Свой роман в стихах Пушкин, по его словам, создавал «7 лет 4 месяца 17 дней». Работа прерывалась, когда поэтом овладевали новые замыслы, затем он вновь и вновь возвращался к своим героям. «Меж непонятного маранья/ Мелькали мысли, замечанья,/ Портреты, числа, имена,/ Да буквы, тайны письмена,/ Отрывки, письма черновые...»
190 лет назад, весной 1833 года, одно из главных творений Александра Сергеевича было наконец-то опубликовано полностью
СОБРАНЬЕ ПЕСТРЫХ ГЛАВ
У этой очень важной, во многом ключевой для национальной литературы истории есть, как водится, предыстория.
Известно, что Пушкин был по молодости весьма дерзок, вольнодумен, писал едкие эпиграммы на самодержавную власть. Александр I, когда их прочитал, разгневался и назвал сии посвящения возмутительными. Поэту грозила ссылка в дальние, холодные края, однако за него заступились друзья Николай Карамзин и Василий Жуковский. В мае 1820-го «смутьяну» было предписано отправиться в Кишинев в распоряжение наместника Бессарабии Ивана Инзова «для нравственного перевоспитания».
Призванный строго надзирать попечитель оказался добрейшим человеком, к тому же весьма расположенным к ссыльному. В отчете в Петербург о поведении подопечного Иван Никитич сообщал: «Живя в одном со мной доме, ведет себя хорошо... В разговоре со мною обнаруживает иногда пиитические мысли. Но я уверен, что лета и время образумят его в сем случае и опытом заставят признать неосновательность умозаключений, посеянных чтением вредных сочинений и принятыми правилами нынешнего столетия».
В стихотворении «Чаадаеву» Пушкин тогда писал: «В уединении мой своенравный гений/ Познал и тихий труд, и жажду размышлений./ Владею днем моим;/ с порядком дружен ум;/ Учусь удерживать вниманье долгих дум;/ Ищу вознаградить в объятиях свободы/ Мятежной младостью утраченные годы/ И в просвещении стать с веком наравне».
По прошествии нескольких лет ссылка Александру Сергеевичу изрядно наскучила, но вырваться из кишиневского плена возможности не предоставлялось. В ответ на прошение о том, чтобы вернуться в столицу, царь предельно кратко начертал: «Отказать». В марте 1823-го Пушкин в письме к Петру Вяземскому сетовал: «Я барахтаюсь в грязи молдавской, черт знает, когда выкарабкаюсь».
9 мая 1823 года в Кишиневе, надо полагать, стояла чудесная погода. Воздух был свеж, летнее молдавское солнце ласкало душу. В тот день поэт уселся за стол, обмакнул перо в чернильницу и вывел первые строфы «Евгения Онегина»:
Прими собранье пестрых глав
Полусмешных, полупечальных,
Простонародных, идеальных,
Небрежный плод моих забав,
Бессонниц, легких вдохновений,
Незрелых и увядших лет,
Ума холодных наблюдений
И сердца горестных замет...
МЫ ВСЕ УЧИЛИСЬ ПОНЕМНОГУ
Фабулу и сюжет романа у нас со школьной скамьи знают если не все, то очень многие: «светский человек» Онегин страдает от скуки; его друг Ленский «с душою прямо геттингенской,/ Красавец, в полном цвете лет,/ Поклонник Канта и поэт», напротив, преисполнен больших и радужных надежд; влюбленная в заглавного героя Татьяна Ларина задумчива и романтична...
Роман пронизан грустью, как сказано выше, «полупечалью». Читателю безмерно жаль павшего на дуэли Владимира, сочувствие вызывают и другие персонажи, для коих остались недостижимыми простые человеческие радости: страсти остыли, иллюзии рассеялись, а вместо счастья дана «привычка свыше».
В исторической мгле проступают очертания все еще молодой столицы России, «Петербурга неугомонного»: строгие линии проспектов, изящные и величественные дворцы, золотые купола церквей, фонари карет, тени прохожих... Шумят балы, в заполненных театрах «ложи блещут», и бесподобно танцует «русская Терпсихора», изумительная Авдотья Истомина:
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет...
У воспетой в романе балерины были армии поклонников. Из-за нее стрелялся и погиб кавалергард Василий Шереметев, а умнейший Александр Грибоедов влез в немыслимый скандал. Сам Пушкин Истоминой не увлекся, хотя и был с ней знаком.
С этой столичной суматохой чудесно контрастируют деревенская тишь, «уединенные поля,/ Прохлада сумрачной дубровы,/ Журчанье тихого ручья», дом покойного онегинского дяди «во вкусе умной старины», с оклеенной штофными обоями гостиной, дубовым полом уютных комнат, печами в пестрых изразцах, портретами царей на стенах...
Роман — кладезь тончайшей авторской иронии, точных характеристик в отношении распространенных в России типажей: «Врагов имеет всяк,/ Но от друзей спаси нас, боже!»; «Чудак печальный и опасный/ Созданье ада иль небес»; «Он чином от ума избавлен». Последний афоризм в окончательную редакцию «Евгения Онегина» автор не включил, ибо дерзкая строка могла привести к новым проблемам в диалоге с властями.
РАДОСТЬ ЗА ВСЕХ ЧИТАТЕЛЕЙ
В апреле 1833 года в газете «Северная пчела» было помещено объявление: «Поспешаем известить любителей отечественной словесности, что «Евгений Онегин», коего главы изданы были отдельными книжками, нынче отпечатаны особо, вполне. Радуемся за всех читателей».
Гениальный автор в тот момент, судя по всему, облегченно вздохнул. Творческих сил, эмоций, нервов при создании романа в стихах было потрачено немало. Первоначальный план сочинения неоднократно менялся, возникали трудности с тем, как произведение завершить. Автор намеревался сделать повествование более длинным, однако, огорченный нелестными отзывами, вынужден был себя укоротить.
Несколько лет главы «Евгения Онегина» выходили отдельными книжками. Все это время Александр Сергеевич с трепетом следил за реакцией читателей, собратьев по перу, придирчивых, желчных, мучимых подагрой и несварением желудка критиков. Рецензенты находили в романе «недостаток связи и плана», утверждали, что Пушкин «повторяет сам себя» и не может иметь «притязаний ни на единство содержания, ни на цельность состава, ни на стройность изложения». Корили за «множество беспрерывных отступлений от главного предмета», а переплюнувший всех Фаддей Булгарин отметил «совершенное падение» уже широко известного к тому времени поэта, фаворита русской литературы.
Даже превозносивший его умница Гоголь в сочинении Пушкина многого не разглядел, невольно присоединяясь к хору скептиков: «Он хотел было изобразить в «Онегине» современного человека и разрешить какую-то современную задачу — и не мог. Столкнувши с места своих героев, сам стал на их место и, в лице их, поразился тем, чем поражается поэт. Поэма... собранье разрозненных ощущений, нежных элегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтении ее, наместо всего, выступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта».
С другой стороны, тезка главного героя романа Баратынский писал Пушкину: «Вышли у нас еще две песни «Онегина». Каждый о них толкует по-своему: одни хвалят, другие бранят, и все читают. Я очень люблю обширный план твоего «Онегина»; но большее число его не понимает».
Как это ни парадоксально (с точки зрения читателей XXI века), самым точным в оценках пушкинского творения оказался через годы после гибели великого поэта Виссарион Белинский, указавший, что сочинение Пушкина «есть поэтически верная действительности картина русского общества в известную эпоху», и потому, дескать, его смело «можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением».
«Неистовый Виссарион» зорко подметил и то, что «Онегин» создавался в продолжение нескольких лет, что поэт и сам профессионально рос в этот период, а каждая новая глава романа-поэмы была более зрелой, нежели предыдущие. При этом последние две резко выделяются на фоне первых шести, явно указывая на высшую стадию художественного развития поэта. «О красоте отдельных мест нельзя наговориться довольно, притом же их так много!» (В. Белинский).
МЕНЮ ЛАРИНЫХ И ТРЮФЛИ В TALON
«Энциклопедия» в данном случае — не красное словцо Виссариона Григорьевича. Известный историк кулинарии Вильям Похлебкин в свое время написал книгу «Кушать подано!» — о разнообразии яств и напитков в русской литературной классике. Речь идет о произведениях Дениса Фонвизина, Ивана Крылова, Михаила Лермонтова, Ивана Тургенева и других известных писателей. Упомянуты, конечно же, и произведения Пушкина.
Фразы вроде «Желудок — верный наш брегет» (это — из «Онегина») рассыпаны по многим страницам аппетитного издания. Есть в нем и про уху, в которую никогда не помешает «влить стакан шабли», и про «с пармазаном макарони» (что подавали «у Гальяни иль Кольони»), и о котлетах «у Пожарского в Торжке», а также о свежих сельдях в Валдае и тамошних баранках «у податливых крестьянок (чем и славится Валдай)».
Александр Сергеевич не слыл гурманом, хотя толк в еде знал и рассказать о ней языком поэзии мог, как никто другой. В «Онегине» подобным описаниям тоже место нашлось: «Обряд известный угощенья:/ Несут на блюдечках варенья,/ На столик ставят вощаной/ Кувшин с брусничною водой»; «Они хранили в жизни мирной/ Привычки милой старины;/ У них на масленице жирной/ Водились русские блины»; «Им квас как воздух был потребен,/ И за столом у них гостям/ Носили блюды по чинам». Об особенностях традиционного, деревенского «меню» Лариных говорится во второй главе, а в первой читаем:
К Talon помчался: он уверен,
Что там уж ждет его Каверин.
Вошел: и пробка в потолок,
Вина кометы брызнул ток;
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Talon — ресторан на углу Невского и набережной Мойки, названный в честь искусного французского повара. Туда Пушкин захаживал нередко.
МАЛ ЗОЛОТНИК, НО КАК ЖЕ ДОРОГ!
В 1836 году один именитый петербургский издатель вознамерился выпустить «Евгения Онегина» в необычном, миниатюрном виде. Пушкин согласился, и вскоре в типографии застучали литерами трудолюбивые метранпажи.
Книга поступила в магазины 19 января 1837 года. «Северная пчела» через два дня сообщила: «Два слова об издании. Оно прекрасно: напечатано в уютном формате, мелким, но очень четким и красивым шрифтом на белой бумаге. «Онегин» этого издания уместится и в работном мешочке дамы и в кармане (не секретарском) мужчины. Публика обязана этой прекрасной книжкой книгопродавцу Илье Ивановичу Глазунову».
Ошибок в тексте не было ни единой, ведь последнюю корректуру самым тщательным образом проверил сам автор.
Поначалу книжицу брали вяло. Кусалась цена: пять целковых — деньги по тем временам огромные. Но едва пришла печальная весть о гибели Пушкина, покупателей заметно прибавилось. Через неделю от пятитысячного тиража не осталось и следа...
Материал Валерия Бурта опубликован в мартовском номере журнала Никиты Михалкова «Свой»
