Заметным участником Шукшинских дней на Алтае стал писатель, поэт и режиссер Михаил Тарковский. «Культура» пообщалась с сибирским литератором
— У вас обнаруживается биографическая параллель с Шукшиным — так же, как и классика, вас поманили в большой мир большие книги…
— Меня даже называли «Шукшиным наоборот» — он уехал с Алтая в Москву, я перебрался из столицы на Енисей. Меня манили книги и мечты о Сибири, родившиеся из книг — так называемой подростковой литературы о тайге, произведений Федосеева, Арсеньева, Бианки — и рассказов бабушки о дяде (режиссере Андрее Тарковском. — «Культура»), который до ВГИКа ездил на Енисей с геологической партией. С этими мыслями я поступал на биофак МГУ, но пролетел и, как все, — по набитой дорожке — отправился в Пед. Помню, декан ругался: «Какого хрена вы к нам пришли? Я же знаю, вы не хотите учителями быть!» Студентом ездил в экспедиции — сперва в геологическую, в Бодайбо, потом три года на Енисей, шесть месяцев пропадал, чуть из института не вышибли. Там меня пригласили на работу, пять лет трудился полевым зоологом, орнитологом. Затем — охотником, соболя бил для леспромхоза. Все время писал стихи, потом прозу. Видя, как уходит местная культура, стал создавать в родной Бахте Музей таежного быта. Выиграв грант, купил маленькую камеру, с которой начал проект «Счастливые люди» — съемки технологий и для музея нужны были, — например, изготовление рубленой лодки. Захотел делать настоящее кино, так появился фильм «Замороженное время». Моему музею нужно было помещение, с ним все как-то не ладилось, и я стал заниматься в Бахте стройкой храма — спасибо Попечительскому совету Святителя Алексия! Вскоре и со срубом решилось музейным — выходит, с храма нужно было начинать... Теперь к нам ходит туристический пароход. Последнее свершение — открытие заказника для тайменя. Стараюсь поднимать деревню.
— Много ли в Бахте односельчан?
— Двести человек. У нас классно — четыреста километров от Туруханска, тысяча — до Красноярска и столько же до Дудинки… Все время занимался писаниной, а съемки — так, отдушина, но пока охотился, писал мало, страниц пятьдесят за год, в свое удовольствие. Сейчас так не могу. Душа уже иначе устроена, привык созидать что-то художественное, а без этого пусто и грустно.
— Шукшин помогает выжить в современном мире?
— Безусловно! Ничего не понимал в нем, пока не приехал в Сростки, на Пикет, не увидел тысячи людей, не облобызал его бронзовые ступни — это было потрясение. И с женой познакомились на Шукшинских днях семь лет назад.
— Каждый большой русский художник уходит в свой особый, звонкий час. Что ознаменовала столь ранняя смерть Василия Макаровича?
— Не думал в этом направлении. Единственное ощущение: он бы такое еще написал, самую главную свою, большую книгу! Остались прекрасные рассказы, по взлетности они сильнее его крупных вещей; в них, несмотря на трагизм, есть особая легкость и свет.
— Даже в юмористических вещах ощущается катарсис...
— Да, это ведь не сатира, не хохма, а правда жизни! Есть и особая правда искусства, когда они пересекаются — искрят как у Шукшина, радуют прикосновением к совершенству.
— Проза Шукшина оказывает магическое действие: сюжет попадает в сердце, а с героем слиться не получается. Есть ли заветный рассказ юбиляра, написанный словно про вас?
— Никогда не думал... Когда начинаю читать рассказы, испытываю счастье. Этой весной перечел всего Пушкина и ощутил схожее чувство — не нуждающееся в комментариях счастье, совершенство, красоту. Шукшинская лаконичность сродни пушкинской — точность, совершенство, ни одного лишнего слова, меня поражает его хватка — в каждом рассказе из пустяка рождается конфликт. Я раз сто видел то, о чем он пишет, и сто раз не подмечал, дурак!
— И все же Шукшина перечитываешь сегодня с особой горечью: шукшинских «чудиков» на Руси почти не осталось, а в ваших «Промысловых былях» они еще встречаются.
— Эта книга написалась в конце девяностых, но вы правы: чудики уходят! Их почти не осталось, как и бичей...
— Сибирских бродяг?
— Сезонных рабочих. Всю зиму пашут, летом балдеют. Приходишь в барак, а там ящик, на нем — бутылка спирта, стакан и тушенка для братух. По их кодексу каждый может себе налить сколько сочтет нужным.
— Поэзия! Шукшин раскрылся как режиссер в полную силу прямо перед смертью.
— У меня в жизни есть два любимых фильма — «Калина красная» и «Андрей Рублев».
— «Калина» шла вторым-третьим экраном более двух лет и, судя по динамике статистики «Мосфильма», становилась абсолютным чемпионом проката, но начальство запретило продолжать подсчеты…
— В первый раз я посмотрел ее в классе шестом, меня на всю жизнь поразило пение Есенина заключенным. Такой сплав имен на века — словно ключ с замком, от этого невероятный объем впечатлений. Я почему-то запомнил, что фильм с этой песни начинается… Как вообще так можно было все сделать, снять? Меня восхищает в Шукшине, что он все делал сам. Настоящий художник так и должен жить — самому все писать, никому не доверять. Это — мощный пример Василия Макаровича, он — наша общая любовь — образ совершенства в литературе и кино, без мурашек говорить о нем невозможно и, наверное, не нужно. Самое главное: у него слово никогда не расходилось с делом; каким он был, таким и запечатлелся в народной душе, и его юбилей — не просто праздник, а испытание нас: как мы соблюдаем шукшинские заветы, насколько честны перед собой и Родиной? Очень трудно жить по правде, особенно теперь, когда, несмотря на все юбилеи, уровень литературы и кино так сильно упал. Все наши слова ничего не стоят, пока не поймем и не объясним, что так нельзя писать и снимать: это катастрофа и просто издевательство над людьми, не имеющее никакого отношения к русской культуре.
— Чем объясните падение уровня художественного творчества?
— Суммой причин… Высота нашей литературы и кино сильно раздражала определенные круги и была фактически отменена. Дорвавшаяся до денег и власти «культурная элита» заявила: Пушкин, Достоевский, Толстой — это все, конечно, прекрасно, но сейчас другое время… А время у нас на Руси всегда одно. И то, что является предметом нашей любви и верности, незыблемо: любовь к Родине, любовь к близким, бесстрашие в их защите, соборность, способность служить и жертвовать собой. Как Василий Макарович служил Родине — при всей многогранности, это было в нем первично. Все великие русские художники были того же подвижнического склада — в любой момент могли отложить перо или камеру и взять в руки автомат.
— А сейчас, по словам экс-министра образования Фурсенко, нужно воспитать потребителя…
— И писателя, который хочет денег и славы. В интернете много рецептов «как написать бестселлер», и многие молодые люди на полном серьезе пытаются им следовать и писать, как Сорокин или Пелевин... Я-то считаю, что мы должны наследовать Пушкину, нести его как свечу и передавать нашим детям. Я согласен с Крупиным, что мы потеряли два поколения ельцинских лет.
— Сию минуту за нас сражаются и погибают новые молодые ребята — откуда-то они взялись?
— Они делом занимаются, а в литературе у нас задают тон другие люди.
— Недавно вы написали сильный очерк о Донбассе. Что вас больше всего поразило на войне?
— Герои, люди, буквально — все! Главное: они — там, а я — здесь. Говорил себе: у тебя сын маленький, мама умирала, вот я и не иду добровольцем. А у многих там дети, даже по четверо… Много по этому поводу передумал, глубоко переживаю свою недоделанность. Считаю, быть там сейчас — самое главное в жизни для каждого мужика.
— И все же, что нового вы поняли о нашем кино, поучаствовав в жюри киноконкурса Шукшинских дней, какие фильмы впечатлили и чем?
— Я понял, в какое удручающее состояние ввергнута наша культура.
— Удивительно, что никому не удалось удачно перенести на экран шукшинский текст…
— Смотрел несколько картин, но все не то!
— То же можно сказать о знаменитом сокурснике Шукшина. Андрей Арсеньевич повлиял на целые поколения наших режиссеров, но ни один не поднялся выше эпигонства! Может быть, за исключением Сокурова…
— Включая его. Чем дольше мы живем в истории и искусстве, тем больше опыта художественной работы за нашими плечами. С одной стороны, после гениев творить трудно. И, одновременно, казалось бы, легко — достаточно прожить, изучить и прочувствовать их опыт, вступить в диалог и принять эстафету. Усвоить богатство и подняться выше, но... ничего не получается! Почему? Или просто нужен Божий дар?
— И случай.
— Да, есть изломы времени; любое искусство проживает свой пик на волне соответствующей технологии — так было и в Античности, и в эпоху Возрождения, и в русской литературе девятнадцатого века. В двадцатом эта волна медленно спадала, а эпоха классической музыки закончилась на рубеже тех веков. Молодежная музыка, так называемый рок, отгремела в шестидесятых-семидесятых и сейчас окончательно выдохлась.
— Но литература не замкнута на технологию; вероятно, художественному слову не хватает акустики?
— Да. Слово вообще отдельное дело; умение слышать — особый талант. Вообще говоря, что такое дар? Это же не медаль на шею, а задача: как ты с ним поступишь, на что направишь? У музыкантов есть слух, и у писателей он есть. Сколько раз на своих семинарах я встречался с не обладающими им людьми! Бывает, и слух есть, а не хватает сердечной мощи, объема, в который как в воронку затягивает беды и радости родной земли. Без веры в Бога и Родину тоже ничего не будет, а получится как у Гоголя в «Портрете»... Чтобы художником стать, нужно иметь капитанство душевное: молодой ничего еще не понимаешь и идешь куда-то, как в тумане, интуитивно, а когда стало получаться, осознаешь себя подвижником и делаешься счастлив, да поди это осознай! Мне вот повезло, и Бог помог.
— И Енисей?
— Вся Сибирь! Если бы остался в Москве, среди либерального шалмана ничего бы не вышло. В семидесятые он царил уже повсюду, даже в школах. Даже перебравшись на Енисей в восемьдесят первом, я лет десять оставался московским типом, очень долго переплавлялся. Выбираясь из Бахты в Сибирь и на Дальний Восток, общаясь с охотниками, батюшками, музыкантами, директорами музеев, усвоил самосознание сибиряка, просолился через сибирскую социалку, что ли. Моя самая Россия — к востоку от Енисея, я почти всю ее изъездил и исходил.
— А откуда вы родом как литератор?
— Моя мастерская — Бунин и Астафьев.
— Писатели для писателей, как ни обидно.
— Да, простой народ их, увы, не особо читает, хотя Бунин, и Есенин, и Шукшин, прилипают к русской душе, как рубашка.
— Кого бы советовали почитать из новых авторов?
— Андрея Антипина, моего иркутского друга — много общаемся, в походы ходим по Сибири. Почитайте его рассказ «Смола». Я как-то проводил писательский семинар в Красноярске. Зашел парень в модном картузе… «Что пишете?» — поинтересовался я. «Фэнтези!» Что делать? Нет большего идиотизма, чем, живя на русской земле и видя, что у нас происходит, сочинять фэнтези! Я промолчал и почитал им «Смолу» Антипина; знаете, какие у ребят были глаза?.. Это была победа! Новых имен сейчас мало — не потому, что нет талантливых людей, просто всем сбили настройки. Обрубили не только вековые корни, даже связывающие нас с двадцатым веком перерублены, не читаны те книги, которые мы читали. Представьте, если для вас не существует русской литературы девятнадцатого века, как будете называться? Что это за образ человека? Просто беда! Моему сыну семь лет, я ему читаю сам, а потом он сам читает то, что ему понравилось. Любимое — Гумилева:
Та страна, что могла быть раем,
Стала логовищем огня.
Мы четвертый день наступаем,
Мы не ели четыре дня.
Но не надо яства земного
В этот страшный и светлый час,
Оттого, что Господне слово
Лучше хлеба питает нас...
Очень ему понравилось. Он сам взял кассету с «Калиной красной» — вспомнил Василия Макаровича по Шукшинским дням. Мы, когда приезжаем, всегда на въезде в Сростки пирожки едим. Посмотрел раз пять и все повторял: «Бедный Шукшиночек!» Погиб, в смысле… Думаю, даже для взрослого Егор Прокудин и Василий Макарович — один и тот же человек, и для ребенка тем более так.
— Что сочиняете?
— Сказку написал тут про современного Емелю, восставшего против коммерческих браконьеров с говорящими рыбоньками-помощницами. Много лет хочу написать свою главную, большую книгу о современной войне между мужчиной и женщиной, жертвой которой становится их ребенок. Не знаю, получится ли…
— Что посоветуете начинающим писателям?
— Во всем учиться у русских классиков. Обязательно писать очерки и рассказы, искать свою интонацию и драматургию для каждой вещи. Для рассказов это особенно трудно — намного труднее, чем так называемые романы. Современные литературные звезды клепают на заказ по роману в год — монотонные жвачки на сотни страниц с одной драматургией, а ты попробуй их сто придумать! В малой форме на нескольких страницах видно: ты художник или нет... Но дело не в форме — а в духе. Вообще, у русской литературы три признака, хотя бы один из них должен обязательно присутствовать: это народность, религиозность и благородство интонации. Да и вообще, тебе говорят: Пушкин, Шукшин прекрасны, но кончились! А ты: нет! Они на Руси вовеки.
Беседовал Алексей Коленский
