Признаться, давно хотелось побеседовать с Игорем Паниным – чрезвычайно зрячим вкруг себя поэтом, человеком редчайшего дара не делать ничего ради личной славы, старателем слова, долгое время работавшим в «Литературной газете», возглавлявшим там отдел литературы. Наша тема – поэзия. Игорю Панину – слово
- Остаются только вопросы,
остается свет
и стихов нелепая россыпь…
Нет?
Игорь, тебе никогда не бывает жалко лет, потраченных на поэзию? Из нас, думаю я иногда, могли бы получиться совершенно иные люди – «нужные», деловитые, цепкие и хваткие, ходко прибирающие к рукам ценности сугубо материальные. Была ли альтернатива?
- Мне как раз обидно, что недостаточно времени уделял поэзии. Никогда не было возможности заниматься любимым делом на полную, как говорится, катушку. Постоянно завидовал людям, имевшим для этого свободное время. Мой период вступления во взрослую жизнь – это те самые девяностые, когда многим пришлось довольно тяжело. А я еще жил в Грузии, да к тому же рано женился, ребенок, все дела... Плюс учеба в университете. И – работа, работа, работа… Любая, которая подворачивалась. Был корреспондентом московских СМИ, сотрудничал с тбилисским русскоязычным журналом «Русское слово» (там практически не платили), являлся заместителем главного редактора одной местной левой газеты, а по ночам разгружал мешки с мукой у пекарни, что находилась неподалеку от дома. Конечно, стихи все равно писались, я даже умудрился в то время книжку ученическую выпустить.
Потом был переезд в Россию, и снова изнуряющая работа, долги за квартиру, частые задержки зарплаты... Трудясь в каких-то конторах, зачастую выматывался так, что времени на сочинительство просто не оставалось. Вкалывать одновременно на двух-трех работах – это стало для меня привычкой. Но я был в Москве чужаком, почти без друзей и совсем без связей, так что рассчитывать приходилось только на себя. Много позже ситуация изменилась в лучшую сторону, чему я, конечно, рад, но с грустью отмечаю, что и времени порядком растратил не на то, и силы уже не те. Я ведь, ко всему прочему, отредактировал огромное количество художественной прозы, в определенные периоды сотрудничая с разными издательствами. Казалось бы, вот она, та самая литература, но – чужая, не своя. И обычно невысокого качества. Но чем качество ниже – тем больше за это платят. А «Литературной газете» я, общей сложности, отдал более10 лет жизни. Опубликовал там массу своих статей, интервью, очерков, а была еще и редактура, и мои тексты, выходившие под псевдонимами! А политический пиар? Я написал кучу материалов, статей, брошюр, развернутых аналитических записок, да и книг, в общем. И все для других людей, заседающих в Госдуме и других пафосных местах. А еще я был... Да кем я только не был…
Так вот, отвечая конкретно на вопрос, скажу так – я стал отличным специалистом в самых разных областях. Но стал ли я отличным поэтом? Не знаю. Постоянно сам себя об этом спрашиваю и не могу найти однозначного ответа. Наверное, раз у меня берут интервью, просят моих стихов, статей, интересуются моим мнением, чего-то я все же достиг. Но насколько эти достижения значительны – судить не мне.
- Легко творить, когда еще наивен
и ремесло свое постиг едва;
дрожишь безвольным прутиком на иве,
не думая, что спросят за слова.
Расскажи, пожалуйста, как ты вошёл в эту странную область стихосложения, когда почувствовал первые импульсы к письму. Генетика? Дом, полный книг? Впечатляющие какие-нибудь школьные учителя?
- Моя покойная бабушка более трех десятков лет заведовала провинциальной библиотекой в небольшом городке Воронежской области. А я в раннем детстве жил с нею и еще с прабабушкой. Поэтому частенько оказывался в той самой библиотеке, привыкал к книгам сызмальства. Дома прабабушка часто пела песни (в те времена люди еще пели песни), обычно какие-то старинные, казачьи, обрывками засевшие в моей памяти. А вот бабушка если и напевала, то уже что-то из советского репертуара, вроде «Огней так много золотых…» или «Ромашки спрятались, поникли лютики…» Также бабушка обожала поэзию, особенно Есенина, любимым ее стихотворением у него было «Отговорила роща золотая…» Меня она приучала к стихам с самых ранних пор. Поэтому я до школы уже знал наизусть всего «Конька-горбунка», к примеру. А еще иногда приезжала мать, которая жила не с нами. Она была оперной певицей, вечно в разъездах, но я помню в ее исполнении арии из разных опер.
Естественно, я обязательно должен был начать писать стихи. Вопрос стоял только в том, когда это случится. В школе я частенько рифмовал разные глупости, дразнилки и смешилки – на потеху одноклассникам. Но лирику попытался сочинять уже в старших классах. Попытался и бросил. Потом еще попытался. И снова бросил. Вот так и живу – пишу, бросаю, снова пишу, вновь бросаю. Самый большой перерыв у меня длился шесть лет. Я не написал за это время ни одной стихотворной строчки. Мне просто нечего было сказать. Да и не хотелось. Раньше думал, что это случилось само собой, но теперь понимаю, что я был вымотан работой, как Мартин Иден, когда он вкалывал в прачечной. Но ему не нужно было выплачивать долг за квартиру и кормить семью. Он мог довольствоваться самым малым, уйдя оттуда и посвятив себя главному делу жизни. А к этой проклятой прачечной был словно прикован.
- Говорят, это солнце гаснет
или стынет ядро земное.
А поэзия… да Пегас с ней!
Ты иди по тропе за мною.
«Всё течёт»: изменились ли с 1990-х гг. твои личные ориентиры в стихосложении? Кто до сих пор остаётся здесь образцовым для тебя, а о ком с годами ты понял, что величина, например, «дутая», никчёмная? Случалось ли пересматривать отношение к великим?
- В конце восьмидесятых – начале девяностых, когда нам открылся Серебряный век и свежеизданные книги опальных и полузабытых мастеров появились в свободной продаже, меня вдруг восхитил Бальмонт. Я буквально грезил его стихами, многие знал наизусть. При этом недоумевал: почему его не считают великим поэтом? Но потом я к нему так же неожиданно охладел. Нет, я и сейчас считаю его замечательным автором, который прочно занимает свое место в нашей литературе, но, конечно, уже не восхищаюсь.
Или вот Юрий Кузнецов. Я купил в начале 90-х его книжку избранного и с удовольствием ее штудировал. Считал его огромной величиной. Но затем я нередко натыкался на его проходные подборки в журналах, читал не самые удачные кузнецовские сборники, стал внимательнее приглядываться, анализировать эти тексты. Восторга поубавилось. И если прежде я смотрел на него снизу вверх, то теперь смотрю как бы со стороны. При этом очень ценю его лучшие вещи.
Да даже если и обо мне говорить… Один из твоих вопросов в этой беседе предваряет фрагмент моего старого стихотворения «Озираясь на окна чужого тепла…» Оно было написано более двадцати лет назад. Когда я его написал, оно показалось мне весьма достойным. Сейчас я перечитываю его с некоторым скепсисом, поскольку с тех пор сочинил немало текстов гораздо сильнее. Но, вероятно, есть в нем что-то такое, раз ты сейчас его цитируешь. А так – да, мы мужаем, стареем, меняется и наше отношение ко всему, в том числе и к собственному творчеству.
- Много букв и диковинных слов,
сплошь ремиксы, когда не римейки.
Под присмотром светлейших голов
собирается знатный улов,
где за щуку сойдет и уклейка.
Странно вот что: поэтов, которые хотя бы чего-нибудь стоят, предпочитают замалчивать, оттеснять от различного рода кормушек, истязать пустяковыми травлями. Как ты думаешь, зачем? Что это за закон такой? Поэзия как искусство открытого и ничем не сдерживаемого, кроме нравственного закона, высказывания, до сих пор опасна, неуместна, путает чьи-то планы?
- Это бич наших дней. Все вот эти фестивали, слэмы… А также культуртрегеры, их проводящие. Тут не литература, а сплошная имитация. Недавно Константин Комаров написал о том, как проходил один из этапов Московского поэтического слэма, в котором он сам участвовал. Вышла лесбиянка и стала читать про то, что она лесбиянка. Вышел гомосексуалист и стал читать про то, что он гомосексуалист. Группа поддержки у них была соответствующей. И что же? Оба были признаны победителями, хотя поэзии в их текстах не было ни на гран. Но нужно ведь отметить сексуальные меньшинства, верно? А то, чего доброго, прогрессивная общественность в гомофобии организаторов обвинит…
И подобным образом сейчас многое устроено в так называемом «литпроцессе». Наградить нацменьшинства, поощрить секс-меньшинства, отчитаться перед вышестоящими инстанциями, при случае неплохо заработать, распилив государственный (как правило) грант, а литература – при чем тут она?! Ей как раз тут не место. Потому что если продвигать сильных авторов, судить по гамбургскому счету, то никаких шансов на победу у лесбиянки с гомосексуалистом не будет. По-настоящему талантливые поэты моментально спутают все карты устроителям. И всякие сомнительные экспериментаторы, шарлатаны-верлибристы, крутящиеся на всех пафосных мероприятиях, окажутся не у дел.
На разных фестивалях и в редакциях многих журналов это прекрасно понимают. Поэтому сейчас принято играть на понижение, публикуя и продвигая посредственностей. Ведь на фоне откровенно слабых и мутных авторов пишущие главреды и завотделами поэзии и сами выглядят чуть ли не тютчевыми! А потом разводят руками: ну да, мы публикуем этих, потому что других-то нет… Но это ложь. Другие есть. Но они пугают своей очевидной значимостью не в меру осторожных и хитреньких редакторов. Я вот, допустим, в «Литературной газете» часто публиковал настоящих поэтов, действительно сильных. И у меня даже мысли не было кого-то замалчивать или отвергать. Напротив – я всегда радовался отличным подборкам других авторов. Но то – я…
В советское время была идеологическая цензура, которую совершенно справедливо ругали. Но сейчас мы столкнулись с цензурой в сто раз хуже. Тут уже не знаешь, с какой стороны на тебя набросятся – то ли в расизме обвинят, то ли в неуважении к правам животных, то ли в гомофобии, то ли в еще в чем. И ведь кто обвинит? Какая-нибудь вопиющая серость, склизкая посредственность, какое-то тьфу просто. Ничтожества, сбившиеся в стаи. Бездари, объединившиеся в профсоюзы. И ситуация не изменится в лучшую сторону, пока не изменится наше общество. А до этого еще очень далеко. Мы сейчас в активной стадии деградации.
- Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради?
Что ты думаешь о состоянии умов и душ в современной России? В 1991-м вроде бы сам собой с нами вышел качественный перелом всей ментальной сферы: мы сами отказались от «красной» судьбы и избрали если не «белую», то какую-то трехцветную, и каждая ветвь народа идёт кто красным, кто синим, кто белым путём. Единая ли это река? И куда она, как ты думаешь, направляется? В какое море?
- Я думаю, что мы никуда не идем и совсем недалеко отошли с 1991-го года от «красной» судьбы. Декоммунизации ведь не было – ни жесткой, ни мягкой. Показушно демонтировали памятник Дзержинскому на Лубянке, но не тронули тысячи других монументов красным вождям от Москвы до самых до окраин. И мавзолей с телом Ленина – он по-прежнему на Красной Площади. Не абсурд ли? Если товарищ Ульянов больше не божество и не символ страны, прекратившей существование 30 лет назад, так предайте его тело земле. А если это для вас все-таки сакральная мумия, так и нечего корчить из себя современных политиков, устремленных в будущее. Не скрывайте тогда, что все вы выходцы из КПСС и ВЛКСМ, ностальгирующие по своей советской молодости, прошедшей под знаменем Ильича, не морочьте людям головы. А то переименовали Ленинград в Петербург, а область оставили Ленинградской. И вот уже три десятка лет мы наблюдаем это нелепое, кричащее соседство. То же самое с Екатеринбургом и Свердловской областью. Это же в голове не укладывается, если разобраться…
Я вот жил в детстве в провинциальном городке на улице Карла Маркса. С нею соседствовала улица под названием Площадь Революции. Рядом были улицы Пролетарская, Дзержинского и 25 Октября, чуть поодаль – Советская и Ленина (не считая памятника Ленину в самом центре). Еще чуть дальше – улица Карла Либкнехта, которую еще нужно научиться правильно выговаривать. Недалеко от Либкнехта – улица Готвальда. Ну и Фридрих Энгельс, куда ж без него. И прочее там: улица Тельмана, улица Кирова… Это же в маленьком населенном пункте, фактически в селе! Основные улицы и площади! Абсолютное доминирование советской топонимики. А знаешь, что самое смешное? Все они до сих пор существуют под этими же названиями. Вот приезжал в наш городок когда-то Андрей Платонов, он даже делал там первые наброски своего главного произведения – «Чевенгура». Но улицы Платонова как не было, так и нет до сих пор. Либкнехты и тельманы важнее.
И так – по всей стране. У нас ведь не реабилитированы многие лидеры белого движения. Но я вот в Москве жил какой-то период возле площади Белы Куна – маньяка и садиста, массово уничтожавшего русских офицеров в Крыму. Даже по меркам гражданской войны это был людоед, за что его в итоге свои же и расстреляли. И вот он, кстати, был впоследствии реабилитирован! И никого не коробит, что именем этого изверга сейчас названа площадь в столице России. Кстати, прах ближайшей соратницы Куна – Розалии Землячки – преспокойно покоится в кремлевской стене. И сколько еще психопатов-русофобов и серийных убийц похоронены с почестями, сколько улиц и площадей в России носят их имена?
Вот, говорят, необходимо примирение между «красными» и «белыми». Но как оно может состояться, если плачи русского народа до сих пор в почете? Один только Войков чего стоит. Власть, с одной стороны, находит царские останки, с почестями хоронит их, реабилитирует Николая Второго и его семью как жертв политических репрессий. А с другой не хочет переименовывать станцию московского метрополитена, названную в честь цареубийцы. При этом в Москве есть еще Войковский район, улица Войкова и 5 Войковских проездов! Это за какие же заслуги? Он разве был ученый с мировым именем, великий писатель, выдающийся композитор, путешественник-исследователь? Чем, кроме расстрела женщин и детей, отличился? Ладно еще в советское время его превозносили, но сейчас-то зачем он нужен, и кому?
У меня порой такое ощущение, что СССР никуда не уходил. Сменили некоторые вывески, переделали лозунги, вернули гимн Александрова, переписав слова, адаптировали к старой новую символику, но суть осталась прежней. И ни в какое море мы не впадаем, а сидим все в том же старом советском болоте.
- Напиши два десятка нетленных стишков
и уйди на покой.
Как щитом, не прикроешься талым смешком:
а на кой, а на кой?
В поэтической среде принято сетовать на «исчезающего читателя», его примитивизацию, неспособность «брать слёту» сложные аллюзии – в общем, перекладывать ответственность со стихотворца на воспринимающую сторону? Что ты об этом думаешь? Не сами ли мы сделались вдруг примитивными, неспособными увлечь за строкой? Чья вина в том, что некогда раздуваемая властями и их печатными мощностями сфера сжалась фактически до размеров цеха? Возможен ли обратный ход вещей, и при каких условиях?
- Читателя у настоящей литературы всегда было мало. Ни одно прижизненное произведение Пушкина не имело такого бешеного успеха, как роман Фаддея Булгарина «Иван Иванович Выжигин», переведенный сразу же на основные европейские языки. Но кто сейчас читает этот роман и вообще Булгарина? Пушкинско-дельвиговская «Литературная газета» особым спросом у читателя тоже не пользовалась, хотя публиковала лучших писателей своего времени. А вот булгаринская «Северная пчела» как раз процветала. Незадолго до гибели Пушкин и вовсе прогорел со своим журналом «Современник», не найдя достаточного количества подписчиков. А ведь это был уже зрелый Пушкин, написавший практически все! И вот его журнал читающую Россию не заинтересовал…
Или возьмем начало ХХ века. У Лидии Чарской тиражи были больше, чем у Горького, Андреева, Куприна, Бунина и Сологуба вместе взятых. Сентиментальными повестями и рассказами ее не просто зачитывались, но и активно переводили их на иностранные языки. Скажи честно, давно ли ты читал Чарскую? Читал ли ее вообще? То-то и оно. Поэтому к таким вещам, я считаю, надо относиться спокойно. Когда мне говорят о величии Акунина, Сорокина или Пелевина, ссылаясь на их востребованность и большие тиражи, я смеюсь. Все это уже было, и не раз повторится. И эта «великая» троица окажется в итоге там же, где Булгарин и Чарская.
Конечно, поэзии в нашей жизни стало меньше. И вообще литературы. Стихи и проза практически не звучат по радио и ТВ, да и публикуются преимущественно в специализированных изданиях. Редко по центральным каналам можно увидеть передачу о каком-нибудь писателе; там все время идут идиотские ток-шоу и псевдо-аналитические перебранки. Чтиво популярно, литература – нет. Но это – данность. Виноваты ли в этом сами поэты? Не думаю. Просто время изменилось. У народа в достатке хлеба и огромное количество зрелищ. Вот на стихи и упал спрос. Зато у тех же поэтов появились такие возможности, которые совсем недавно касались фантастическими. Теперь можно запросто самому сверстать и издать свою книжку, записать ролик со своим выступлением и выложить на всеобщее обозрение, или в прямом эфире читать для заинтересованной аудитории на другом конце света. И те, кому это действительно нужно, не перестанут восхищаться поэтами и перечитывать любимые стихи.
- Озираясь на окна чужого тепла,
я иду, заплетаясь, меж серых сугробов.
Мне не хочется верить, что жизнь умерла,
но в глазах оседает окружная мгла
и мерещатся строгие контуры гроба.
Если верить приметам, то я обречен,
но не этого разве мне втайне хотелось?
Получается, недруги здесь ни при чем, –
я хлестал по судьбе озверелым бичом,
а теперь и такая забава приелась.
В твоих стихах часто звучит отчаяние, и мне вполне понятно, откуда оно. Скажи, что это за участь – быть не тем русским, которого мир почти не боится и потому почти любит (глуповатым, безмерно добрым, раздающим отцовское и дедовское добро направо и налево, вечно навеселе), а русским умным, собранным, понимающим, что к чему?
- Русский народ, к сожалению, переживает один из самых страшных периодов своей истории. Дерусификация, планово проводившаяся в советское время, принесла свои плоды. Да и сейчас ситуация не сильно изменилась. Интернационализм вбивается в головы русским людям со страшной силой. При этом всем прочим можно иметь в составе РФ свои национальные республики, с гимнами, флагами, со всеми атрибутами суверенных государств. И везде там четко прописан главенствующий статус коренной нации, даже если представители таковой составляют меньшинство на данной территории. Всем это можно. А русским – ни-ни.
Русские обязаны быть цементом, скрепляющим алмазные народности многоликой федерации. А если вдруг вспомнить, что страну вообще-то создали, отвоевывали, увеличивали и развивали именно русские, то сразу поднимется визг о «русском фашизме». Самое обидное, что многие русские считают, будто так и нужно. Привыкли. Смирились. Они не видят своей второсортности, как не видели ее в советское время их ближайшие предки, когда русский люд, надрываясь, тащил на себе страну, а получал – кукиш с маслом. В этом плане РФ – прямая наследница СССР. И неуважение русского человека к самому себе – оно напрямую вытекает из советской политики и борьбы с «великодержавным шовинизмом».
И раз уж мы заговорили о памятниках и улицах… Вот тебе наглядный пример. Все мы помним недавнюю истерию по поводу возвращения памятника Дзержинскому на Лубянку. Я понимаю тех, кто раскручивал эту тему «по работе». Им приказали кричать в поддержку Дзержинского, они и кричали. А что делать? Иначе с довольствия снимут. Вторая категория – те, кто на подхвате, кто мечтает, чтоб им тоже приказывали; они и старались, показывали себя во всей красе. Но вот третья – это люди, которые действительно верили, что, голосуя за Дзержинского, боролись с какими-то либералами и страшно им насолили. Это столь же абсурдно, сколь и печально.
Кто такой вообще Дзержинский? Мать-полька с детства воспитывала его в ненависти к великороссам. Он и сам впоследствии признавался, что еще мальчиком мечтал о шапке-невидимке и уничтожении русских. С шапкой не прокатило, а вот во втором он преуспел. До революции был не просто агитатором, но занимался бандитизмом, пробовал себя в терроризме. Так, например, в 1904 году планировал взрыв в офицерском собрании города Ново-Александрии. Вот представь, сколько ни в чем не повинных военных могло погибнуть, если бы у него с подельником все получилось?! И что бы с ним сделали сегодня за такие художества? А тогда «ужасный царизм» раз за разом отправлял его в ссылки, откуда он легко сбегал то в Берлин, то на остров Капри к Горькому, то еще куда. Вот такой Николай был «Кровавый», вот так душил свободолюбивых русофобов. Хотя повторюсь – сегодня Дзержинский получил бы за все за это очень серьезный срок.
А уж когда он возглавил свое ведомство – вот тут кровушка русская потекла, потекла. Дворянство, духовенство, купечество – сколько же он их уничтожил под видом борьбы с «контрой»! Известен случай, когда на каком-то заседании Ленин подал ему записку с вопросом – сколько контрреволюционеров содержится в тюрьмах? Дзержинский черканул в той же записке, что около 1500. Точного учета не велось, да и не совсем понятно было, кто эти люди и за что конкретно были задержаны. Ленин поставил возле цифры крест. Это означало, что ему все понятно. Но Дзержинский истолковал это иначе, как приказ к ликвидации, поэтому той же ночью все эти несчастные были убиты. Без какого либо суда и следствия. И ведь это лишь один – крохотный – эпизод его деятельности. А сколько всего ВЧК под его руководством уничтожила людей?
После того, как Берия был расстрелян, Хрущев создал миф о Дзержинском как об идеальном чекисте. При этом еще и как о бескорыстном защитнике беспризорников, крепком хозяйственнике, возглавлявшем промышленность страны, железную дорогу и прочее. Во-первых, как язвительно подметил когда-то Владимир Солоухин, это же очень гуманно – сначала уничтожить сотни тысяч родителей, а потом заняться судьбами осиротевших детей. Во-вторых, ничего Дзержинский толком возглавлять не мог, ибо даже в восьмом классе не доучился, а в первом остался на второй год. У него не было даже нормального среднего образования – какая уж тут промышленность?! Можно себе представить «хозяйственную деятельность» недоучки-кокаиниста, налетчика и террориста. Единственное, что у него действительно хорошо получалось – это убийство русских людей. Кстати, тот самый «Красный террор» в Крыму тоже организовал он. И я полностью согласен с председателем Русского Пен-Центра Евгением Поповым, назвавшим недавно Дзержинского «русофобским чертом». Лучше не скажешь.
И вот в XXI-м веке мы наблюдаем, как огромное количество русских мечтает о возвращении этого самого черта на Лубянку. Чтоб позлить либералов и Венедиктова с «Эхо Москвы». Это насколько нужно себя не уважать, чтоб выступать за такую фигуру хоть под каким предлогом! Ну, напишите у себя на лбу «унтерменш» и ходите так. Он же ваших предков за людей не считал, он же их в землю клал, хохоча, а вы хотите его поставить на прежнее место и потом им любоваться? Это как если бы в центре Иерусалима евреи вознамерились поставить памятник Гиммлеру или Эйхману. Вот это – трагедия русского народа, следствие серьезнейшей болезни.
Конечно, сейчас ситуация лучше, чем в начале 90-х, когда русские поголовно считали себя советскими, да и само слово «русский» являлось синонимом слова «фашист». Теперь все же есть русский дискурс, национальное самосознание потихоньку возрождается, но до выздоровления, просто до того момента, когда население начнет считать себя единым народом, поймет, что у него есть свои национальные интересы и начнет по-настоящему себя ценить, боюсь, наше поколение может и не дожить.
- Только мертвые не воскресли,
на лице моем – снег и сажа.
Не бросай меня, даже если…
Не бросай меня, если даже…
Во что ты веришь? Есть ли на свете что-то, способное обрадовать и помимо медвежьей охоты, которую ты так любишь? Или основной тон твой – именно «вампиловский», из охоты как раз утиной?
- У вампиловского Зилова охота – просто повод отвлечься. Он все не может на нее выбраться, но и не особо хочет, если разобраться. Он ведь не охотник. И в самом конце, когда говорит, что поедет, ему все равно не веришь. Со мной несколько другая история. Я не просто хочу сменить обстановку или отдохнуть на природе, но мне интересен и сам процесс охоты, риск, адреналин. Особенно если говорить об охоте на косолапого. Тут уже не до шуток, разгильдяйство и малодушие могут стоить тебе здоровья, а то и жизни. На такой охоте начинаешь реально оценивать свои силы, не постарел ли ты, годен ли еще на что-то серьезное.
Мне, например, посчастливилось на Камчатке влиться ненадолго в один из отрядов самообороны от медведей. Есть там такие почти в каждом населенном пункте. Я оказался в этом регионе в самый «жаркий» период, когда мишки особенно агрессивны. А камчатские особи – самые крупные, между прочим, гораздо крупнее среднероссийских. Вот мы выезжали на вызовы – где-то медведь в частное хозяйство залезет, кур всех пожрет, где-то корову задерет, а где и в человеческое жилище проникнуть пытается. Приезжаем как-то к такому хозяйству по вызову – никого нет. Оказалось, хозяин на крыше сидит. «Ты что?» – «Так медведь же…» – «А где он?» – «Ушел». – «Чего ж не спускаешься?» – «А вдруг вернется…» Вроде и смешно, а местным не до смеха. Об этом можно книгу интереснейшую написать. Да я и напишу, пожалуй.
На той же Камчатке преследуем подраненного медведя. Его надо отстрелять в любом случае, он опасен для местных и для туристов. Мишка уходит в стланик. А там заросли настолько густые, что порой на метра полтора вперед ничего уже перед собой не видишь. Кусты да деревца корявые, сучковатые, низкорослые. И вот увлекает меня егерь за собой, указывая на свежие капли крови. В европейской России по следу раненого медведя всегда пускают собаку, чтоб она нашла либо его холодеющую тушу, либо предупредила охотников, если зверь сделал свою фирменную петлю и поджидает людей, намереваясь с ними расправиться. А тут все иначе. «Да мы привыкли-то без собаки», – спокойно говорит егерь. Ну да, он привык. А мне каково? Но что делать, назвался груздем – полезай в кузов. Я и лезу. И понимаю, что если медведь решит нас подстеречь, то одного точно либо убьет, либо покалечит в этом стланике, пока другой успеет его пристрелить. И вот где еще такого адреналина хапнешь, где подобное испытаешь?! Это нужно самому прочувствовать.
Я родился там, где больше было рыбаков, но и охотников хватало. В нашем дворе жил со своей семьей Иван Ильич. Немолодой, низенький, пузатый, плешивый, пальцы – что твои сардельки. Совсем не супермен, в общем. Но водил он – как сейчас помню – грузовик ГАЗ-51 и был охотником. Часто делился мясом со всеми соседями. «Михална, лосятина нужна?!» – после удачной охоты кричал он с улицы моей бабушке и, не дожидаясь ответа, вваливался к нам, держа тазик со свежим мясом. Для меня он был настоящим героем, я аж дрожал, когда видел двустволку у него на плече. И когда меня спрашивали, кем я буду, когда вырасту, я отвечал, что Иваном Ильичом. А теперь я сам, когда привожу домой мясо, обязательно делюсь им с друзьями, соседями, знакомыми, со всеми, кто попросит. У нас на Хопре всегда так было принято. Жили бедно, но старались выручать друг друга. Придешь в гости к кому, а там ничего особо нет, разве что рыба жареная на сковородке, и чаще всего караси. Но и такое простое угощение принимали с благодарностью. А добытчики всегда считались людьми уважаемыми.
И вот я постоянно вижу, как сейчас в интернете какие-то домохозяйки с неустроенной личной жизнью, какие-то обабившиеся мужчинки-доходяги, какие-то существа без определенного пола и возраста требуют запретить охоту и чуть ли не судить охотников за зверя, добытого по закону, по лицензии. Что они знают об охоте? Что они сами сделали для природы? Дай им волю – сначала запретят охоту, потом рыбалку, а там и до сбора грибов дело дойдет… И невдомек этим невеждам, что без охотников некому будет регулировать численность животных, оберегать хозяйства от потрав, отстреливать бешеных и больных зверей в период эпидемий, защищать людей и их скот от хищников.
Я бы всех этих крикунов на недельку поместил в какую-нибудь глухомань, где возле поселка каждый день свежие медвежьи следы – они сразу по-другому запели бы. Хотя… вряд ли. Глупость не лечится. А самые горластые из них банально сидят на грантах, получая деньги за свои истерики. Недаром этот контингент метко прозвали в народе «зоошизой».
- Долгая капель – по карнизам нашим.
Сколько ни корпел, а добра не нажил,
и здоровье – дрянь, сам себя увечил…
Вечер мой багрян, хоть еще не вечер.
У меня сходное ощущение: жизнь внезапно оказалась какой-то не по размеру короткой. Годами ждали чего-то, порой вскрикивали, а результат… налицо. Неужели это итог, или всё-таки можно надеяться на то, что поэзия, например, свидетельствует о человеке и может быть письмом в будущее, пусть и совершенно безотзывным для его автора?
- Мне тоже порой кажется, что все было напрасно. Что все пошло прахом, а написанное – никому не нужно, даже мне самому… Но поэзия – да, этот такое письмо в будущее. И настоящая жизнь поэта обычно ведь и начинается после его смерти. Ну, в большинстве случаев. Конечно, есть обратные примеры – когда стихотворцев, обласканных властями при жизни, осыпанных наградами, известных, почитаемых, забывали вскоре после их отбытия в иные миры. Но таких авторов и поэтами-то не всегда можно назвать. Это обычно функционеры, искусственно раздутые фигуры, конъюнктурщики.
Вспомни, какая невероятная слава была у так называемых шестидесятников. А в итоге? Их пока что из ностальгии читает старшее поколение, но мне трудно представить молодых, с интересом листающих книжку Рождественского или Ахмадулиной. Оказалось, что без мощной государственной поддержки, каковая была у них при СССР, эти сочинители совсем не так популярны. И в то же время… да вот хотя бы Шпаликов. Сейчас он интересен, его издают, цитируют. А ведь при жизни поэтом его не считали, он ни одной книги не выпустил. А теперь он, как и обещал, пророс к нам травой. Кем он был в шестидесятые? Сценаристом, киношником, но точно не поэтом. Теперь стало понятно, что это как раз поэт, страстный, глубокий, который не реализовался и наполовину, но все равно оставил после себя замечательные тексты. Только вот известности ему не досталось. И денег. И вообще ничего.
А Рубцов? Пока знаменитые поэты-эстрадники пропивали в московских ресторанах гонорары и премии, пока привозили из-за границы джинсы и жвачку, пока прилежно сочиняли стихи и песни в стиле «за все хорошее и против всего плохого», он скитался по стране, долго не имея своего угла и постоянной работы. Но он, как ни странно, судьбой своей дорожил, не собираясь променять ее ни на какую иную. Интересно, о чем он думал? На что надеялся? Предчувствовал ли грядущую славу?
Печально, что нельзя заглянуть в будущее, узнать, как там твое «письмо» – читают ли его, нужно ли оно кому-то? Приходится гадать, как на кофейной гуще. Вот так каждый раз пишешь и думаешь – а зачем, неужели кому-то это будет интересно, кого-то растрогает, заставит вспомнить обо мне, думать обо мне, когда я давно уже перестану существовать? И понимаешь, что, пожалуй, это возможно.
- Нужна ли мне страна иная,
где все легко и по уму?
Но только здесь я цену знаю
простому слову своему.
Что для тебя – Россия? «Родиной», «Отечеством» мы ее называть привыкли. Кто-то считает её плохой матерью, кто-то души в ней не чает. Ты, родившийся здесь, мыкающий горе, выросший, многое повидавший – что скажешь тем, кто ещё молод, ещё не разменял три-четыре десятилетия? И что – отдельно – мог бы сказать молодым словесникам? Посоветовал бы что-нибудь или промолчал бы?
- Я вряд ли кому-то могу посоветовать нечто дельное, особенно молодым. Советчик из меня никудышный. Я ведь человек непрактичный. Я не умею жить, заводить знакомства, делать карьеру, пробиваться куда-то, говорить людям (и особенно начальству) приятные для них вещи. Но в этом есть некоторое удовлетворение. Ты понимаешь, что не продаешься. Знаешь себе цену. Пусть слова прозвучат банально, но это так.
Я смотрю на многих поэтов, с которыми знаком с незапамятных времен, и благодарю Бога, что сумел сохранить лицо. А ведь сколько их, упавших в эту бездну?! Кто-то присасывается к фондам или грантам и становится осторожным, скучным и невыносимо пошлым в своих текстах, кто-то сознательно переходит на похабщину, намереваясь угодить интернет-публике, кто-то ставит крест на своем творчестве, предпочтя обслуживать «актуальных» сочинителей с «хорошими» лицами... И думается: вы же были талантливы, что с вами случилось, разве вы не видите себя со стороны?! Но не видят. Или видят, но не хотят в этом признаваться.
Мог ли я жить вне России, на чужбине? Разумеется, мог бы. Я ведь в той же Грузии прожил около 20 лет. Но дома лучше. В любом случае. Да, есть страны, более приспособленные для жизни, более спокойные и благополучные. И порой, когда накрывает тоска, хочется все здесь бросить, уехать куда-нибудь, погрузиться в другой мир, в другую языковую среду, но – не насовсем. Потому что твое место все-таки здесь. И ты сам это знаешь. Точно так же и с поэзией, в самой поэзии. Есть сомнения, есть усталость и разочарование, но ты сделал когда-то выбор и идешь. С папироской в зубах, улыбаясь, на вражеские пулеметы. Можно развернуться, можно броситься на землю, но ты понимаешь, что нужно идти прямо и прямо, до конца. И другого пути нет в принципе. Если ты настоящий.
Заставка - карандашный портрет, автор - Сергей Ивкин
Беседовал Сергей Арутюнов
