«Сделать такой абажур не получилось, поэтому отец смастерил нам всем картонные козырьки на резинках. Так мы все и читали: мама, папа, я – за столом и в козырьках…».
О любимых книгах рассказывает протоиерей Андрей Лоргус
Мой отец открыл месторождение золота на Чукотке. В конце шестидесятых, когда месторождение начали разрабатывать, семья перебралась на прииск, где отец работал главным геологом. Средней школы там не было, зато в семидесяти километрах в получукотском-полурусском поселке находился интернат. Перспектива по три месяца жить вдали от родителей не привлекала, поэтому меня приписали к учебно-консультационному пункту заочной школы рабочей молодежи.
Этот пункт контролировался из Анадыря. Он не был школой, а в буквальном смысле являлся пунктом, где учеником числился я один, хотя учителей было много. Все они – люди с высшим профильным образованием – работали на прииске и были друзьями мамы и отца. Я готовился и время от времени «вызывал их в школу». Одним сдавал экзамены, другим зачеты: по физике, химии, истории, литературе и русскому языку.
Учился не по учебникам, которые выдавали, а по программе. Под нее сам подбирал литературу, штудировал энциклопедии и составлял конспекты. В каком-то смысле образование у меня было исключительным и мозаичным, потому что книг было много, но недостаточно.
Телевидения в 70-х годах на Чукотке не было, книги и периодика были главным, если не единственным источником информации. Дома у нас была неплохая библиотека: для высшего образования маловато, но для школы – с избытком. Родители многое выписывали из Москвы. Почта приходила раз в две недели, порой раз в месяц. Когда вся эта куча газет, журналов, подписных энциклопедий (Большая советская, искусств, стран народов мира) и книги (в основном классика) приходили, я их читал, изучал или просматривал.
«Запойным» чтением увлекся лет в четырнадцать. Чтение было совершенно произвольным: хочу – ночью читаю, хочу – днем. Никто этот процесс не контролировал, не пенял мне: «уроки выучи сначала» или «тебе завтра рано вставать, проспишь». Чтение и обсуждение прочитанного было семейным спортом. У нас даже была любимая шутка.
Когда с нами еще жила моя старшая сестра, входя в большую комнату, где стояла библиотека, она приветствовала отца словами: «Ну чего же мне почитать?» Отец, не отрываясь от газеты, обычно отвечал: «Почитать надо родителей!»
Это действительно была атмосфера непрерывного чтения.
Как-то зимой сгорела электростанция. Поселок в январе остался без тепла и света аж на 40 дней. Отапливались печками, освещали дом свечами и керосиновой лампой. И тут оказалось, что если читать при керосинке, глаза быстро устают, потому что свет падает не только на книгу, но и бьет в глаза. Из старых картин вспомнили, что до появления электричества были приспособления, которые помогали сохранять зрение: на стеклянную колбу лампы надевался абажур. Правда, сделать такой абажур не получилось, поэтому отец смастерил нам всем картонные козырьки на резинках. Так мы все и читали: мама, папа, я – за столом и в козырьках.
«Идиота» и «Подростка» Достоевского я прочел подряд, друг за другом. Они на меня произвели такое неизгладимое впечатление, что я даже стал подражать идеям героев Федора Михайловича. Пробудилось мое самосознание. Я стал много думать: а какие чувства испытываю я, каковы мои побуждения, принципы, какие отношения у меня с людьми? На глазах менялось мое отношение к себе, к действительности, к миру того, что мы можем назвать миром интеллекта.
В «Подростке» я нашел то, что меня привлекает и по сей день: мотивацию поведения человека. Почему человек живет так, а не эдак? Что заставляет его совершать одни поступки, а не другие? Психологизм Достоевского близок мне до сих пор. Как и близка идея понять и оправдать маленького человека, который совершает гнусные поступки.
Многие критиковали Достоевского за левацкий гуманизм, за то, что для него маленький человек был иногда важнее гибели целых народов. Понятно, что в ситуации, когда эти произведения писались, то есть в периоды политических интриг, книги воспринимались в контексте этих событий. Правда, в юности до этого контекста мне было далеко. Я, сам подросток, воспринимал интерес писателя к маленькому человеку, его горю, переживаниям как основной мотив. Мне было важно, что на самом возвышенном уровне человек может быть оправдан, а значит, может быть значимым. Понятно, что у меня не было тогда никаких христианских категорий, а были именно гуманистические представления. И это меня в Достоевском зацепило.
Следом прочел «Войну и мир». Роман поразил сразу несколькими вещами, я аж захлебнулся: был поражен гигантским, чудотворным миром России XIX века, дворянской, помещичьей культуры, Москвой, Петербургом с их придворным светом, огромностью мира, прежде всего мира идей и разных точек зрения. А чего стоит эпилог, в котором Толстой пытается понять суть и масштаб этого европейского события – завоеваний Бонапарта – с точки зрения персон: Наполеона, царя Александра, Кутузова?!
Два места в романе с того первого чтения я запомнил навсегда. Во-первых, сцену в охотничьем домике, когда Наташа Ростова танцует русский танец. В этом описании было великолепно все: и то, что Толстой ухватил портрет личности, а ведь Наташа совсем девочка, пусть и на выданье; и то, как он поймал сочетание дворянского и народного, простого и аристократического, религиозность, истеричность и мистическую пылкость юной аристократки. Вторым таким куском текста было начало третьего тома, буквально первые его абзацы.
В них Толстой говорит, что совершилось противное духу и человеческому разуму событие – наступила война, в которой сотни тысяч одних людей убивают сотни тысяч других. С этого момента и на всю жизнь я стал пацифистом
Буквально одна фраза Толстого сформировала в моей детской еще душе абсолютное отрицание насилия, войны, убийства человека под каким бы то ни было предлогом.
Я мальчик 60-х годов. Мне было лет пять, когда Гагарин покорил космос. Я помню вертолеты Ми-2 над Москвой, которые разбрасывают листовки, и мы с мальчишками бегаем, собираем их пачками. Помню полет Титова, Терешковой. Все это был настоящий восторг, хотя я совершенно не представлял, что такое космос. Впрочем, стать космонавтом я тоже не особенно мечтал.
Увлечение прогрессом возникло в подростковом возрасте. И подогревал его во мне Станислав Лем. Его роман «Возвращение со звезд» – стал третьей книгой, которая меня в те годы поразила, на которую совершенно однозначно откликнулась душа.
Это философская и утопическая повесть, в которой есть все: приключение, герой, преодолевающий неимоверные трудности, ищущий себя самого в мире бесчеловечного, наконец, вопрос «зачем летать к звездам?» В этом романе меня поразила одна вещь: абсолютная бессмысленность космической эпопеи человечества. Лем окончательно высмеял ее в «Звездных дневниках Ийона Тихого». А в «Возвращении со звезд» Лем в первую очередь размышлял о столкновении прогресса и человека, который не находит себе место в культуре.
Оказывается, человечеству совершенно неинтересно и неважно, что именно путешественник видел на звездах, что делал там. Мир живет в своем потоке
Лем в 60-е годы будто бы предвидел, что через несколько десятилетий человечеству будет не интересно даже то, как могла бы быть устроена жизнь на других планетах. И окажется, что космический путешественник, покоритель Вселенной, действительно ничего не привез со звезд. Он пуст, зато однозначно потерял земное. Это роман о разочаровании.
Впрочем, там есть любовно описанное Лемом отношение к культуре. Подозревая, что вскоре бумажные книги перестанут пользоваться популярностью и на смену им придут электронные (правда, так писатель их еще не называет), он рассказывает о том, что книг больше нет. Зато есть библиотеки, точнее, одна – Мега-библиотека всея земли.
Герой ходит в хранилище между полками и удивляется тому, насколько стерилен воздух. Все помещения оборудованы бесшумными сборщиками пыли, и потому запах книг отсутствует. Но вот герой берет увесистый том с полки… Каждый библиофил знает, как пахнут книги, каковы страницы на ощупь, как пахнут книги разных веков и то, чем дорогое издание отличается от дешевого, кожаный переплет от картонной обложки… Лем становится поэтом, описывая ощущения рук и глаз любителя книги. Он поэт книги как таковой, не абстрактной, а книги как физического тела. Это мне запомнилось.
…Вот герой берет увесистый том, чувствует запах старой бумаги, листает, чуть ли не до слез, и через все эти ощущения вдруг возвращается в земную культуру, в мир мысли, слова, теплого человеческого деяния и глаза… С тех пор я очень люблю это произведение Лема и люблю книги. Бумажные книги! У меня есть карликовые издания, но читать дома я люблю книги большого формата. Представляете тома? Весь Аксаков, например. Или “Война и мир” в одном порядочном томе?!
Названные мной книги тогда в шестнадцатилетнем подростке пробудили понятие о возвышенном, об аристократизме духа, о победе над страстями, о совершенстве, о культуре, о значимом и сиюминутном. Они по-настоящему перевернули и воспитали меня.
Правмир.ru
