Подходила Пасха. Людей нагнали в пункт видимо-невидимо. Вследствие весенней распутицы лесные разработки закончились. И более тысячи человек возвращались обратно в лагерь. А весь лагерь рассчитан "на 800 человек. Клуб закрылся и переделан под жилые помещения с нарами. В прочих бараках проходы застроены нарами, двойные нары переделаны в тройные – в 3 этажа. Даже в привилегированном канцелярском бараке теперь двойные нары и вместо 60 человек стало там 120. Кипятку сплошь и рядом не отпускалось, так как котлы все занимались под обед и ужин. Приближалась Пасха, и как хотелось и в такой затруднительной обстановке совершить службу.
«Как этот так, – думал я, – даже и сейчас, когда просунуться поговорить через толпу невозможно, как не пропеть «Христос Воскресе!» в Пасхальную ночь?» И я решил подготовить свою братию. Повел разговоры с благодушнейшим еп. Нектарием (Трезвинским), еп. Митрофаном (Гриневым), еп. Рафаилом (Гумилевым) и еп. Гавриилом (Абалымовым). Последний и не подозревал, какая ему писанка готовится. Из прочей братии был оповещен о. Филонен, шахматист, постоянный компаньон владыки Илариона (Троицкого), и о. Аркадий (Маракулин).
Однако приглашенные разбились на 2 группы. Только архиеп. Иларион и еп. Нектарий согласились на пасхальную службу в далекой и незаконченной пекарне, где только одни просветы были прорублены, ни дверей, ни окон. Остальные порешили совершить службу в своем бараке, на 3-й полке, под самым потолком, по соседству с помещением ротного начальства. Но я решился вне барака пропеть пасхальную службу, дабы хотя бы в эти минуты не слышать мата. Сговорились. Настала Великая Суббота. Арестантский двор и бараки, как бочки с сельдью, были заполнены прибывшими с лесозаготовок. Но нас постигло новое испытание. Последовало распоряжение коменданта ротным командирам не допускать и намеков на церковную службу и с 8-ми часов вечера не впускать никого из других рот. С печалью сообщили мне еп. Митрофан и Гавриил это известие. Однако я своему «причту» настаивал: «Все же попытаемся в пекарне устроить службу». Еп. Нектарий сразу согласился, а архиеп. Иларион нехотя, но все же попросил разбудить его в 12 часов. В начале 12-го я отправился в барак, где помещался владыка Нектарий. Двери были настежь открыты, и мне, быстро вошедшему, преградил дорогу дневальный.
– Не велено пускать никого из других рот.
Я остановился в нерешительности. Однако владыка Нектарий был наготове.
– Сейчас, сейчас, – сказал он мне.
Я отправился к владыке Илариону. Войдя стремительно в барак, я направился мимо дневального, который оказался несколько знакомым и расположенным ко мне.
– Пожалуйста, поскорее делайте и уходите. Не приказано...
Я кивнул ему головою, подошел к владыке Илариону, который, растянувшись во весь свой великий рост, спал. Толкнул его в сапог. Владыка поднялся.
– Пора, – сказал я ему шепотом.
Весь барак спал. Я вышел. На линейке меня ожидал владыка Нектарий. Вскоре к нам присоединился владыка
Иларион, и мы гуськом тихо направились к задней стороне бараков. За дорогой стоял остов недоконченной пекарни с отверстиями для окон и дверей. Мы прошмыгнули к нему поодиночке. Оказались внутри здания, выбрали стену, более укрывающую нас от взора проходящих по дорожке, и плотнее прижались к ней: слева – владыка Нектарий, посредине – владыка Иларион, а я – справа.
– Начинайте, – проговорил владыка Нектарий. – Утреню? – спросил владыка Иларион.
– Нет, все по порядку с полунощницы, – ответил владыка Нектарий.
– «Благословен Бог наш...» – тихо произнес владыка Иларион.
– «Волною морскою...» – запели мы полунощницу. И странно, странно отзывались в наших сердцах эти с захватывающим мотивом слова. «Гонителя, мучителя под землею скрывша...» И вся трагедия преследующего фараона, особенно в этой обстановке, чувствовалась. Белое море с белым ледяным покровом, балки для пола, на которых мы стояли, как на клиросе, страх быть замеченными надзором. А сердце дышало радостью, что Пасхальная служба совершается вопреки строгому приказу коменданта. Пропели полунощницу. Архиеп. Иларион благословил заутреню.
– «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...» – не сказал, а прошептал, всматриваясь в ночную мглу, владыка Иларион. Мы запели: «Христос Воскресе!» Плакать или смеяться от радости? – думал я. И так хотелось нажать голосом чудные ирмосы! Но осторожность руководила нами. Закончили утреню.
– Христос Воскресе! – сказал владыка Иларион. Мы облобызались. Владыка Иларион сделал отпуст и ушел в барак. Еп. Нектарий пожелал и часы с обедней совершить. И мы совершили вдвоем. Только я был за предстоятеля, владыка Нектарий за псаломщика, так он сам пожелал, ибо знал все песнопения, равно и чтения наизусть.
Ha другой день службу совершили мы с владыкой Нектрием вдвоем, ходя по дорожке. И этот день так же казался праздничным, как и первый с богослужением. Эта пасхальная служба осталась в памяти у владыки Илариона. В этот год в декабре у него кончился срок, и его перевезли из Соловков на берег ввиду прекращения навигации. В декабре я получил от него письмо: «Меня снова перевозят в Соловки». «На повторительный курс остался, – шутил владыка Иларион. В 1927 г. он писал мне: «Вспоминаю прошлогоднюю Пасху. Как она отличается от сегодняшней! Как торжественно мы справили ее тогда!»
Да, обстановка Пасхи 26 года необычайна. Мы втроем справляли ее в недостроенной пекарне без окон и дверей, при звездном освещении, без митр и парчевых риз...
По воспоминаниям о. Павла Чехранова, «Московский церковный вестник», № 7, 1991/
Азбука веры 
