«Если тебе есть что сказать со сцены – говори. Только души старайся не чернить»
Почти то же самое, слово в слово, мне повторил потом один замечательный батюшка, иеромонах. Это было в Брянске, на сборном концерте, где мы выступали с 20-минутным фрагментом спектакля «Русский крест» по поэме Николая Мельникова. Он подошел к нам за кулисами, обнял, слово за слово – разговорились, и я задал ему несколько вопросов. Вот, говорю, Владимир Высоцкий – противоречивый характер: киношный образ Жеглова – одно, а человек – совсем другое… Мог ли Высоцкий быть смиренным? И создал бы он тогда столько произведений? Батюшка этот ответил мне очень мудро. У каждого, сказал, свой крест, и надо его нести. Если тебе есть что сказать со сцены – говори. Только души старайся не чернить.
– Наверное, тут еще важно, чтó именно ты хочешь говорить со сцены.
– Конечно. Часто бывает, что я прихожу в какой-нибудь театр как зритель, и начинается всё замечательно, а после первого действия вдруг подкатывает тошнота – и я ухожу. Я сам преподаю студентам основы «событийной» режиссуры (в Университете туризма и сервиса), рассказываю, что такое хэппенинг, перфоманс. И понимаю, что сейчас весь театр – один сплошной хэппенинг, когда выходят из-за кулис какие-то люди и начинают вовлекать в происходящее у них на сцене зрителей (иногда вовсе того не желающих).
У меня ощущение, что сейчас режиссеры боятся выглядеть как-то чересчур «архаично», «классично». Это идет еще с советского времени, где, с одной стороны, были прекрасные постановки Чехова, Достоевского, прекрасные фильмы, а с другой стороны, всюду был такой легкий акцент: вот, посмотрите, как эти дворяне жили, как зажрались. А Чехов не об этом писал!
На самом деле, все эти формы – хэппенинг, перфоманс – тоже старые, они придуманы еще в 1960-е гг. Я уж не говорю о том, что первые перфомансы организовывали еще в Древней Греции, когда хозяин виноградника решал угостить соседей и специально для этого нанимал красивых девушек, которые в присутствии зрителей собирали эти гроздья и раздавали их собравшимся.
Современный режиссер делает из театра какую-то смесь перфоманса и хэппенинга
А современный режиссер делает из театра какую-то смесь перфоманса и хэппенинга, просто чтобы оригинально выглядеть. Чеховских трех сестер превращает в трех мужчин, которые живут вместе… О том ли это? Да нет! Театр – это о душе!
Представьте себе рисунок: две шкалы, на которых располагается вся жизнь человека – от рождения до смерти. Между ними стрелочка – вектор, по которому движется человек. А на этот вектор накладываются волны, колебания то в одну сторону, то в другую. То человеку хорошо, то плохо, то хорошо, то плохо, всё время он что-то преодолевает – до самой смерти. Драматические ситуации, перипетии и т.д. Вот эти колебания – это и есть сюжет для театра и кино, только сжатый, чтобы уложиться в полтора-два часа. Мы приходим в театр – для чего? Чтобы посмотреть, как человек справляется с этими препятствиями. Театр и кино – это о душе! Так зачем же уходить в сторону? Говорить о внешних и очень незначительных вещах, раздувая их до необыкновенных масштабов?
– Вы же сами сказали: душе человека приходится переживать разные состояния – в том числе и боль, и страх… Разве режиссер не вправе показать и эти стороны жизни?
– От театра хочется чего-то созидательного. Искусство, творчество, кино – они должны не только чему-то учить, но еще и свет нести. Должен быть «свет в конце тоннеля». Посмотрите советские фильмы – многие из них были, по сути, христианские. Например, старые фильмы Никиты Михалкова. Или «Калина Красная» Василия Шукшина! Самый христианский фильм советского кинематографа, на мой взгляд! А фильмы Сергея Бондарчука? А «Летят журавли» Михаила Калатозова? Фильмы Тарковского?
Другое дело, что о вещах духовных нельзя говорить впрямую. Сын мне говорит: «Русский крест» – это такая прямолинейная штука про Церковь. Но я не согласен. Там же нет призывов брать хоругви и немедленно куда-то бежать.
Художники – особенно те, которые ищут, – часто ведут себя неправедно. И, глядя на них, иногда думаешь: а зачем мне эта «ниша духовности»? Она и мне не нужна. Но это неправда. Нужно жить каждый день как последний, думать о том, чтó ты оставишь после себя. И когда я слышу про все эти скандальные спектакли, то думаю: ну, не об этом же!.. Да, ты заинтересуешь людей, люди соберутся посмотреть – но о том ли это?.. Грязь на сцене – это, что ли, хорошо? В жизни она есть. Есть, наверно, и в Церкви, но разве это что-то в ней меняет? Вот плывет в тумане огромный корабль, и на нем светится много фонарей. Два фонаря перегорели – повлияет это как-то на движение корабля? Да нет!
«Мне кажется, Ему нравится моя музыка!»
– Может ли театр быть православным?
– Я думаю, нет. Театр – это театр. Он может только отличаться репертуаром.
Актер всё равно приходит в профессию, чтобы стать первым. Это во многих сферах так. Я вообще думаю, что очень сложно быть святым, если ты что-то делаешь на ниве культуры, искусства.
Тот же Мельников, написавший «Русский крест». Ведь история его героя – во многом это история самого Николая Алексеевича. Жил человек сложно, пил… Характер у него был прямой – говорил то, что думал. Он был актером, режиссером, авторские программы на радио вел. Как-то ведет передачу – входит редактор: «Всё, нас отрубили, в эфир не идем». Что-то не то в эфире Мельников сказал. «Неформатное», выражаясь языком радио. Правдивое и острое! Характер был такой, сложно ему было смиряться.
А потом он попал в Оптину Пустынь, познакомился со старцем Илием (Ноздриным). И старец взял его «под свое крыло». Скорее всего, продлил ему жизнь… Во всяком случае, общение с отцом Илием ограждало Николая Алексеевича от каких-то плохих вещей – хоть и недолгое время.
– Вы упомянули, что многие современные режиссеры стараются вовлечь аудиторию в сценическое действие, чтобы оживить обстановку. Но ведь это не всегда плохо?
– Конечно, зритель сейчас избалованный. Да и театр – это такая штука: одним светом, если поставить его профессионально, можно сделать всё, что хочешь. А, когда нет технических возможностей сделать нечто яркое и впечатляющее, приходится изобретать что-то еще.
Я, например, люблю всякие «таганковские» приемы 1970-х годов. Одно время мы предваряли спектакль «Русский крест» «игрой на лестнице». Мой партнер по спектаклю Дмитрий Сосов выходит в фойе, где зрители собираются, и говорит: «Здравствуйте, сегодня в нашей петроскитовской музыкальной школе отчетный концерт. Разрешите представить учениц – Таня и Наташа». Нам помогали две выпускницы Академии Гнесиных с потрясающими голосами – Татьяна Елисеева и Наталья Силина. Они начинают петь – и вдруг, откуда ни возьмись, выбегает герой поэмы Иван: «Ой, я не туда попал, что ли?..» Дима отвечает: «Иван Николаич, здесь сцена». – «А можно я здесь постою немного, послушаю?» И тут одна из девушек-«дочерей» Ивана обращается к другой – негромко, но чтобы зрители слышали: «Зачем он сюда пришел?» А другая в ответ: «Опозорить нас!» Иван это слышит, опускает голову: «Ладно, дочки, я пойду, пойте…». И уходит. Вот такая увертюра в фойе, а потом уже сам спектакль.
– В другом вашем спектакле – «Дирижер. Рондо в красном. Репетиция» – тоже есть нестандартные ходы…
– Этот спектакль родился из моих размышлений о смерти; о том, как уходили из жизни великие люди, музыканты; как люди переступают грань лжи, убийства… И придумалось начало – в форме репетиции. Собираются на спектакль актеры, которые накануне похоронили своего друга. Входит герой Михаила Бабичева (Миша – актер «Театра Луны»), одетый с иголочки. Садится в кругу света, сидит (занавес еще закрыт). Входит молодая актриса, Лена. «Ну, чего встала в дверях? Заходи». – «Ой, а я на похоронах не была… Я хотела запомнить его живым…». Вхожу я: «Умер человек, наш коллега, артист. Но нам надо продолжать! Ведь театр – это наша профессия!» Всё происходит так, как будто зрителей нет. Этого очень сложно добиваться, но некоторые вещи у нас получались; однажды на репетиции, когда дело дошло до прямого конфликта (это по сценарию), осветитель и звукорежиссер из зала даже пошли нас разнимать: мол, ребята, вы чего? «Да всё нормально, мы играем!»
И вот наконец мы договариваемся продолжать работу, открывается занавес, звучит музыка в стиле Эдуарда Артемьева (ее Дима Сосов написал), мы «настраиваемся на спектакль» – и начинается пьеса…
– Эта пьеса ведь тоже вариация на тему «художник и смирение»?
– Отчасти. Я там играю контрабасиста, который едет в поезде с гастролей. Едет в больницу. На одной из остановок в купе входит человек, или не совсем человек… И у них начинается разговор.
Человек болен, смертельно болен; он не должен доехать до конечной станции, этот второй уже пришел за ним. Но в руках у музыканта – Евангелие! И тогда вновь пришедший начинает убеждать его не верить тому, что там написано. Он рассказывает, как уходили из жизни великие люди. Например, Моцарт, который при жизни был никому не нужен; был известен, но умер в нищете. Так зачем заниматься делом, если оно не приносит дохода?! За Моцартом следует Вольтер, потом Паганини; разговор в купе постоянно перебивается историческими реминисценциями.
Но этому второму – бесу – всё время что-то мешает, всё идет не по его сценарию! В рассказ о Моцарте неожиданно вмешивается его жена Констанция, которая говорит: «Тебя нет, но я уверена, что Он принял тебя в Свои объятия, потому что только Он дает талант и любовь». Про Паганини принято говорить «слуга дьявола». Но послушайте его скрипичные концерты, особенно вторые части – сколько там любви!
Паганини вообще опередил свое время. Когда он понял, что на концерты ходит одна знать, то решил брать с них всё, что можно. Люди верили, что он на одной струне играет, – и Паганини их не разубеждал, лишь бы платили побольше. А деньги были Паганини нужны, потому что он поддерживал гарибальдистов, любил Италию. Но втайне он, конечно, смеялся. Есть такая история (не знаю, правда или нет): однажды Паганини ехал по Парижу, и возница узнал его и воскликнул: «О! Это вы! А правда, что вы на одной струне играете?» Паганини ему ответил: «Послушай, друг, если у твоей коляски три колеса отломать – поедет она или нет?»
Паганини всегда говорил музыкантам: инструмент – это и есть твой разговор с Богом
Похоронить по-христиански его не могли, это правда. Но не потому, что «слуга дьявола», а потому, что люди так решили и в это верили. А сам Паганини всегда говорил музыкантам: инструмент – это и есть твой разговор с Богом.
Я проштудировал много материалов о Паганини и кое-что вставил в пьесу. Например, он говорит жене Антонии, которую искренне любил: «Знаешь, мне доставляет удовольствие читать в утренней газете, как люди падали в обморок на моих концертах. Но каждую ночь я обращаю свой взор к небу, и мне кажется, что Он простит мне мои шалости. И еще, мне кажется, Ему нравится моя музыка!»
Когда эту пьесу посмотрел мой сын, он сказал: некоторые сцены ты прямо из «Фауста» Гете взял. А я в ответ: сынок, я «Фауста» давно не перечитывал и не помню деталей вообще (смеется).
Но это был для меня комплимент!
– Мне кажется, вся эта пьеса проникнута очень оптимистичной идеей, что Бог вытаскивает людей с самого дна, использует малейший шанс, вздох человека о небесном, чтобы человека этого вытащить со дна.
– Не знаю… Я человек мрачный, с довольно тяжелым характером. Мне иногда кажется, что Бог меня оставил, и маловерие, конечно, мешает. Но то, о чем вы говорите, – наверное, оно есть там. Ведь если всё плохо, если Бог оставил – тогда какой выход?..
Все писатели, художники бьются в поисках смысла жизни, и когда находят утешение в том, чтобы помочь другому, доставить другому радость, какую-нибудь безделицу для кого-то сделать – тогда понимают: вот оно, оказывается!
Хотя, как пел Визбор: «это, говорят, несовременно»…
«Лев Толстой – первый кинематографист»
– Что вас сформировало как режиссера? И что – как христианина?
– В школе мы все проходили «Войну и мир». Так вот, мне кажется, Лев Толстой – первый кинематографист: когда я читал этот роман, то очень живо представлял себе все картины, которые он описывал, и воображал – этот актер будет у меня играть такого-то персонажа, тот – другого, и т.д.
Еще вспоминается, что в детстве у меня был небольшой альбом Рубенса, и почти весь он был посвящен сюжету «Христос в терновом венце». Я открывал эту книгу, смотрел и шел к маме: «Мама, за что Его? Это же больно!» Ответа я не получал, потому что мы жили в определенное время, но воспоминания остались.
И еще одно ощущение запомнилось: просыпаешься ночью и спрашиваешь маму: «А как же, когда мы умрем – что там? Просто гроб – и темнота? И неужели на этом – всё?!» Ответ был пространный, но сводился к тому, что – нет, у человека есть душа, она не умирает.
А что меня побудило заниматься режиссурой? Да кино, конечно. Я вырос на кино и считаю: на вопрос, как стать режиссером, есть и такой ответ – надо смотреть кино! Много всякого кино, желательно хорошего. И тогда всё придет, станет понятно даже, как монтировать. Я говорю студентам, которые ходят на мои факультативные занятия: нужно вернуться к тому, с чего кино начиналось или когда открывались новые направления в кинематографе. К Бергману, Феллини, Антониони, Бертолуччи, Висконти, Дзеффирелли. К Эйзенштейну, конечно. Вот кино, которое меня всю жизнь вдохновляло, вдохновляет, и, надеюсь, будет вдохновлять.
– А современное кино?
– Очень хороши, например, фильмы Клинта Иствуда, они какую-то свою, особую нишу занимают. Клинт Иствуд стоит особняком в современном кинематографе, он очень мудрый человек, который научился как-то управляться в этом капиталистическом обществе: на фильм «Гран Торино», который мне очень понравился, он затратил $38 млн – и почти $300 млн на нем заработал. При том, что фильм шел в ограниченном прокате: там показаны межнациональные отношения, а вышел он как раз, когда Обама стал президентом. Но народ не обманешь!
В Голливуде снимается очень много фильмов. У них не было ни войн, ни революций, и эта машина продолжает исправно работать много лет. Но чтó брать в прокат, там решают продюсеры, как и всё остальное; то же самое скоро будет и у нас. Разница только в том, что там актерам платят, и много, а у нас скоро не будут платить совсем ничего. Наоборот, еще будешь сам доплачивать за участие в кадре…
Так же, кстати, обстоит дело и с театральными вузами. Студенты, которых там обучают, – это штучный товар, с них нельзя брать никакой платы за обучение! За творческий вуз нельзя платить. От этого профессия нивелируется. У нас и так всё, что было в кино хорошего, разрушили. Была основа советского кино; был прокат, которого сейчас нет. Была сеть кинотеатров, которая сейчас имеет прямой интерес от голливудских студий. И, конечно, они будут показывать их кино в первую очередь. Значит, неизбежно происходит навязывание определенного вкуса, это вещи взаимосвязанные.
– Это точно! Наши дети уже не воспринимают старые советские фильмы: там всё происходит, на их взгляд, слишком медленно, нет драйва, «экшена».
– В наше сознание уже внедрен клиповый монтаж. Теперь и у нас часть фильмов так же снята. У нас всегда был длинный, долгий план, это классический элемент старого советского кино – взять хотя бы фильм Михаила Калатозова «Летят журавли». Наверняка современные операторы скажут: так нельзя снимать. Но ведь это сохранилось во французском кино, например, в мировом авторском кино! А мы почему-то всегда в «революционной» ситуации находимся, как будто до нас всё было плохо. Конечно, надо и новое создавать, и ставить под сомнение то, что было раньше, – но надо это сначала изучить досконально!
Модные театральные режиссеры думают, что они первые такие, но всё было придумано еще в Древней Греции. А система Станиславского, которую доработал и переосмыслил Михаил Чехов, была дана уже в помощь, и Голливуд ее очень хорошо переработал. И, кстати, Голливуд основал именно Михаил Чехов, об этом просто забыли!
О шоу-бизнесе и «неформате»
– Сами вы снимали только документальное кино?
– Да то, что я снимал, – на это вообще не надо обращать внимания (смеется). Это всё, как правило, снято без денег, за очень короткий срок.
Когда Александр Барыкин умер, у меня сердце было не на месте, хотя мы встретились всего-то один раз – на святом источнике, по-моему, в Талеже. Мы приехали туда с маленьким сыном, смотрим: вылезает из купели мужик, очки протирает, надел – ого, да это же Барыкин! А сын как раз уперся: не пойду я ни в какой источник, там вода холодная. И тут Сан Саныч, накрывшись полотенцем, ему целую лекцию про этот источник прочел: что, как да зачем. После этого сын, как кролик, загипнотизированный удавом, в эту купель полез (смеется).
И вот, когда Барыкин умер, я стал искать, кто мог бы о нем рассказать. Нашел Игоря Сандлера, который помог осуществить этот проект. Предупредил его: «Игорь Борисыч, я хочу снять кино про православного человека» (сам-то Сандлер – иудей). И слышу в ответ: «А про кого же еще снимать?! Мне Саша все уши про Россию и Православие прожужжал».
У меня сложилось впечатление, что Барыкин не вписывался в мир шоу-бизнеса. Ни в советское время (тогда это называлось эстрадой), ни в сегодняшнее. Жил сложно в материальном плане. Был добрым очень, готовым всегда прийти на помощь. К быту был не приспособлен совсем. Такой был «неформат». Мне жалко его очень. Он унывал, конечно, – как и все мы. От безвыходной ситуации, от безденежья… Но в Боге находил утешение. И песни писал – каждый день! Когда Господь его забрал, от чего-то Он его освободил, мне так кажется; он уже был к этому готов.
Фильм называется «Живая душа». Он есть в Интернете. Если хотите, можете посмотреть.
Когда фильм предлагали телевизионным каналам, один продюсер сказал: «Ваш фильм – неформат!» И ладно, и хорошо. Пусть так.
– Христианство – это тоже «неформат».
– Да… Но чтобы понять, делаешь ты христианские вещи или нет, нужно, чтобы тебе сказал об этом кто-то со стороны. Я сам точно не могу определить, чтó такое то, что я делаю…
– Пьеса «Верные. Точка. Ру» о царской семье, которую показывает театр «Живая вода», – тоже ведь ваша?
– Моя. Одно время я работал в театре «Живая вода», и как-то раз один священник – отец Сергий Баранов из Орска – сказал: раз в театре появился драматург, благословляю делать пьесу о Царственных мучениках. Идея пьесы родилась у художественного руководителя театра Ларисы Ивановны Никулиной: двое молодых людей – обеспеченный молодой человек и девушка, студентка МГИМО – познают свою историю. Мы наметили основные сюжетные точки, я получил вводные, и через некоторое время я выдал первый вариант пьесы. Потом второй, третий и так далее. Разработал сюжет, все сцены, диалоги. Погрузился в архивы, которые мне очень помогли – в том числе американские, финские… И, конечно, убедился, что время правления Николая II – это оболганное время. Я и раньше об этом догадывался. Помню, на уроке истории спрашивал учителя: а детей-то царских за что убили? Это теперь понятно: чтобы не осталось никакого следа, чтобы не было наследников…
Я долго изучал архивы – и родилась пьеса. Представили мы ее, как сейчас помню, в ДК МВД. Я играл генерала Келлера. Еще тогда обратил внимание, что Лариса Ивановна как-то забыла представить автора. Ну, думаю, ладно. Потом стала представлять – когда мы ездили с пьесой в Сургут, в другие города, люди подходили ко мне: вы еще и пьесу написали?.. А потом упоминания об авторе прекратились. Я пытался понять, почему. Сначала Лариса Ивановна отвечала: «У нас так не принято». Потом однажды прислала sms: «Отец Сергий Баранов не благословляет делать так, как ты хочешь». Я подумал: интересно. Почему сам отец Сергий со мной не поговорил? Можно ведь по-разному преподнести эту ситуацию, тем более что отец Сергий не мой духовник, не очень близкий мне человек. У пьесы есть автор! И почему автора до сих пор не указывают, для меня большой вопрос! Но вопрос этот так и остается открытым до сих пор.
По идее, у меня есть все права и все возможности защитить себя в суде. Я над этим думаю.
«Начало чего-то хорошего»
Сергей Зарков
– Как случилось, что вам в руки попала поэма Николая Мельникова «Русский крест»? И почему вы решили взяться за ее постановку?
– Однажды на гастролях, уже перед вылетом в Москву, Дима Сосов мне сказал: «Я написал музыку к поэме Мельникова ‟Русский крест”. Вот мы с тобой прилетим в Москву, и прямо сегодня я тебе ее покажу». Я говорю: «Ну конечно. Прямо сегодня!» Прилетел и вспоминаю: что там Дима говорил про музыку? Может, это начало чего-то хорошего? Нашел в Интернете текст поэмы «Русский крест», прочел – и… ничего особо не почувствовал. Ну, думаю, опять про деревню, что всё плохо… Первый раз даже до конца не дочитал.
Именно «Русский крест» дал толчок, чтобы мы создали театр «ЛАД»
Но потом мы встретились с Димой на репетиционной базе, начали играть с листа: он пел, я читал – и неожиданно дело пошло на лад! Собственно говоря, именно «Русский крест» и дал толчок, чтобы мы с Димой создали театр «ЛАД». Тут, помимо аббревиатуры («Лига авторской драматургии»), еще несколько значений: ЛАД в семье, музыкальный ЛАД… Корень хороших, ЛАДных слов!
Музыканты говорят: если тебе нравится произведение, его легче учить. Это так. Но тут оказалось произведение сложное, оно само требовало изучения… Надо было многое придумать, включить воображение на полную катушку, чтобы режиссерски выстроить, адаптировать поэму для театра.
В какой-то момент родилась идея с реквизитом – телега, изображающая Россию, а на ней домики: деревня, окошки горят…
– В какой момент вы пересмотрели свое отношение к «Русскому кресту»?
– Когда мы уже работали над постановкой, я вдруг почувствовал, что это и есть «глас народа»: продолжение традиций Рубцова, Есенина, простой поэтический слог – и глубокое содержание.
Если вам когда случится
Скит Петровский посещать –
Вся постройка завершится,
Будет храм уже стоять.
Вы зайдите! не ленитесь!
Свеч купите восковых,
За Ивана помолитесь,
И за всех, за всех других…
Поэма «Русский крест» – это история про нас всех
О чем, как мне кажется, говорил здесь Николай Алексеевич Мельников? О храме внутри каждого человека! Один человек покаялся, вспомнил о Боге – и в людях, которые жили рядом с ним, появился духовный стержень!
История ничему не учит, к сожалению. Еще Иоанн Кронштадтский предупреждал: если высший класс будет оторван от народа, случится беда… Только в 1861-м году крепостное право отменили – а для истории что такое 50 лет?.. И беда не заставила себя ждать: Церковь была запрещена, священники истреблялись, храмы уничтожались.
Много в самом русском народе и отрицательных сторон, и очень положительных. И поэма «Русский крест» – это история про нас всех.
– Я читал, что вы ездили с «Русским крестом» в колонии строгого режима. Там зрители, наверное, реагируют на постановку по-особому?
– Конечно, в колониях «Русский крест» воспринимается острее. Люди-то сидят там за тяжкие и особо тяжкие преступления. Долгие сроки, страшные условия…
В первой колонии после выступления к нам подошел мужчина, интеллигентный, в очках. Представился режиссером. И там у нас оказались уже подготовленные зрители: у них своя театральная и музыкальная студия, костюмы. Показали мне клип, который сами смонтировали, посвященный Чемпионату мира по футболу. Трогательный! Те, кто занимаются театром, – они уже другие.
А бывает (об этом священники рассказывают), что человек в тюрьме прозревает, душа его очищается. По идее, его уже можно выпустить, он никого не тронет. Но – закон не позволяет! Особенно страшно, когда у человека пожизненный срок.
Во второй колонии всё было особенно строго. На первом ряду сидело с одной стороны руководство, а с другой – паханы. И смотрят на нас: ну, чего там? Я говорю: «Давайте с уважением друг к другу, иначе ничего не получится». – «Ну, давай». Играем спектакль, смотрю: один заплакал, потом еще один. Когда выступление закончили, первый из паханов встал, дал команду – и все стали аплодировать. Долго аплодировали.
Вообще, колонии и тюрьмы – это существенная часть жизни многих российских городов. Как-то в Перми нам попался суровый таксист – хмурый, с наколками. «Куда?» – «В центр, на пристань». – «Чего там делать? По башке, что ли, получить хотите?» – «Ну, как, там же театр оперы и балета, речной вокзал, построенный в 1940-м году…». – «Разрушен вокзал, ничего там нет. А корабли ходят только в трехдневные пьяные рейсы». – «А театр?» – «Не хожу. Не знаю». Спрашиваем, какие в городе достопримечательности. «Тюрьмы!» – отвечает. Прямо в черте города их несколько. И не только в Перми. Вся страна у нас истыкана этими сломанными душами.
И очень многое зависит от тюремного руководства. В одной и той же тюрьме один начальник относится к заключенным как к нелюдям, к каким-то зверям диким, а другой – как к людям! И они к нему тянутся.
– Показы в тюрьмах – это миссионерство. А у обычной публики такие спектакли, как «Русский крест», вызывают интерес? Билеты продаются?
– В целом сложно идет. В основном проблемы. «Продать» «Русский крест» невозможно.
Целый год мы давали спектакль в Доме журналиста на Арбате по билетам. Стоимость аренды там – 32 тысячи рублей за один показ. Иногда отбивали эту сумму, иногда нет. Проще организовать спектакль в складчину, но этим надо заниматься постоянно и целенаправленно. Иногда помогают благочиния: несколько приходов объединяются – и приходят зрители. Но церковное руководство тоже работает в определенных рамках…
Вообще, неплохо было бы включить Мельникова в школьную программу. «Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве…» – это же просто гимн деревне!
Но мы разрознены, вот в чем проблема. Что уж там говорить о какой-то целенаправленной работе.
А вообще, у меня есть такая идея: на Новый год собрать какой-нибудь большой зал, начать в 23.00 – и Новый год встретить с «Русским крестом»! А потом чай попить всем вместе.
Православие.ru
