«Соборяне» — самый известный роман Лескова. Роман, который не только отражает свое время, но и пророчески говорит о последующих временах, в том числе и о нашем. Как его можно понять сейчас, глядя из сегодняшнего дня?
Непонятый роман непонятого писателя
Лесков — писатель знаменитый, но далеко не всеми понятый. И при жизни, и после ему доставалось с обеих сторон. «Прогрессисты» обвиняли его в нападках на свободомыслие и чуть ли не в работу на охранку, «консерваторы» — в невосторженном отношении к Российской Церкви и в симпатиях к сектантству. А тех, кто не принадлежал ни к одной из сторон и пытался разобраться по существу, вне той или иной «повестки», было крайне мало.
Такая судьба постигла и наиболее известный лесковский роман — «Соборяне». Его издательская судьба была непростой, достаточно сказать, что публиковаться в журналах роман начал в 1867 году, а отдельной книгой вышел лишь в 1878-м. Критика приняла его, как сейчас бы сказали, неоднозначно. В советское время он отдельной книгой издавался всего дважды — в 1960 и 1986 годах. Неудивительно: произведение с точки зрения господствующей идеологии было весьма неудобным. Вроде бы и социальные язвы царской России обличаются (что плюс), но и огромная симпатия к духовенству (что минус), а также огромная антипатия к прогрессивным свободомыслящим силам (что не просто минус, а сверхминус).
Все, что будет сказано ниже, — это моя попытка осмыслить «Соборян», глядя из сегодняшнего дня. Попытка субъективного ответа на вопрос, чем этот написанный полтора века назад роман может быть интересен сейчас. Заранее прошу прощения, что не буду касаться художественных аспектов — неповторимого лесковского языка, тонкой иронии, особенностей построения текста. Все это очень интересно, но интересно не всем. А вот что сказано, думаю, будет важно любому мыслящему человеку.
Что особенного в этом романе?
Во-первых, «Соборяне» — это первое известное художественное произведение русской литературы, где главным героем стал священник, где автор пытается понять внутренний мир священнослужителей. При этом он честен и не старается сделать агитку — ни клерикальную, ни антиклерикальную.
Во-вторых, центральная тема «Соборян» — это взаимоотношения Церкви с властью и обществом. При этом Лесков говорит много неприятного и для тех, и для других.
В-третьих, в «Соборянах» Лесков поднимает серьезнейшую тему, которая злободневно звучала тогда и не менее злободневно звучит сейчас: как получается, что во власть, в систему проникают (и врастают в нее) стопроцентные эгоисты и циники, замечательно умеющие мимикрировать под любую официальную идеологию.
Главные герои
Прежде всего, это протоиерей Савелий Туберозов — провинциальный священник, чья жизнь показана на протяжении почти сорока лет, от начала его пастырского служения и до смерти. Отец Савелий — пастырь добрый, человек глубоко верующий и живущий согласно требованиям веры. Он умен и образован (причем не чуждается и светской культуры: например, читает английских прозаиков).
Его ревностность по вере, призывы к христианам вести действительно христианскую жизнь не остаются незамеченными начальством (и церковным, и светским). У отца Савелия постоянно возникают неприятности, в итоге его запрещают в священнослужении и ссылают в монастырь, откуда отпускают домой лишь незадолго до смерти, и умирает он, еще находясь под запретом.
При этом Лесков не идеализирует Туберозова. Он — человек своего времени, многие вещи, которые сейчас мы считаем дикостью, не вызывают у него возмущения. В чем-то он ограничен, в чем-то слишком прямолинеен, он не видит всей сложности и противоречивости происходящих в России процессов, воспринимает ход истории лишь в черно-белых красках. И это, на мой взгляд, достоинство романа. Положительный герой должен быть живым, а потому — неидеальным.
Литературоведы считают, что у отца Савелия были прототипы: во-первых, дед Лескова, священник Димитрий, который, как писал сам Лесков, «на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру». Во-вторых, это знаменитый духовный лидер староверов, протопоп Аввакум Петров, казненный в XVII веке. Слова отца Савелия, сказанные жене при расставании «Не хлопочи: жизнь уже кончена; теперь начинается “житие”» — прямая отсылка к «Житию» протопопа Аввакума.
Второй по значимости герой — диакон Ахилла Десницын. Это могучий человек, преисполненный физической силы и душевной энергии, но, несмотря на немолодой уже возраст (на момент основных событий романа ему за пятьдесят) — психологически ребенок. Он не слабоумен, нет, но совершенно инфантилен, он думает и действует так, будто ему лет десять-двенадцать. «Дитя великовозрастное», — с улыбкой говорит о нем отец Савелий. Ахилла постоянно попадает в неловкие ситуации, делает глупости, не видит отдаленные последствия своих слов и поступков. Но при этом он добр и благороден, он беззаветно любит отца Савелия, которого воспринимает не только как своего духовного отца, но и просто как отца. О детстве Ахиллы автор нам ничего не сообщает, кроме того, что тот учился в духовной семинарии и был оттуда отчислен, но можно предположить, что в свои ранние годы он был лишен отеческой любви и заботы.
Третий герой, несколько блекнущий на фоне Туберозова и Ахиллы, — священник Захария Бенефактов. Тишайший, смиреннейший человек, во всем покорный начальству. Не слишком образованный и потому неспособный в спорах с вольнодумцами отстаивать истины христианской веры. Но глубоко и просто, по-детски, верует. Никому не завидует, никого не осуждает, нет в нем никакого эгоизма. Да, бесхарактерен, но незлобив.
Иногда считают, что в виде троих главных героев-священнослужителей Лесков показал основные типы русского духовенства XIX века. Мне кажется, однако, что такой задачи писатель перед собой не ставил, что эти три типа не следует воспринимать как совокупный портрет. Точно так же как и лесковские герои-нигилисты — это не фотографически точное изображение определенного среза общества. По-моему, и в том, и в другом случае Лесков пытается художественно выразить некие заметные ему тенденции, а уж насколько они типичны, вопрос отдельный.
А вот четвертый главный герой, Измаил Термосесов, — абсолютная противоположность первым трем. О нем в тексте очень кратко сообщается, что в молодости он был революционером, даже сидел в тюремном заключении, но потом «взялся за ум» — в том смысле, что махнул рукой на высокие общественные идеалы и принялся обустраивать свою жизнь и карьеру. Человек он абсолютно циничный, эгоист до мозга костей, при этом умный, изобретательный и, что называется, рисковый. Он, собственно, и движет сюжет романа. Явившись в Старгород в качестве помощника своего старого приятеля, крупного столичного чиновника князя Борноволокова (которого умело шантажирует), Термосесов обращает внимание на фигуру протопопа Туберозова и замышляет его погубить с помощью доносов. Не по злобе, а исключительно для своей выгоды: Термосесов очень хочет служить в политическом сыске в качестве агента-провокатора и ему необходимо «портфолио», необходимо показать, как ловко он умеет обделывать подобные дела.
Вообще, Термосесов — герой, требующий особого разговора. Он же не просто злодей, приводящий в движение судьбы героев-праведников. Он, в отличие от Туберозова, Десницына и Бенефактова, действительно типичен, и такой тип людей Лесков гораздо глубже показал в другом своем «антинигилистическом» романе, «На ножах».
Все остальные герои, даже интересные сами по себе (как, например, карлик Николай Афанасьевич или учитель Варнава Препотенский) все-таки играют роли второго плана. А мы сосредоточимся на первом.
Сюжет романа
Сюжета в современном смысле слова, можно сказать, и нет. Неслучайно сам Лесков настаивал, что «Соборяне» — это не роман, а хроника. То есть текст состоит из множества ярких, интересных эпизодов, иногда комических, иногда трагических, но нет того, к чему мы привыкли, — интриги, которая становится двигателем сюжета и которая раскрывается ближе к финалу.
Что, собственно, происходит? Сперва — долгая эскпозиция. Лесков знакомит нас с местом действия, выдуманным городом Старгородом (интересно, что в романе «Двенадцать стульев» Ильф с Петровым тоже описали провинциальный город Старгород, а их герой Остап Бендер чем-то похож на Термосесова, хоть и куда обаятельнее). Затем нам представляют героев, и далее следует огромная глава — дневник протоиерея Савелия Туберозова, первая запись в котором датирована 1831 годом, а последняя — 1865-м. Вся его жизнь, вся его натура раскрываются в этом дневнике. И лишь потом начинаются основные события.
В Старгород приезжает столичный ревизор, князь Борноволоков, а вместе с ним его помощник, некто Измаил Термосесов. Как выяснится позднее, Термосесов шантажирует князя, у него имеется на него политический компромат (в юности тот участвовал в революционном движении). И вот, узнав о том, что здесь, в Старгороде, есть такой прямой и честный отец Савелий, Термосесов понимает: это отличный шанс! Термосесову очень хочется стать агентом тайной полиции, но ему со своим революционным прошлым попасть туда непросто, значит, надо себя показать. Оклеветать и погубить Туберозова — то что надо! Это заметят и примут в ряды! Что, кстати, впоследствии, и случилось, расчет оказался верен.
И далее Термосесов действует — лестью, подкупом, угрозами добивается нужных показаний, составляет донос и отправляет куда надо. После чего уезжает из города, выбив из князя Борноволокова нужные ему письменные рекомендации. Далее в сюжете он не участвует, но действует его донос. В сумме с возмущением городской элиты (которую отец Савелий настоятельно пригласил на праздничную литургию и прочитал проповедь о том, как надо жить по-христиански) донос оказал действие: церковное начальство запретило Туберозова в священнослужении и принудительно отправило на покаяние в монастырь в губернском городе. Туда к нему приехала жена, Наталья Николаевна, там заболела и умерла. Друзья отца Савелия (диакон Ахилла и карлик Николай Афанасьевич) за него хлопочут, но без толку. Точнее, от опального протоиерея начальство хочет письменного покаяния, но тот отказывается, поскольку считает себя правым и не намерен лгать. В конце концов он эту бумагу, подчиняясь прямому приказу архиерея, пишет, но в таких выражениях, что, отпустив его домой, запрет в священнослужении оставляют еще на полгода. За эти полгода он заболевает и умирает.
Затем описывается драматическая история смерти диакона Ахиллы, смешная и страшная одновременно. Об этом стоит рассказать подробнее. Дело в том, что в Старгороде завелся черт. С рогами и хвостом. Черт, который по ночам грабит прохожих, а к тому же осквернил памятник на могиле отца Савелия. Диакон Ахилла решает изловить нечистого — и ловит. При этом оба они падают в канаву, полную воды, а происходит все в марте. И Ахилла, промокший и заледеневший, долго тащит пойманного черта на себе, доставляет в управу. Там обнаруживается, что черт — это оголодавший, опустившийся мещанин Данилка, надевший коровьи рога и прицепивший себе хвост. Меж тем на площади собирается народ, намеревающийся линчевать инфернальное создание. Городская администрация ярко проявляет свою полнейшую профнепригодность. И всех выручает диакон Ахилла, сумевший разумными словами прекратить начинающийся бессмысленный и беспощадный бунт. Но и отдать Данилку на расправу властям тоже отказывается, ему жалко этого несчастного человека. После чего сваливается без сознания и умирает в городской больнице — умирает долго, тяжело, но сумев перед смертью исповедоваться и причаститься.
История эта наполнена некой мистической силой, в ней проявляется могучий дух Ахиллы. Оказывается, что это нелепое, смешное «великовозрастное дитя» — человек святой жизни, и его «странности» можно воспринимать как юродство.
Последним умирает священник Захария Бенефактов. Этим и завершается роман.
Драма отца Савелия Туберозова
Прежде чем перейти к этой драме, надо упомянуть одно существенное обстоятельство, которое мы порой упускаем, читая русскую классику XIX века. Российская империя официально, де-юре, была православным государством, Православие было государственной религией и поддерживалось всей силой государственной власти. Де-юре. Официально. И нам кажется, что подавляющее большинство людей глубоко веровали в Бога, а кто не веровал, те сидели тише воды и ниже травы, опасаясь репрессий.
На самом деле все было совсем не так. К середине XIX века множество русских людей, причем не только из образованных слоев, открыто не верили в Бога, и, если не переходили всем известных границ, то есть не совершали явного кощунства, то ничего им за это не было. А наше представление о том, будто атеистов в царской России зажимали — это аберрация сознания, когда дореволюционная жизнь воспринимается по аналогии с жизнью советской, где за явное несогласие с господствующей идеологией можно было дорого поплатиться.
Картина жизни, открывающаяся перед нами в произведениях русской классики, говорит совсем иное. Да, глубоко и искренне верующие люди тогда были, но вовсе не в большинстве. Большинство же к вере оставались равнодушны и либо соблюдали религиозные обряды из конформистских соображений, либо открыто позиционировали себя как неверующих. Неверие же шло рука об руку с освободительными идеями, с научным просветительством, с упованиями на технический прогресс, который принесет человечеству счастье. В сознании людей одно увязывалось с другим. Кто лягушку анатомирует, тот в Бога верить не должен, а кто в Бога верит, тот химии обязан быть враждебен. Собственно, нигилисты, о которых писали и Тургенев, и Достоевский, и Лесков, — это просто слишком нетерпеливые товарищи, не желающие ждать, когда естественный ход вещей (то есть вожделенный прогресс) преобразует общество на новых, разумных началах. А товарищи терпеливые — они глупостями не занимаются, прокламации не печатают, а просто устраиваются в жизни получше, строят карьеру, наращивают капитал. Ну и чтобы не дразнить гусей (то есть «отсталую, замшелую» власть) изредка заглядывают в церковь. Демонстрируют лояльность.
А теперь — о драме отца Савелия. Он, глубоко верующий священник, настоящий пастырь, ощущает, что вокруг творится неладное. То есть именно это и ощущает. Всеобщее отступление от веры, нежелание, называясь православными христианами, жить по-христиански, а то и открытые насмешки над религией. И это его потрясает, это его мучает. Как человек умный и наблюдательный, он видит, что жизнь меняется, причем, с его точки зрения, меняется к худшему. Но не может понять ни причин, ни сути этих изменений. То образование и воспитание, которое он получил, «затачивали» его на стабильность, на то, что вокруг — православные люди, православное общество, православная страна. Что как было вчера, так будет и сегодня, и завтра. А оказывается, что нет.
У отца Савелия возникает тоска по старой жизни. «Живите, государи мои, люди русские в ладу со своею старою сказкой. Чудная вещь старая сказка! Горе тому, у кого ее не будет под старость!» — говорит он, имея в виду прошлое. Причем очень идеализированное прошлое. Чудной старой сказкой называет он рассказы своего друга, карлика Николая Афанасьевича, бывшего крепостного, о том, как барыня (добрая и заботливая) пыталась его женить на такой же карлице, чтобы вывести породу карликов.
Отец Савелий искренне желает всем спасения души, а путь к спасению, как он знает по себе, — в подлинной христианской жизни, то есть в делах милосердия, в любви к ближним, в идущей от сердца молитве. Но... Но почти никому вокруг этого не нужно, и он это с горечью осознаёт. Более того, этого не нужно не только идейным врагам вроде прогрессистов — учителя Варнавы Препотенского и светской дамы Дарьи Бизюкиной. Нет, не нужно это и доброму, благонамеренному Туганову, местному предводителю дворянства, «от которого он ждал поддержки как от коренного русского барина». Равно как и прочим представителям светской власти. Но мало того — не нужно этого и церковному начальству, которое опасается, как бы от пылкого проповедника не случилось каких неприятностей. Даже друзья и коллеги, диакон Ахилла и отец Захария, не до конца понимают его боль.
Но в чем же корень этой боли? Как умный и образованный человек, отец Савелий, разумеется, сознает, что мир во зле лежит, что человеческая природа повреждена первородным грехом, что странно было бы рассчитывать на то, что все вокруг станут такими же праведниками, как местный житель Константин Пизонский, усыновивший младенца-сироту (в проповеди Туберозов поставил его в пример местному истеблишменту, за что и получил втык от епархиального начальства). То есть нельзя сказать, что отец Савелий наивен, что его когнитивный диссонанс вызван утратой веры в людей.
Мне кажется, проблема его в другом. Утратил он не веру в людей, а веру в неизменность общественного уклада и, соответственно, в прочность того формата церковного служения, к которому привык. Ему казалось, что достаточно просто честно жить, старательно совершать богослужения, от сердца произносить проповеди — и это будет работать, прихожане будут жить поистине духовной жизнью. А оказалось, нет, оно уже не работает. То есть всего этого уже не хватает, люди уходят от Христа — реже демонстративно, как, допустим, трагикомический учитель Варнава Препотенский, а чаще просто по факту, ставя во главу угла свои житейские заботы, а в церковь заходя лишь из приличия, по большим праздникам. И как с ними говорить так, чтобы достучаться?
Естественно, в будущее отец Савелий смотрит с ужасом и не понимает, а как же вообще православному человеку жить в этом «дивном новом мире», где все надежды возлагаются не на Бога, а на социальный и научный прогресс.
Мы, глядя из XXI века, зная трагедию Русской Церкви в годы гонений, видя тяжелые проблемы дня сегодняшнего, понимаем то, чего в 60-х годах позапрошлого века не мог понять лесковский герой: что духовная жизнь возможна в любых обстоятельствах, что никакой политический строй, никакая господствующая идеология не способны полностью ее задавить. Бог реально присутствует в жизни Церкви и в жизни каждого христианина, и потому, как бы ни было тяжело, не надо отчаиваться. Это не значит, что перед нами не встает тот же страшный вопрос, который вставал перед отцом Савелием: как оставаться христианином в таких обстоятельствах, когда вокруг (да и внутри, в Церкви) происходит такое? Но мы, благодаря историческому опыту, хотя бы знаем, что ответ на этот вопрос есть. Отцу Савелию (и в его лице — всем думающим христианам того времени) было куда тяжелее, у них нашего опыта не было.
Диагноз: «христианство и»
А если отвлечься от романа и задуматься: что же это за проблема такая, волновавшая Лескова и не только его? Почему происходит то, что так печалит отца Савелия Туберозова, да и любого человека, который не прячется от реальности в уютные иллюзии, в «старую сказку»? Иначе говоря, почему происходит массовое охлаждение к вере, массовое отступление? Это происходило в XIX веке, но это же происходит и сейчас, и это же происходило задолго до Лескова и его героев.
Чем это отступление объяснить? Изначальной поврежденностью человеческой природы? Но и в позднеантичные времена, и в Средневековье человеческая природа была точно такой же, а люди глубоко и искренне веровали, причем массово.
Что же случилось потом? В европейском обществе (а чуть позднее и в российском) возникли вольнодумные идеи, и оттого начался процесс секуляризации? Идеи, конечно, возникали и, конечно, влияли на социум, но, на мой взгляд, объяснение тоже натянутое. Почему раньше их не было в таком объеме, а с XVII–XVIII веков прямо валом хлынули? Почему люди, и образованные, и малограмотные, оказались так податливы к ним? Объяснять секуляризацию засильем либеральных идей — это, на мой взгляд, примерно то же самое, что объяснять наступление морозов тем, что мы забыли надеть шапку. Да, забытая шапка усилит действие мороза на организм, но не отсутствие шапки вызвало морозы.
В книге «Исторический путь Православия» протопресвитер Александр Шмеман ответил на этот вопрос коротко и емко: «христиане устали быть христианами». То есть дело не в чьих-то зловредных воздействиях на святую Церковь, а в том, что она подвержена болезням. Даже если рассматривать ее в мистическом плане, как богочеловеческий организм, как единое Тело Христово, то человеческая составляющая неизбежно будет болеть. Что мы и видим в церковной истории — в самые разные эпохи, в самых разных странах. Господь обещал, что врата адовы не одолеют Церковь, но не обещал, что будет легко и безболезненно.
Так вот, по-моему, массовое охлаждение к вере — симптом серьезной болезни.
Что же это за болезнь и в чем ее причина?
У Клайва Льюиса в «Письмах Баламута» эта болезнь названа «христианство и». Речь о том, что исповедание Христа, духовная жизнь идут в одном пакете (или, если угодно, в одном флаконе) с чем-то земным, совершенно посюсторонним. Герой Льюиса, бес Баламут, поясняет свою мысль: «Христианство и кризис, христианство и новая психология, христианство и новое общество, христианство и исцеление верой, христианство и вегетарианство, христианство и реформа орфографии. Если уж приспичило быть христианами, пусть будут христианами с оговоркой. Пусть для них заменой самой веры будет какая-нибудь мода с христианской окраской».
Иначе говоря, в голове у человека все смешивается. Следование заповедям Божиим — и следование уголовному кодексу, верность Христу — и верность национальным традициям, посещение храма — и посещение концертного зала.
Тут, конечно, стоит отдельно выделить смешение в человеческих умах Церкви и империи (все равно какой — Римской ли, Российской ли, Британской...) Языческие некогда государства стали христианскими, и это привело к тому, что веровать именно так, как учит Церковь, в христианских странах стало не только правом, но и обязанностью населения. Наряду с прочими обязанностями — платить налоги, соблюдать законы, нести разные повинности... В результате вера стала восприниматься не как личный духовный выбор, а как проявление лояльности к государственной власти, и отношение к вере неизбежно увязывалось с отношением к государственному устройству.
Отдельный вопрос: а могло ли в те времена быть иначе? На мой взгляд, нет. То есть в союзе Церкви с Римской империей был Промысл Божий, но не потому, что такой союз прекрасен сам по себе, а потому, что альтернативой стало бы подпольное существование Церкви, при котором она, во-первых, не в состоянии была бы, как велел Христос, «пойти и научить все народы», а во-вторых, заболела бы всеми теми болезнями, что типичны для подпольных сообществ. То есть выродилась бы в тоталитарную секту.
Однако у всего есть своя цена, и союз Церкви с государством (со временем превратившийся в практически полное подчинение Церкви государству, если брать синодальный период в России) привел к тому, о чем сокрушается у Лескова отец Савелий Туберозов.
Но не будем забывать, что смешение Бога и кесаря — это лишь одно из проявлений болезни «христианство и». То же самое происходит и в наше время в демократических странах, где государство соблюдает принцип свободы совести и не вмешивается в духовную жизнь верующих. Путать можно не только Бога и кесаря, но и Бога и нацию, Бога и культуру, Бога и психологический комфорт. Понятно, что Лескову, жившему в XIX веке и болевшему душой за Церковь, корень всех бед виделся именно в подчинении ее государству. Жил бы он в наше время — наверняка увидел бы и другие корни всё той же беды.
Как же именно «христианство и» вызывает охлаждение к вере? Каков тут механизм? Почему христиане устают быть христианами? Казалось бы, как это возможно, если любишь Христа? Как можно устать любить свою маму? Как можно устать любить своих детей?
А вот так это возможно, как устать платить подоходный налог, как устать соблюдать законодательство. Если вера во Христа воспринимается как лояльность государственной власти, если соблюдение заповедей мыслится в одном ряду с соблюдением Уголовного кодекса — от всего этого вполне можно устать. Точно так же можно устать от необходимости придерживаться национальных традиций, восхищаться теми произведениями культуры, которыми предписано восхищаться, и вообще — соответствовать ожиданиям своей референтной группы. Это всё здорово утомляет.
Да, разумеется, не все устанут. Возвращаясь к роману Лескова: протоиерей Савелий не устанет, отец Захария не устанет, праведник Константин Пизонский не устанет. Для них вера — стержень их жизни. А люди вокруг — устали. Устал предводитель дворянства Туганов, устал городничий Порохонцев, устал мещанин Данилка. Горения веры в них нет именно потому, что та для них не более чем лояльность властям. «Богу Богово, а кесарю кесарево» у них трансформировалось в «и Богу, и кесарю — одно и то же, кесарево». Они не восстают против веры, против Церкви, они смиряются с необходимостью иногда ходить в храм, но не более того. Сердце их отдано не Христу, а обычной земной жизни с ее радостями и печалями. Потому что Христа они совершенно не знают, Христос для них — лишь некая проекция государя на непонятную и неинтересную им метафизическую плоскость. Им никто (в том числе и отцы Савелий с Захарией) не рассказали о Христе так, чтобы душа встрепенулась и откликнулась.
Еще раз: Лесков видел лишь одну грань проблемы, одно из проявлений «христианства и» (то есть смешения веры с чем-то иным). Только «политическую» грань. А есть и иные.
В чем же беда, когда вера идет в одном флаконе с вещами посюсторонними, земными? В том, что эти посюсторонние земные вещи меняются, истлевают, разрушаются. Исчезают одни народы и возникают другие, ветшают и распадаются империи, меняются моды, развиваются представления об окружающем мире. То, что раньше казалось прочным, незыблемым, становится сомнительным. А вместе с ними, с этими сомнительными вещами, подвергается сомнениям и христианская вера. Разлагаясь, они и ее заражают.
Совсем уж утрируя: если раньше в сознании людей Бог прочно увязывался с тем, что Солнце вращается вокруг Земли, то после открытий астрономов как же можно в Бога верить? Если Бог мыслился в неразрывной связи с царем-батюшкой, то после свержения царя о каком Боге можно говорить? Если Бог воспринимается как источник моего благополучия, то, когда у меня случается огромная беда, — то и нет, выходит, никакого Бога!
Тут, наверное, уместно вспомнить, что в Евангелие один из сквозных символов — это брак. Отношения Христа и основанной Им Церкви метафорически выражаются как отношение жениха и невесты. То же можно сказать и об отношении отдельно взятого христианина ко Христу. Вступая в брак, люди принимают на себя обязательства быть верными друг другу — в радости ли, в беде ли.
Что происходит дальше? А дальше после свадьбы, после медовых месяцев или лет, начинается проза жизни. Любовь принимает уже другие формы, не столь яркие (а то и вообще почти незаметные). И люди постепенно начинают уставать от семейной жизни. Одни безропотно и безрадостно несут свой крест, другие заглядываются на сторону, третьи просто разводятся. А четвертые, не разрывая брак, притворяясь добропорядочными семейными людьми, начинают цинично использовать его в своих эгоистических целях.
Вот эта же аналогия позволяет понять, как христиане устают быть христианами. Устают, потому что перестают видеть Христа за всеми этими богослужениями, постами, запретами. Устают, потому что с самого начала перепутали форму и содержание, а потом устали от формы. И чтобы такое случилось, вовсе не обязательно даже путать Бога с кесарем, вовсе не обязательно путать верность Христу с верностью своей нации, партии или просто своей локальной тусовке. Всё это лишь разновидности «христианства и». Человек, не подверженный соблазнам этатизма, национализма, этнофилетизма, вовсе не обязательно защищен от этой болезни. Просто для него «христианство и» может заключаться в чем-то другом. «И» бывают всякими.
Если говорить о диагнозе и о причинах болезни, то, наверное, надо сказать и о лечении, и о профилактике. А что тут можно сказать кроме общеизвестного? Да, надо помнить, что, становясь членом Церкви, ты приходишь ко Христу. Не к субкультуре, не к тем или иным личностям (пусть даже и замечательным), не к идеологии, не к оздоровительным методикам или социальным лифтам, не к народным традициям — а ко Христу. И в Церкви важно именно то, что помогает становиться ближе ко Христу, а не все остальное, что в ней тоже есть.
Но это не значит, что, став христианином, ты запрещаешь себе любые «и». Христос не требует от тебя перестать быть частью своего народа, не требует порвать паспорт, уволиться с работы, бросить семью и уйти в пустыню. Просто все эти свои «и», во-первых, надо сверять с Евангелием и отказываться от тех, которые явно с ним несовместимы. А во-вторых, даже вполне доброкачественные «и» не следует уравнивать с верой.
Иначе говоря, у христианина должна быть иерархия ценностей. Одни выше, другие ниже, третьи же вовсе недопустимы. А «христианство и» как раз и уравнивает всё, делает всё плоским.
Понятно, что этот рецепт — не для лечения Церкви и не для лечения общества, а исключительно для личного пользования. «Не покусись немощной рукой своею остановить всеобщее отступление», — писал святитель Игнатий (Брянчанинов), современник Лескова и его героев. Да, всеобщее не получится, но силы немощной руки вполне может хватить, чтобы остановить свое собственное отступление.
Термосесовщина, или Эволюция нигилиста
Я обещал поговорить про Измаила Термосесова подробнее. Тема действительно крайне важная и, увы, крайне актуальная. И надо сказать, что Лесков в «Соборянах» (а также в «На ножах») оказался пророком. Он отразил проблему, которую почти не видели его современники. Проблема эта — проникновение в государственную власть стопроцентных циников и эгоистов. Таких, как Измаил Термосесов.
Нет, разумеется, современники Лескова были в массе своей вовсе не в восторге от государственных чиновников. Их обвиняли (вполне справедливо, хотя и не без перехлестов) в некомпетентности, воровстве, тупости, косности, бессердечии. Но все же им трудно было представить, как в систему государственной власти проникает некто Чужой, для кого и власть эта, и вообще вся Россия — не более чем кормовая база, кто никоим образом не соотносит себя с Россией, то есть с ее народом, ее культурой, ее верой. Кто действует как шпион, только действует не в интересах какого-либо государства, а исключительно в своих собственных.
А у Лескова такие герои появляются. Термосесов — в «Соборянах», но в основном это герои изданного в 1871 году романа «На ножах». Это бывшие революционеры, которые разочаровались в прежних идеалах, но не обрели никаких новых. Их духовная эволюция трагична. Они в молодости порвали с православной верой, увлеклись утопическими идеями, мечтали о революции — потому что болели душой за всех униженных и оскорбленных, желали всем добра. А потом, осознав, что идеал их нереализуем, отринули вообще любые идеи. Кроме одной — стремиться к личному счастью, которое заключалось для них в богатстве и власти. Как говорит Термосесов местной либералке Бизюкиной, «и на кой черт она нам теперь, революция, когда и так без революции дело идет как нельзя лучше на нашу сторону». На нашу сторону — то есть к нашему благу (богатству и власти). А лучший путь к этому — внедриться в систему управления государством, занять в ней максимально выгодные места. Причем они знают друг друга, вступают во временные союзы, помогают продвигаться. То есть фактически становятся мафией.
У них нет абсолютно никаких моральных тормозов. Это не значит, что они все как один жестоки. Термосесов, например, человек совершенно незлобивый. «Я кого обижу, после на него никогда не сержусь», — говорит он, и говорит искренне. Зачем сердиться, если люди для него ничего не значат? Это все равно как сердиться на еловые шишки или на кирпичи.
Но все они, эти «постнигилисты», прекрасно умеют мимикрировать. Они способны произвести благоприятное впечатление в любом обществе, они тонко чувствуют, к кому какой подход применить. Они могут в одной ситуации маскироваться под свободомыслящих либералов, в другой — под верноподданных монархистов, в третьей — под верующих, в четвертой — под атеистов. Они мастера манипуляций, и мастера именно потому, что сами ни во что не верят и, притворяясь, не испытывают ни малейшего внутреннего сопротивления.
Тут, возможно, у читателя появится ассоциация с героями «Бесов» Достоевского. И не случайно: Лесков с Достоевским дружили, обменивались черновиками своих произведений, в их творчестве заметны общие мотивы и следы взаимного влияния. Действительно, между Термосесовым из «Соборян» и Петром Верховенским из «Бесов» есть сходство. Тип личности один и тот же. Только, на мой взгляд, Термосесов — это следующая стадия эволюции Верховенского. Тот еще не отказался от идеи революции (хотя для него революция — это уже не путь ко всеобщему счастью, а путь к личному успеху). Следующая стадия — понимание, что «и без революции дело идет как нельзя лучше на нашу сторону».
«Постнигилистов» можно сравнить с раковыми клетками, возникающими в относительно здоровом организме и губящими его. И тут встает вопрос: а почему не работает иммунная система? Почему эти раковые клетки вовремя не отторгаются? Почему Термосесовы с такой легкостью внедряются в систему государственного управления?
Окончательного ответа у меня нет, есть лишь предположение. А именно: и русское государство, и русское общество второй половины XIX века было не готово к появлению таких предприимчивых товарищей. Государство стремилось отсекать революционно настроенных людей, «оппозицию», как бы мы сейчас сказали, но совершенно не замечало тех, кто, разочаровавшись в народном счастье, сосредоточился на счастье личном. Идеологический фильтр они проходили без малейших проблем.
А причина этой социальной болезни — всё та же. То же самое «христианство и». Как же так получилось, что юноши бледные со взором горящим превратились в холодных безжалостных циников? А так получилось: когда вера, Церковь, государство, нравственность, приличия идут одним пакетом, то разрушение одной составляющей разрушает и все остальные. Если ты против угнетения крестьян — значит, и религию следует отбросить. Если Бога нет, то все дозволено. Если не ходишь на литургию, то и с людьми считаться незачем, все эти любви, самоотверженности, сострадания — блажь, «гиль» (словечко Базарова из «Отцов и детей»), и остается тогда лишь одно — ты сам. И ты начинаешь выстраивать свое счастье, идя по головам, ни с кем не считаясь, никого не жалея, ни перед кем не стыдясь. Совесть успешно отключена.
* * *
«Соборяне» — грустный роман, но вместе с тем — не депрессивный. Потому что хотя мы видим там торжество зла, хотя умирают все положительные герои, все же в нем есть и вера, и надежда, и любовь. Через героев «Соборян» светит образ Святой Руси, праведной жизни, отданной Христу. Здесь показана живая, подлинная Церковь, жизнь которой противоречива, но которая существует «несмотря на». И книга сегодня прочитывается как утверждение веры, хотя финал этой хроники, по сути, трагичен. Но остается светлое ощущение. «Соборяне» — о том, что святые все равно рядом с нами.
И, закрывая последнюю страницу, понимаешь, что не только в романе Лескова, но и вообще в жизни зло торжествует лишь временно, лишь локально, а итоге все равно побеждает добро. Если не в этой жизни, так в будущей.
"Фома"
