Заочный этап одиннадцатого сезона конкурса «Лето Господне» скоро завершится, и тем, кто ещё не определился с темой работы, мы адресуем нашу беседу с главным редактором конкурса Сергеем Сергеевичем Арутюновым
- Сергей Сергеевич, если бы вы выбирали тему, какую бы выбрали?
- Не забывайте только о том, что я уже совсем взрослый, и многие приоритеты уже расставлены, а о чём-то уже и написано… и всё же – Суворов, наверное, и Андерсен. Обе фигуры представляются мне и сейчас исполинскими, и таковыми они и пребудут со следующими поколениями русских людей. Просто и Суворов, и Андерсен – герои моего детского чтения, и потому я просто-таки заранее провижу, что в моём будущем тексте о них затесались бы неисповедимо ни для кого больше не характерные, единственные в своём роде черты – впечатления, детали, увязывающиеся, неведомо как, и со мной, и со всеми… а конкурс только таких деталей и ждёт.
- Поясните свою мысль.
- Начни я о Суворове, то вспомнил бы книжечку Сергея Петровича Алексеева «Суворовские сапоги», ту самую, с жёлтой обложкой, кое-где мятую, а кое-где с пятнышками то ли младенческого супа, то ли каши. Практически – сборник анекдотов, но таких молодцеватых, бодрых и зовущих бодрствовать, что любо-дорого. Вот вам эпитет, который часто употребляют верующие люди – «духоподъёмный» - во плоти. Истории с ладошку, а впечатление огромное, определяющее. Ещё бы подсчитать, сколькие мои сверстники после такой книжечки выбрали армейскую, а не какую-то иную, дорогу.
Речевой стиль Суворова – отрывистый, со сплошными точками и тем самым точный, избегающий пустословия, резкий, как труба побудки, торжествующий, как петушиный крик на заре – о многом бы я был способен прокричать в своём воображаемом сочинении. Раз, увидев фельдмаршала в старом фильме о святом праведном адмирале Феодоре Ушакове, я чуть не закричал от радости, как будто встретил старинного друга.
Об Андерсене уж и не говорю – тут целый рой переплетений жизни и сказки, и главное – одушевлённое и одушевляющее отношение ко всему предметному бытию разом, отдание человеческой речи и животным, и насекомым, и игрушкам, и даже уличному фонарю. Чем такое волшебство может сказываться на детях, совершенно понятно: прежде чем разрушить что-то или причинить чему-то или кому-то боль, можно мгновенно перенестись в того, кому собираешься её причинить, и отстраниться от будущего гадкого деяния. Поистине этот светлый человек – совершенно особенный, небывалый гений. Лет пять назад мне приводилось писать о нём… и тут мне, представьте себе, пришло в голову, что и Суворов, и Андерсен – люди Севера. По слухам, предки Суворова – обрусевшие шведы, а Андерсен – коренной датчанин, и какая-то смысловая рифма здесь точно есть, но какая, пока не понятно…
- Значит, по-вашему, главное – оттолкнуться в работе от заветного впечатления? И тогда точно – удача?
- Двух мнений быть не может. Удача работы состоит в отталкивании её от впечатления наиболее сильного, а что поражает нас более, чем в детстве? Читаю лауреата «Просвещения через книгу» Михаила Тарковского о детстве – «я тогда смотрел на мир, словно через цветной холодец». Как вам фраза? То-то и оно. Картина возникает переливчатая, будто бы в калейдоскопе. Слушайте, у вас был в детстве калейдоскоп? Мне просто неотвратимо жаль тех, у кого его не было. Потеря более серьёзная, чем велосипед или самокат – школа гармонии. Мой калейдоскопчик был зелёный, и камушки в нём были не слишком яркие, но в их шуршании, особенно на оконный просвет, узоры возникали удивительные. Казалось бы, простая оптика (я даже различал те три полупрозрачных перегородки, между которыми творилось чудо), но симметрия! но форма! но подспудная весть о целой Вселенной!
- Итак, заветное впечатление совершенно необходимо?
- Совершенно. Без него слова не выстроятся, как надо, а им же именно что надо накрутиться на эмоцию, как нитям на веретено. Если веретена или нет, или оно чужое, расчисленное другими, куда им, бедным, деться? Они будут вынуждены скакать вокруг «образа лишнего человека», «типичного представителя» и «вольнолюбивой лирики» - классических и изрядно нудных тем ещё советской школы.
- А вы смолоду слыли оригиналом?
- Увы.
- Увы?
- Я просто не могу сказать, что мне моё оригинальничанье слишком помогало. Но я ни в чём здесь, пожалуй, не раскаиваюсь, а верю в то, что образ мысли и чувства в конечном итоге приводит человека туда, где он имеет честь находиться.
- Как бы вы раскрыли остальные темы?
- Представим, что мне задана первая евангельская тема. Мои действия? Я бы пустился в странствие по самым лирическим рассказам русской литературы – раз. Два – припомнил бы наиболее кондовые произведения советской литературы, где речи не могло быть о Христе. И обнаружил бы…
- Что?
- То, что русская литература, что дореволюционная, что советская, что сегодняшняя, шагу не могла ступить без Евангелия, потому что все без исключения изломы наиболее памятных нам сюжетов – это либо безоговорочное следование Евангелию без его копирования, либо попытка с ним поспорить.
- А надо ли спорить?
- Порой необходимо, и особенно в периоды сомнений, неудовлетворённости самим собой и мирозданием. Каждый спор имеет целью утверждение в истине, а если он эту цель забывает, немедленно вырождается в ходячее неразрешимое противоречие и, по сути, в чистую риторику, то есть, в языковое упражнение, призванное выразить голое несогласие с миром. В споре может родиться поистине великое смирение, если притом понимать, что словами дела не поправить, но высветлить его – вполне.
- Хорошо, а как насчёт подвига и писателей-фронтовиков?
- Они пересекаются. Мы не могли поступить иначе – вот уже третий год идёт Специальная военная операция, а в будущем году страна отметит 80-летие Великой Победы. О чём ещё думать юному гражданину? Только не о продажах или о рекламе товаров и услуг, мнится мне, когда речь идёт о судьбе целой цивилизации. Нашей цивилизации.
- С чего бы вы начали?
- Как истый оригинал, я бы тут же отказался от описательности – «Мой прадед был призван в таком-то году и прошёл славный боевой путь…» - простите, но такое явно не для меня.
В домах уцелели вещи далёкой поры. Лично у меня – сломанная опасная бритва, треснувшая тарелка с изображением каких-то дам и Амура над ними, чугунная шкатулка каслинского литья (на крышке – Иван-царевич и царевна Марья на ковре-самолёте). Я бы пошёл от вещей и через них бы увидел минувшее, дотронулся бы мысленным взором и чувствованием до людей, кровь которых течёт и в наших жилах. Представил бы, как они думали, как существовали без нашего непрерывного сидения в Интернете, чем занимались, о чём говорили. Их речь, пластика всплыли бы во мне, поскольку я бы налегал на свою генетическую память, как на тяжёлое весло, и выгребал бы то на стремнину, то возвращался бы к берегу. Словесность есть кружение, своеобразный вальс в речевых потоках, и чем он затягивает ритмом, тем более верен и в изобразительности. У некоторых наших лауреатов и финалистов такое кружение получается просто блистательно.
- Но писателей-фронтовиков надо как минимум прочесть.
- Не всех сразу и не всё. Вы прекрасно знаете, что для наших работ вполне достаточно единой мысли, а не литературоведческого очерка с полным обзором и филологическим анализом всех привходящих.
Меня, честно говоря, страх берёт, когда я приступаю к чтению фолианта, пришедшего на конкурс. Какие бывают обороты, какие выводы, ни в сказке сказать, ни пером описать: вещает не иначе, как профессура, а то и член-корреспонденты Института мировой литературы Российской академии наук:
«Структурообразующая семантика восточно-сибирского периода (далее – «ВСП») в творчестве NN относит к реминисценциям из раннего периода самаркандской ссылки (далее – ПСС). Так, среди маркеров параллелизма, согласно частотному словарю ВСП, преобладающее место отведено матримониальным стиральной доске и скалке, в то время как с 1932 по 1935 гг. гораздо более устойчивы более патриархальные образы таза для варки варенья и самовара».
Граждане дети, сие было бы почти нестерпимым, если бы мы не понимали, какое трепетное участие в таких реферативных заметках не принимали бы настоящие выпускники филфаков, хотя бы и опосредованно, через копирование их на соответствующих ресурсах, о чём нам любезно сообщает не отменимый Антиплагиат.
Касательно фронтовиков – я бы положился на Провидение Божье. Искренне проявленный интерес остановит и беглое жадное пролистывание там, где Господу будет угодно. Чуткий глаз остановится там, где остановится, и мысль, запечатлённая на странице, непременно всколыхнёт чувства, и только многое время спустя вы осознаете, почему так вышло. Провидение не ошибается.
…Понятно, что писатель-фронтовик не обязан постоянно писать о войне: лирические зарисовки выступают противовесом тому чудовищному, через которое они прошли. Я бы прочёл что-то не слишком объёмное, но дающее представление о душе человеческой. Временами крохотная капля отражает мир точнее, чем огромное озеро.
- Последняя тема: разъясните её. С чего бы начали вы.
- Литература XIX-го столетия у нас преподаётся ещё во многом по советским калькам – их уцелело и в умах, и в учебниках больше, нежели дореволюционных. Нечего и говорить, что картина искажается: акцент на тех самых «лишних людях» и прочих социальных метаморфозах смещает истинную тональность (музыкант сказал бы «транспонирует», но оказался бы слишком в таком определении мягок и нейтрален), а она состояла и состоит в показе смятения человека перед лицом великой и порой ужасной жизни.
Обломов же так и не пришёл в себя после смерти родителей – он предпочёл остаться в колыбели, и чтобы она ещё и покачивалась, потому что лучшие, самые целомудренные цветы часто побиваются морозами. Когда с любовным помышлением вглядываешься в несчастных путаников, душой овладевает и жалость к ним, и некоторый даже протест в отношении не нашедших себя… но они не смысл, а лишь измеренное расстояние отпадения от него. Смысл России – в созидании. Мы не приходили ни в Сибирь, ни в Среднюю Азию, ни на Кавказ, ни на Украину с когда-то ханским Крымом разрушать – приходили строить и достраивались до городов и комбинатов, известных не только крещёному миру.
Литература XIX-го столетия, мнится, пыталась извиниться за страшное будущее, в котором огромное количество планов и надежд пошло прахом. Взирая на неё из невообразимого для неё далека, мы пробуем принять эти извинения, сознавая, что боль за людей, не справившихся с управлением собой и государством, останется в нас навечно. Вот примерно с какими мыслями я бы приступал к чтению словесности той поры и извлечению из неё «соответствующих» уроков. Там они на каждом шагу… случайно ли все романы и рассказы той поры – о несчастливой любви, о её принципиальной будто бы невозможности? Речь, несомненно, о нетронутости натуры русского человека, о его целомудрии и христианской нестерпимой боязни «погибнуть», то есть, подчиниться общему течению дел и раствориться в безжалостном и циническом «свете», пойти общей тропой, за которой – порча души, изначального её и неповрежденного миром нрава.
- Оригинальный взгляд…
- Как выражался один замечательный персонаж «Горячего снега» Юрия Бондарева, «чем могу».
Беседовала Людмила Семёнова
