские приказы без архиерейских управителей и которых даже иноземцы судят без указа архиерейского; так, на Липецких заводах иноземец капитан Николай Гагман хватал попов и безвинно держал их под стражей, а в Тавровской крепости другой иноземец, вице-адмирал Змаевич, надругался над указом, который принес ему Дугин вместе со своей жалобой. Сочинял Устав Дугин не один, а вместе с бродящим иеродиаконом Тимофеем и с своим двоюродным братом, канцеляристом города Битюга Василием Дугиным. Чрез тот Устав Дугин надеялся получить «оборону священническому чину», а также получить обратно взятое у него имение, т. е. 120 р[ублей] напрасно, по его мнению, наложенного на него штрафа и деревню Стеншину, которую у него продали за дешевую цену для уплаты штрафа.
Своими новыми показаниями Савва Дугин нисколько не улучшил свое положение. Если он и оговорил несколько лиц, стараясь облегчить этим свою собственную вину, то этот оговор явился слишком поздно: оскорбление им Синода, на стороне которого стоял ревнивый к чести его и к своему влиянию в нем Феофан Прокопович, было настолько тяжело, а мечты о восстановлении патриаршества казались настолько крамольны, что никакими новыми объяснениями смягчить первое впечатление своих показаний Дугину не удалось бы. Он и был возвращен в Тайную канцелярию, где снова подвергся допросам, на этот раз — с «пристрастием». От оговора Иосифа Решилова он отказался, признав, что оговорил его ложно, что Сионда Иосиф не бранил. Устав он писал не для возмущения народа, а в той надежде, что после введения его в церквях будет служение исправное, иереям обид чинить не будут, воеводы же и духовного ведомства люди будут воздерживаться от взяток со священников. Дугин признал, что «от недоумия своего» он многое написал в Известительном докладе в противность указам; но писал он его с той целью, чтобы Императрица указала архиереям иметь смотрение за воеводами, чтобы они воевод от взяток воздерживали. Так, несмотря на весь трагизм обстановки, в которой он находился, Савва Дугин в своих признаниях остался верен себе; он не видел, что его судьям нужно было лишь голое отречение его от всего им написанного; старый судопроизводственный обычай требовал от преступника признания хотя бы в несуществующей вине, а если это признание не получалось сразу, нужно было его вымучить пыткой. Между тем Дугин не понимал своей вины; он упорно продолжал объяснять мотивы, побудившие его сочинить обе его записки, как будто самый факт их сочинения не был уже сам по себе тяжелым преступлением; какие бы личные причины ни заставили его первоначально взяться за перо, он верил, что им руководили соображения общей пользы; эти соображения он смело и открыто выставлял в свою защиту и перед синодскими владыками, и в застенках Преображенского приказа. Синод ждал от Дугина полного и безусловного раскаяния, а он вместо того пустился в толкование своих писаний и, признавая себя повинным всем человеческим грехам, кроме смертного убийства и волхвования, главного, с синодской точки зрения, греха не исповедовал. Тайная канцелярия, приняв обратно из Синода лишенного сана, измученного допросами и болезнями узника, могла также ждать, что дух его сломится под тяжестью обрушившихся на него испытаний, что он покажет то, что ей нужно; но «роспоп» Савва и тут не изменил себе и снова стал твердить о высокой цели своих трудов, о благе отечества, о насаждении в нем благочестия, об искоренении лихоимства. С таким упорным преступником нужно было поступить круто, и протокол допроса 5 августа в Тайной канцелярии кончается словами: «Было ему 26 ударов (кнутом), розыскиван впервые».
Во время допроса Дугин показал между прочим, что когда он 30 апреля 1731 г. был на Липецких заводах, подрядчик Наум Исаев привез «авизию» из Кракова, в которой было сказано, что явились два старца и предсказали, что в 1731 г. будет война, в 1732 г. — замешание и тьма солнечная, что в 1738 г. явится антихрист, а в 1739 г. будет Страшный суд и кончина мира. Это показание вызвало новое расследование: стали в Воронежской губ[ернии] хватать людей, на Липецких заводах подвергли допросам бурмистра, секретаря, канцеляристов и других. Оказалось, что авизию действительно многие читали и списывали друг у друга. Посыпались разные кары на виновных, а в это время Савву Дугина таскали на новые допросы и вновь били кнутом. 2 сентября ему дали 21 удар, и он после этого почувствовал себя настолько плохо, что попросил к себе духовника для исповеди. Исповедь служила одним из средств следственного производства, и в этой просьбе не отказывали: на исповеди, которую принял от Дугина священник Петр Алексеев из церкви Воскресения в Преображенском дворце, Дугин подтвердил свои прежние показания. Наконец, продержав его еще три месяца, Тайная канцелярия 4 декабря вынесла ему приговор: бить кнутом и по вырезании ноздрей сослать на каторгу в вечную работу.
Казалось бы, на этом и могло бы закончиться дело Саввы Дугина, и он исчез бы, как многие, из жизни, затянутый в могилу тяжелыми условиями каторжного режима; но Дугин и после сурового приговора остался верен себе, не захотел склонить выю под тяжестью постигшего его удара. Мятежный и беспокойный дух Саввы не мог смириться перед безотрадным будущим, ожидавшим его. 14 марта 1732 г. Дугин был прислан из Москвы в Петербург для отправки его на каторгу. На следующий же день караульный капрал в Адмиралтейской коллегии, где содержался Дугин, отнял у него записку, которую он собирался разорвать. Записка эта, обращенная к императрице, была представлена в Тайную канцелярию. В ней оказались такие новые «продерзости», которые не могли пройти безнаказанно для строптивого колодника.
«Я, нижеименованный, — пишет Дугин в этом новом своем обращении к Анне Иоанновне, — раб и ученик и сострадалец Господа нашего Иисуса Христа и ранам Его сообщник, желал пред Вашим Императорским Величеством стать и проповедать ясно Бога во Св[ятой] Троице. Зависти де ради архиерей меня не допустили и, напрасно обругав, в работу определили, и недобрым словом меня пред вами оговорили, и Божие дело оставили, а свое невежество паче утаили, а мне сказали: ежели де твои книги предложить, то сама государыня будет в печали, что непригоже в государстве делается, и утроба де ея возмутится». Дугин умолял императрицу взять сочиненные им тетради из Тайной канцелярии, прочесть их и узнать из них, что в ее государстве делается; если же ей угодно будет, пусть она прикажет представить его, Дугина, пред себя: «Имею бо некую тайну великую паче многих миллионов злата и камения, некоторое к пользе вам и к величию и радости здешняго мира и вечнаго с Богом сожития». Заканчивал свою записку Дугин новой мольбой Императрице, чтобы она приложила труд и прочла его книги «от конца до конца», или повелела отцу своему духовному пред собою читать их.
Допрошенный в Тайной канцелярии по поводу написанного им, Дугин признался, что он этим надеялся получить свободу от каторги, «сострадальцем» же Христу он назвал себя потому, что совершенные над ним розыски (т. е. пытки) он сравнивал со страданиями Христа. Так сильно было в нем сознание его невиновности, что он не поколебался употребить это сравнение, которое в других устах показалось бы кощунственным. Он продолжал с непоколебимой наивностью верить, что, если Анна Иоанновна прочтет его тетради, он будет избавлен от каторги; он и архиереям в Синоде говорил о них, но те не поверили и говорили, что все это его «враки» и нечего об этих враках доносить Государыне. Видя невозможность добиться заветной цели предстать перед императрицей и исповедать ей свою веру в Бога и свою надежду на нее, Дугин и написал свою записку, потому что не мог допустить, чтобы его можно было сослать в каторгу за сочинение двух тетрадей, в которых он ратовал о благе народа, о мире, тишине и правосудии в государстве. Когда его спросили, что он разумел под великой тайной, которую собирался открыть императрице, он сказал, что вся его тайна заключается в том, что он хотел просить ее, чтобы она приказала по всему государству воскресный день содержать в твердости и чтить праздники и чтобы пожаловала всем русским людям премудрость, дабы они знали, что уста — врата Божия, язык — конь Христов, а сердце — престол Его; так де напечатано, поясняет Дугин, в книге Кирилла Транквиллиона и в других. Надеялся он также, что императрица велит учителям церковным учить российский народ, чтобы всякий знал путь спасения и имел прилежание к Божественным заповедям, и что она прикажет всех иноверных приводить в православие, как царь Константин и князь Владимир, которые «и неволею» приводили людей к Богу, а тем получит она себе равноапостольный венец.
В Тайной канцелярии признали новый проступок Саввы Дугина последнею каплей, переполнившею чашу инквизиционного снисхождения: допустить, чтобы осужденный на каторгу, то есть вычеркнутый из списка живых, колодник снова тревожил бездельными писаниями высокое учреждение и дерзал в своем безумном упорстве посягать на душевное спокойствие главы государства, значило признать его правоту, значило позволить человеку, уже обличенному во многих важных винах, в сочинении бездельных тетрадей, в оскорблении Синода, в ложных доносах и прочем, позволить ему продолжать и далее выступать в роли обличителя и тем самым колебать авторитет власти. Во имя этого непризнаваемого Дугиным авторитета нужно было пресечь возможность повторения дерзостных выступлений строптивого роспопа, — и мера пресечения была найдена. 30 марта 1732 г. Тайная канцелярия вынесла Савве Дугину смертный приговор. В мотивировке приговора главное внимание обращено на новые «вымышленныя продерзости» Дугина; прежние вины его были покрыты приговором о ссылке его на каторжные работы. Дугин, говорилось в смертном приговоре, написал письмо, касающееся к чести государыни императрицы, утруждал ее, объявляя за собой великую тайну, а тайны никакой не оказалось: ведь все православные христиане и без этого побуждения содержат православную веру, воскресные и праздничные дни твердо и непоколебимо, а к тому же и о благочинии церковном от ея императорского величества указами печатными публиковано. Предложение Дугина крестить всех иноверцев даже «неволею» направлено против общего покоя в России, «ибо всех иноверных в православную веру привесть никак невозможно, а которые пожелают сами, то те и без его попечения приемлются». Дугин дерзнул называть себя сострадальцем Христу и сообщником ранам Его, поносил архиереев, будто сослали его в работу они, между тем как осудила его на каторгу Тайная канцелярия. Следуют ссылки и на Уложение царя Алексея Михайловича, и на Морской Устав 1720 г., и на указ 10 апреля 1730 г. За силою всех перечисленных статей и так как Савва Дугин, кроме прежней своей вины, явился виновен в новых продерзостях, «отчего и впредь опасно, что может он вышепоказанныя свои вымышленныя важныя продерзости разглашать, того ради за вышеозначенныя его прения и вновь ныне от него показанныя вымышленныя важныя вины и противности смертную казнь ему, Дугину, и учинить». Подписал: Андрей Ушаков.
Два дня спустя, т. е. 1 апреля, Ушаков объявил в Тайной канцелярии, что он о винах Дугина доносил «имянно» императрице, «и Ея Императорское Величество соизволила указать оному роспопе учинить по определению походной Тайной Канцелярии». В тот же день Дугину смертная казнь была объявлена канцеляристом Николаем Хрущовым и для причащения его, а если пожелает, то и для помазания елеем, был к нему допущен священник Петропавловского собора, что в Санкт-Петербургской крепости, Григорий Федоров. Исповедь, причащение и елеосвящение были совершены того же числа. «И сего же Апреля 4-го дня, — читаем мы далее в следственном деле, — по определению походной Тайной канцелярии означенный роспоп Савва Дугин смертью казнен, отсечена голова, на Санкт-Петербургском острову на Сытном рынке». Тело казненного отослано на следующий день в церковь св[ятого] Самсона Странноприимца на Выборгской стороне для погребения при ней «по обыкновению церковному».
Так окончил жизнь человек, который поверил в правоту выношенной им из тяжелого жизненного опыта идеи и задумал открыто исповедовать эту идею. Убежденный в том, что он делает это во имя блага народа, он в простоте души упорно не хотел понять, почему лучшие намерения его встречают суровый отпор и беспощадное осуждение власть имущих. Он до конца не понял, что народному голосу прегражден доступ к престолу, и продолжал с отличавшей его настойчивостью добиваться, чтобы его наконец выслушали, не взирая ни на горький опыт своих мытарств по допросам, ни на розыски, ни на безнадежность своего положения, как лишенного всех человеческих прав каторжника. Десять месяцев Савву Дугина водили по допросам, секли кнутом, наконец вырезали ему ноздри и осудили на каторгу, – и все-таки не сломился его дух под тяжестью испытаний и не пала его вера в свою правоту. С таким закоренелым преступником, закоренелым потому, что он отказывался понять, в чем его преступление, нельзя было, с точки зрения Тайной канцелярии, поступить иначе, чем она поступила. Главным же аргументом для осуждения его на смерть явилось опасение, как бы он и впредь не стал разглашать свои вымышленные важные продерзости; можно с уверенностью сказать, что в отношении Саввы Дугина это опасение было вполне обосновано.
Дело Дугина вскрывает одно из явлений современной ему жизни, уже освещенное ранее в исторической литературе. Дугин явился представителем того оппозиционного течения в духовенстве, которое в новшествах петровской реформы в церковном управлении видело нарушение заветов старины и поругание и церкви, и самой религии. В этом отношении Савва Дугин примыкает к длинному ряду противников новгородского архиепископа Феофана Прокоповича, главного, а по смерти Петра I — и единственного поборника его церковных преобразований. Мечты о восстановлении патриаршества разделялись многими представителями духовенства, как высшего, вроде Феофилакта Лопатинскаго и Георгия Дашкова, так и низшего, в лице Маркелла Родышевскаго и Иосифа Решилова. Эти мечты нашли себе отголосок и в записках Саввы Дугина, поданных им в Тайную канцелярию. Это свидетельствует о том, что в духовенстве послепетровскаго времени бродила мысль о необходимости возвращения к старине, что оно не могло примириться с тем положением подчинения церкви гражданской власти, какое создалось вследствие реформы центрального церковного управления. Савва Дугин встретился в Тайной канцелярии с «роздьяконом» Иосифом Решиловым, и нет сомнения, что они оба быстро поняли друг друга, ибо оба были заражены одинаковым настроением протеста против совершившегося в церковной жизни насилия над свободным строем церкви, возглавляемой патриархом. Конечно, в этом настроении было много преувеличенного, много идеализации допетровского церковного строя, но склонность к возвеличению старого в ущерб новому присуща всякому протесту против новизны во имя сменяемой ею старины. Однако Савва Дугин в свой протест внес новые ноты, которые не встречаются у его единомышленников. Они боролись главным образом с личностью, с проводником, апологетом и стражем церковной реформы Петра, Феофаном Прокоповичем; все средства казались для этого пригодны, и фанатическая ненависть к Феофану нередко затемняла в сознании его противников идейную сторону той борьбы, которую они с ним вели. В деле Дугина этого преобладающего мотива, ненависти к новгородскому архиепископу, не видно; хотя он и говорил, что Феофан чинил церковные противности, перечернивал прологи, мучил священнический чин, хотя он и называл Синод волком хищным и мучительным, приодеянным одеждою овчею, однако в этих выходках против предержащей церковной власти он лишь отражал навеянное ему извне, то, что носилось в широких кругах взбаламученного реформою и испуганного ее направлением духовенства; сердце же его, все помыслы и чаяния влекли его к разрешению иных задач, задач положительного, творческого характера, в которых не было места для ненависти.
Из показаний Дугина на допросе мы знаем, когда и при каких обстоятельствах писались им те две тетради, которыя послужили к его изобличению. Сначала был написан «Устав христианскаго жития», а затем, в виде комментария к нему, «Известительный доклад». В последний Дугин вставил «начало книге Уставу», т. е. то вступление к Уставу, которое он намеревался ему предпослать. Это начало содержит в себе изложение основных догматов христианства и увещание, напоминающее проповедь, к нравственной жизни.
Поводом к составлению этого «начала» явилось, как говорит Дугин в предисловии к нему, невежество не только мирян, но и духовных, в истинах веры; в представлении Дугина Устав христианского жития должен был служить постоянным руководством для всех российских людей в их религиозном и гражданском быту, должен был быть роздан в печатном виде всем; поэтому и явилась необходимость дополнить Устав изложением истин религии и нравственности в краткой и общедоступной форме. Но так как это изложение не представляет собой чего-либо оригинального, мы, печатая в приложении как Устав, так и Известительный доклад, не сочли, однако, нужным напечатать и это «начало книге Уставу»[8].
Нет сомнения, что мысль о первом по времени своем произведении, Уставе христианского жития, явилась у Саввы Дугина под влиянием личных его переживаний. Устав проникнут горячим желанием исправить существующие порядки в направлении прямо противоположном тому, что наблюдал и претерпевал на себе самом его автор. Неуважение к духовенству со стороны властей и населения и беззащитность духовных лиц перед насилием — вот основное наблюдение, которое вынес Дугин из горячего жизненного опыта деревенского попа, предоставленного самому себе в суровых условиях провинциального обывательского прозябания. Поэтому в Уставе отведено первенствующее место вопросу о значении духовенства и проектируется установление такого порядка гражданского управления, при котором главная роль принадлежала бы представителям церкви. Этот клерикальный характер проектированного строя управления выдерживается в Уставе со строгой последовательностью. Средоточием провинциального административного мира является не воевода, а протопоп, избираемый местным населением из достойнейших священников и по испытании утверждаемый архиереем. Он дает вместе с воеводой суд и расправу всем обращающимся к нему, наблюдает за действиями воеводы, за канцеляриями и тюрьмами, поучает народ христианскому житию и следит за исполнением священниками обязанностей их служения. К нему, как к центру провинциального мирка, сходятся все нити административного и судебного, гражданского и церковного порядка. Воевода должен быть «во всем покорен» и послушен протопопу, должен исполнять все его требования, когда он обращается к содействию гражданской власти; ему же приносит жалобы воевода в тех случаях, когда кто его обесчестит. В деревне ту же роль играет местный священник; он — блюститель нравов и нравственности населения; всякая жалоба его на одного из его прихожан поступает к протопопу, который, в присутствии священника, допрашивает обвиняемого, и если последний не повинится, то протопоп вместе со священником об его вине доносят воеводе, который обязан наложить на виновного взыскание. Над этим уездным миром стоит архиерей как высшая инстанция не только в церковных, но отчасти и в гражданских делах. Дугин посвящает несколько любопытных строк характеристике того, чем должен быть архиерей, снова исходя из неприглядной действительности архиерейского быта. Архиерей должен быть не сребролюбцем, и не гордым, учительным и доступным; честь должна быть воздаваема ему всеми наравне, высокими персонами и нижними подданными, «яко самому Богу»; он должен обходить свою область не на злащенных колесницах и цугами, не многолюдством и не к прославлению тела своего. Необходимо прибавить число епископов, так чтобы в области каждого было не более 3-4 городов и не более 100 церквей; в знатных же городах должны быть митрополиты, которым подчинено не более двух или трех епископов.
Таков в общих чертах план проектируемой Саввой Дугиным организации церковного строя России. Этот план построен на двух началах: приближении духовенства к населению и децентрализации церковной власти, с отведением ей широкой области применения в гражданском управлении и суде. Построенное Дугиным идеальное здание церковного строя не увенчано: о центральном органе церковного управления он ничего не говорит в своей записке. Очевидно, центральная власть стояла слишком от него далеко, слишком еще мало давала себя чувствовать на местах, чтобы он мог заинтересоваться ее организацией; только попав в Тайную канцелярию, он под влиянием некоторых своих товарищей по заключению заговорил, к вящему своему несчастию, об уничтожении Синода и о восстановлении патриаршества. В своем же Уставе христианского жития он исходил только из окружавшей его уездной действительности, а этой действительности было мало дела до того, что переживалось в столицах.
Гражданское управление провинции сосредоточивается, по проекту Дугина, в лице воеводы; но, как было уже отмечено выше, воевода является чем-то вроде подручного протопопа, под постоянным наблюдением и контролем которого он состоит. Дугин требует, чтобы воеводы находились на одном месте не более 2 или 3 лет; они должны быть «бодры» в охранении своего града и церквей божиих; при них состоит для рассылок и караулов 10 человек, сменяемых еженедельно по очереди, из однодворцев или помещичьих и монастырских крестьян. Говоря об обязанностях воеводы, Дугин между прочим замечает: «Батожьем бить отнюдь воспретить по всей империи, ибо весьма человеком оскорбление батоги и многие от батожного боя скорбят полгода или год и умирают напрасно». Это ограничение в телесных наказаниях не касается, однако, в проекте Дугина всех его видов: кнут и плеть оставляются им в числе мер воздействия на преступников и применение их точно регламентировано. В особом отделе своего трактата под заглавием «Реэстр казни» Дугин подробно описывает все кары за различные преступления. Верный своей основной идее, он на первое место выдвигает проступки против лиц духовного сана. Смертная казнь играет видную роль в лествице этих кар: воевода, уличенный в лихоимстве, казнится смертью в том же городе, где он был воеводой, среди торга, при протопопе, губернаторе и поверенных. За лихоимство и протопоп платится своей головой, и губернатор, и даже архиерей. За первую кражу виновному дается 10 ударов плетью и отсекается мизинец левой руки, за вторую — 40 ударов и отсекается одна нога, за третью положена смертная казнь. Она же применяется и к тому, кто бьет людей напрасно, если он четыре раза подряд был изобличен в этом, «хотя бы он был и великого заслуженного чина». Особенную же суровостью отличается наказание за укрывательство беглых крестьян или дворовых людей: укрывателю дается 30 ударов и выкалывается левый глаз, чтобы он знал, пишет Дугин, «каково ему больно колоть глаз, таково больно и тому, от кого раб бежал». Дугин не признает разделения сословий, когда дело идет о возмездии за проступки или о несении каких-либо государственных повинностей. Продолжительность военной службы ограничена, по его проекту, известными сроками: для дворян — 15 годами, для однодворцев — 18-ю, для крестьян — 20-ю, причем последние по выслуге этого срока получают волю и жалованье за год. При объявлении войны делается дополнительный набор, но только с однодворцев и помещиков, берется из четырех человек пятый, «для того, — объясняет Дугин, — что они числятся люди служивые и живут в воле своей, обовладают довольными угодьи…[9]
[1] В рукописи заглавие отсутствует.
[2] Год исправлен из: 1726.
[3] Поступок Дугина можно объяснить не иначе, как местью его за противозаконные против него действия одного из представителей местного духовного управления (примеч. автора).
[4] Здесь в черновике рукописи отмечено место вставки про дугинскую записную книжку «разных возмутительных случаев». Вставка не была вписана (примеч. публикатора).
[5] Здесь очевидно игра слов, основанная на созвучии имени «Савва» со словом «сова» (примеч. автора).
[6] Современная публикация этого текста: Шамин С. М.Видения священника С. И. Дугина… С. 84 (примеч. публикатора).
[7] О деле Решилова и Маркелла Родышевскаго — см. у Чистовича, Феофан Прокопович и его время (примеч. автора).
[8] Приложения к статье в данной публикации не воспроизводятся (примеч. публикатора).
[9] В этом месте текст рукописи обрывается.
