Валентин Яковлевич Курбатов сам подготовил книгу к печати и успел написать к ней предисловие. Он ушел весной этого года, в марте, как за шесть лет до этого ушел Валентин Григорьевич Распутин
Так что книга* их писем - и завет, и завещание, и послание. С каким-то совсем новым, еще мне самому непонятным чувством вчитывался и вглядывался я в переписку двух дорогих мне людей. Объяснить это чувство трудно, но на иной странице непременно и вас оно посетит. Так, наверное, обломленные ураганом и упавшие на землю ветки дерева чувствуют свои корни. Вот они, корни, рядом, да с ними нам уже не срастись.
Те живительные смыслы, которые мы успели получить от Валентина Распутина и Валентина Курбатова, - с тем и останемся. Мироздание пошатнулось так резко и внезапно. Пристальнее и грустнее мы теперь смотрим друг на друга и на себя самих. Еще вчера переписка двух литераторов - писателя и литературного критика - была бы интересна немногим. А сейчас эта книга тронет каждое сердце. Потому что главное в ней уже не литература, а то, что Юрий Казаков называл нравственным объятием. Жизнь улыбнулась мне, когда четверть века назад я встретил Валентина Яковлевича, а вскоре и Валентина Григорьевича. Когда виделся с Распутиным, то смущался и даже немного страшился его погруженности во что-то свое, бездонно глубокое. Под пристальным взглядом писателя все мои тщательно продуманные вопросы обращались в опилки, достойные лишь того, чтобы вымести их из дома. Беседуя с Курбатовым, всегда смущался другому - тому, как вырастал в собственных глазах, как легко вдруг начинали виться и слетать с языка мысли.
"Рядом с ним самые глупые обретают немного ума, а в наименее думающих иногда рождается мысль..." Так в ХIХ веке говорили о Тютчеве, но это в полной мере относится к Валентину Яковлевичу Курбатову. Устное слово было ему столь послушно, что каждое его выступление мы слушали как симфоническую музыку.
С Распутиным хотелось молчать, с Курбатовым - неумолчно беседовать.
Нынешнее время молчания, вынужденного общечеловеческого затвора было бы принято Распутиным. Одиночество его никогда не тяготило.
А для Валентина Яковлевича не было ничего страшнее самоизоляции, особенно той, что не добровольный выбор, а полицейское предписание. Он очень тяжело переносил тот морок, что навалился с клятой пандемией. Слишком любил он дорогу, ветер в приоткрытое окошко поезда, новые лица, разговоры с умными людьми, которых Валентин Яковлевич находил и в глухой деревне, и в зале ожидания, и на енисейской пристани...
А Валентин Григорьевич к концу жизни пришел к убеждению, что истина рождается не в разговорах до утра, а в полном уединении, в избушке на берегу Байкала. Почти в каждом письме он твердит: "Путь у меня теперь один - уйти окончательно в затвор..."
Валентин Курбатов был убежден в том, что когда мы пишем от руки и на бумаге, мы тем самым просим Божьего благословения на написанное
Валентин Яковлевич глубоко понимал друга. "Какое, наверное, прекрасное и полное молчание привез ты с собой с Афона", - писал он Валентину Григорьевичу. Но сам-то при этом страшился всякой паузы в общении, чувствуя в ней предвестие вечной разлуки.
Когда Распутину отказало зрение и он не мог уже отвечать на письма, Курбатов писал старому товарищу еще чаще чем раньше, лишь бы вырвать болящего из лап уныния. И вот удивительно: письма Курбатова и в одиночестве остаются диалогом, там два дыхания.
Как хорошо, что выходит их общая книга - книга на два голоса. Ведь если бы не письма, то трудно представить, как могли дружить эти два Валентина, столь розно скроенные в канун Великой Отечественной войны. Один замкнутый, настороженный и молчаливый, будто родившийся сразу мудрецом. Другой - как мальчишка быстрый и смешливый, распахнутый, готовый обнять и первого встречного, и весь мир.
Вот в литературе их соседство кажется абсолютно неравноценным. Мощные, как скалы над Ангарой, повести Распутина. А рядом - текучие, изящные, расшитые, как цветами, полузабытым русским слогом предисловия Курбатова.
За эти предисловия Валентину Яковлевичу часто доставалось от маститых авторов толстых романов: "Ну что написал Курбатов, кроме предисловий, которых никто не читает?!.."
А ведь за годы работы в литературной критике Валентин Курбатов вдохнул жизнь в этот будто навсегда омертвевший жанр - предисловие.
Но сейчас открывается: главным жанром Валентина Яковлевича был эпистолярный. Первым это почувствовал еще двадцать лет назад издатель Геннадий Сапронов, выпустив в свет переписку Курбатова с Виктором Астафьевым. Впервые в электронном ХХI веке книга писем имела огромный успех, вышла тремя изданиями.
Как же прав был Валентин Распутин, когда писал Курбатову 12 ноября 2006 года: "Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр, но не отъятый от земли, как у многих прозаиков, а засеянный в нее..."
Недавно томские филологи подсчитали, что у Василия Андреевича Жуковского было 570 корреспондентов по переписке. Думаю, что у Валентина Курбатова их было не меньше.
Вполне владея компьютером и каждодневно им пользуясь, Валентин Яковлевич оставался верен бумажному, написанному от руки письму.
Валентин Распутин - Валентину Курбатову: "Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр..."
Такое письмо само по себе - без всяких громких деклараций - верность русской словесности. В нем любовь, в нем тепло. И почерк - как зеркало души.
Валентин Яковлевич верил в то, что когда мы пишем от руки, мы тем самым просим Божьего благословения на написанное, ведь перо или шариковую ручку мы сжимаем тем самым троеперстием, которым крестимся.
Когда же наши пальцы игриво бегают по клавиатуре, они порой не то, что Богу не служат, а и нам самим неохотно подчиняются, норовя брякнуть что-то непродуманное.
Полное собрание писем Жуковского, родившегося в восемнадцатом веке, только сейчас выходит в свет.
Не знаю, сколько лет понадобится, чтобы собрать письма Валентина Яковлевича Курбатова, но верю, что такое собрание будет.
Тома этого собрания когда-нибудь оправдают нас в глазах потомков, которым от наших дней достанется изумительно бедное наследие. Все наши эсэмэски и прочие электронные сообщения к тому времени бесследно растворятся в небытии. Но вот останутся письма Курбатова и расскажут за нас то, о чем мы не сумели рассказать, распылив свою жизнь с помощью гаджетов.
Ну и гад же ты! - так слово gadget переводил на русский язык Валентин Яковлевич.
Мне почему-то всегда хотелось прислониться к Валентину Яковлевичу. За его спиной было покойно, весело и тепло. Так ему когда-то было тепло за спиной деда, тихо молившегося под огоньком лампады в послевоенной чусовской землянке.
"Давай останемся последними, кто еще читал книжки и писал последние письма..." (из письма Валентина Курбатова - Валентину Распутину).
*Каждый день сначала. Валентин Распутин и Валентин Курбатов: диалог длиною в сорок лет. Послесловие Д. Шеварова. Москва, "Красный пароход", 2021
Книга-диалог В. Курбатова и В. Распутина выйдет в свет в конце сентября.
Из переписки Валентина Распутина с Валентином Курбатовым
"Ничего нет слаще молчания в осеннем лесу..."
В. Курбатов - В. Распутину
1 ноября 1993
Псков
...Никак не знал, куда тебе написать, но чувствую, что обстоятельства вот-вот позовут в Москву. Когда бы знать, что ты там, я бы даже и приехал. Слишком переменился мир, тысячелетие успело смениться досрочно, Россия успела сменить генетику и вот-вот родит из своих потемок какую-то неведомую нам державу с чужим языком и мыслью. Сейчас бы самое время на завалинке собраться всем деревенским сходом и рассудить - чего человеку делать. Не прохожему, не уличному человеку, а нам самим, каждому по отдельности и всем вместе.
Очень похоже, что никакой России может не остаться вовсе, а борьба за нее переносится из парламентов в человеческое сердце, в каждую отдельную душу. Какое-то партизанское существование, отсиживанье по лесам, во всяком случае сейчас, на период ближайшего ожидающего нас безумного правительства.
Надо просто сохранить человека, сберечь простое его сердце и живую душу. Никто, кроме культуры, этого не сделает. Никакой пример, кроме ее молчаливого спокойного сопротивления и стояния на своем, не поможет. Во всяком случае мне не видится ничего другого.
...Иногда такое отчаяние охватывает и такой стыд, что хоть беги. Не за страну, не за правителей наших. Это уже как бы позор естественный. А за литературу. За то, что она втягивается в те же средства противостояния и оставляет читателей сиротой...
Ну ладно. Это у меня старая песня. Это я от одиночества брюзжу, от усталости. И оттого же к тебе напрашиваюсь на денек, чтобы душой подкрепиться.
В. Распутин - В. Курбатову
3 апреля 1994
Иркутск
Дорогой Валентин!
Едва ли я до Пасхи еще напишу, а потому позволь с тобой первым по-братски похристосоваться... Я уже вторую неделю в Иркутске. Живу в основном на даче. Пока лежали снега, было хорошо - тихо, безлюдно и непроездно. Теперь стаяли и зашумело. Сегодня всю ночь ходила с криками под окнами пьяная молодежь, собирающаяся компаниями "отдохнуть" на природе, - и не дала спать. С больной головы решил, дописав тебе письмо, поехать "отдохнуть" в город, запастись заодно едой, а уж потом возвращаться.
...Почта тоже иссякает, осталась по большей части зарубежная, откуда вопрошают: почему ничего не делаете и даете погибнуть России? А я уже не знаю, нужно ли что-нибудь делать. Если что-то зреет и созреет, то само собой, по своим законам созревания. Видно только, что люди не хотят слушать авторитеты, теперь уже никакие. А талдычить без толку одно по одному уже и талдык отказывает.
...Москву не терплю, но в Москве есть несколько человек, к кому можно прийти и посидеть, с кем для поддержания духа можно и по телефону поговорить. В Иркутске не стало. Провинция наша, которую мы возвышали, что это понятие лишь "географическое", в несколько лет превратилась в душевную окраину. Это не потому, что я Москвы нанюхался или возомнил, нет...
Дай Бог, чтобы временно или ошибался.
В. Курбатов - В. Распутину
25 октября 2006
Псков
...Дописываю книгу про тебя. Именно дописываю - прежнее, дивясь, как мало мы подвинулись к лучшему и как много к худшему. Совсем уж другой народ. Только старики еще и дотягивают прежние заветы. И то уж старики, которым к 80-ти и дальше. А 70-летние легко обгоняют себя и уж чуть не первые в новом времени, вроде белящихся и румянящихся старух, над которыми смеялся ХVIII век.
Незаметно выхожу из жизни, из общих забот. На звонки отвечаю бодро, но при этом никуда не выхожу. И звонки эти становятся всё реже.
Да почаще бегаю в Михайловское, где запираюсь в "своей" баньке (малом домике, где меня никто не трогает) и оттуда совершаю набеги по окрестным лесам и усадьбам. Кажется, уже знаю каждое колено местного ветра и каждый лист, приветствуя его на земле, как вчера приветствовал его на дереве. Ничего нет слаще молчания в осеннем лесу. Да еще если под мелким дождиком.
Газет не читаю - и время теряет свою власть. И так хорошо на службах, особенно на всенощных при чтении канонов - каждый день разных, неисчерпаемых в благодарении. Там времени, слава Богу, нет, а есть один долгий Господний день, где нет ни первого Рима, ни второго, ни третьего - а есть только один Иерусалим...
В Михайловском, кажется, все гаснет невозвратно, потому что все настойчивее слышно: "У поэтов есть такой обычай - в круг сойдясь, оплевывать друг друга". Я посмотрел запись, сделанную на 49-м празднике поэзии, где я был ведущим. Увидел то, что не видел из-за волнения: кто бы ни выступал - я ли, или кто из поэтов, остальные за спиной переговаривались, кивали друг другу, что-то передавали. Никто не слушал своего товарища, а значит, не подхватывал интонации, не держал единства. А я-то думал: почему мне так тяжело собрать их в "текст", в единое "предложение"? То же и в Ясной. Эгоизм все-таки проник в наше сердце и медленно отравил его...
Ангара уже, поди, холодна? И любимая моя березовая роща на излуке гола? И видно-то далеко, да от ненастья не радостно? Но зато как спасительна печь! Или ты уже оставил Ангару для Иркутска?..
В. Распутин - В. Курбатову
12 ноября 2006
Иркутск
Наконец-то, на четвертое или пятое письмо, отзываюсь я писулькой...
Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр, но не отъятый от земли, как у многих прозаиков, а засеянный в нее и постоянно прореживаемый, чтобы, как у морковки, свобода роста оставалась и вглубь, и вширь.
Получишь твое письмо, повздыхаешь от зависти и замолчишь еще безотрадней.
Книгу-рукопись прочел. Тоже силушка как в первой, старой части, так и во второй. Но слишком ты меня возвышаешь, а даже когда я "проваливаюсь" в своем ремесле или совсем отхожу от него - и пожуришь, вроде и опустишь на полагающееся мне место, и опять пожалеешь, и опять находишь оправдания слабости. Ставишь рядом с классиками, а мне там не по себе.
В одном, и наверное в главном, ты прав: ради чего я писал и почему умолкал. Хотя это не вся правда об умолкании. Во мне мало честолюбия, наверное, вместо него приласкивалась лень; кроме того, по слабости характера я читал так много недостойных, чтобы на них тратить месяцы и месяцы, рукописей и книг, что многажды спохватывался: нельзя, не надо - и все равно читал. И теперь, когда и вижу плохо, и ноги ходят плохо, на мне продолжают ездить.
...Обнимаю тебя, Валентин, и множественное тебе спасибо. Впрочем, тебе это ничего и не стоило: сел и написал. С такой-то силушкой немереной!
В. Курбатов - В. Распутину
11 мая 2012
Дорогой Валентин!
Не буду писать никаких слов. Просто обнимемся и продолжим жить. От боли жизни и лекарство одно - жизнь. Надо ухватываться за нее, потому что с нами живут и они - ушедшие. И я думаю, что сейчас как раз лучше побыть в городе, в толкотне. А уж на Ангару выбраться, когда боль немного отпустит - тогда и <внуки> Любочка с Григорием объединяться с Ангарой, и начнут затягивать рану. А сейчас лучше на людях. Впрочем, кто знает, что лучше, что хуже - душа тут умнее нас, и она сама подскажет, за какую травку ухватиться.
Я пока еду в Чусовой - тоже ухватиться за жизнь, потому что, кажется, окончательно "зачитал" свою жизнь и там уже только и осталось, что книжки. И не стройными рядами, как в библиотеке, а как конфеты-подушечки в детстве - комком, не разлепить. Сейчас вот за лето надо для "Ясной поляны" прочитать около ста двадцати книжек, из которых почти все по триста-четыреста страниц, а пяток и за тысячу. Откуда люди берут столько слов?
Обнимаю тебя. С молитвенной памятью и любовью.
Твой В. Курбатов
В. Распутин - В. Курбатову
25 июня 2012 г.
Иркутск
Не сердись на меня за то, что я избежал, можно сказать, дружеского разговора с тобой в Иркутске. Тебя он мог только огорчить. И меня тоже. Прячусь от всех; ты, разумеется, не из "всех", и все равно мы бы с тобой разошлись с тяжелыми чувствами. Больницы помогают мне ненадолго, в лучшем случае на месяц-полтора, а потом опять мрак. Особенно теперь, когда нет Светланы. Она была и поводырем, и защитой. И ничего этого не стало. Ну да ладно - что будет, то будет.
...Видишься ли с Володей Толстым? Как ему живется-работается в верхах? Ясной Поляне он, конечно, временно поможет, поможет и другим, но службе его не позавидуешь. Дай Господь ему силы и терпения!
В. Курбатов - В. Распутину
Пcков, 20 августа 2012
Дорогой Валентин!
...Так душа запросилась - хоть беги к тебе. Эх, посидели бы вечер за долгим разговором (моим) и поддакиванием (твоим). А, может, и вместе бы разговорились - жизнь-то вон какая позади.
Обнимаю.
Твой В. Курбатов
В. Курбатов - В. Распутину
22 декабря 2012 г.,
Псков
...И я что-то стал терять из виду матушку-жизнь, размывается она на глазах, теряет границы, и никак не знаешь, за что уцепиться. Большие цели потеряны давно, а малые так малы, что к ним и стремиться не хочется. Тоже понемногу перестаю писать даже письма - они ведь тоже дети смыслов и цели, а не собрание приветов.
Звал Владимир Ильич Толстой на свой совет, а я и не поехал. Нечего мне "посоветовать" доброму правительству, которое, судя по пресс-конференции Путина, так довольно собой, своими результатами, что от них всякое слово укора отскакивает. Надоели мы им со своим "духом". Они нас кормят-кормят, одевают-одевают, а нам все мало, все какую-то душу и какой-то "народ" подавай. С народом-то этим хлопот не оберешься, а с населением так ничего, а с покупателем так и вовсе прекрасно - ведь ему столько товаров навезли...
В. Курбатов - В. Распутину
27 августа 2014
Дорогой Валентин!
...Все-таки сбегал еще после Иркутска на Урал... И рад, что решился, потому что кто знает - приведется ли еще раз побывать там, а там и могила отца, которому я отвез землю с могилы матери и взял от него щепотку, чтобы привезти матушке - пусть они хоть так побудут со мною вместе.
А пишу тебе сейчас из Михайловского. Второй день идет дождь - носа не высунешь, но зато хорошо читается. И даже яснополянские книжки под дождь кажутся умнее и печальнее, хотя в городе их уже видеть не могу. Все умны, как смертный грех, блестящи, но один от другого в их блестящести не отличишь. Когда жизнь измельчилась и потеряла "большие смыслы", писателям осталось "блестеть"... И их жаль, как обманутых детей, потому что они, ослепленные своим "мастерством", рано или поздно "повзрослеют" и вздохнут с печалью - на что ушла жизнь... Обнимаю тебя, дорогой мой Валентин, научивший меня любви и терпению. Благодарю тебя за свет дружества, за счастье хоть редкого общего делания и за возможность нет-нет стоять рядом под одной обложкой.
Дмитрий Шеваров/РГ
Фото превью - Геннадий Сапронов
