На протяжении всей российской истории Православная Церковь играла важную роль в культурной жизни общества. Однако сегодня, в постсоветской России, кажется, что она окончательно сместилась на периферию значимого культурного процесса. Почему так произошло? Об этом «Культура» поговорила с Романом Лункиным, известным религиоведом и социологом, руководителем Центра по изучению проблем религии и общества Института Европы РАН
— На ваш взгляд, есть ли сегодня у Русской Православной Церкви своя ярко выраженная культурная повестка? По моим ощущениям, она если и есть, то ее почти не видно.
— Давайте начнем с того, что присутствие Церкви в современной культурной повестке в России, да и во всем мире — это довольно парадоксальное явление. Да, с одной стороны, нельзя сказать, что она определяет отечественные и глобальные культурные тренды. Но с другой — это объяснимо как чисто церковными, богословскими, так и специфическими именно для России историческими причинами. Дело в том, что у церкви есть своя особая функция, и она совершенно не обязана встраиваться в современную культуру. Ее основная задача лежит в плоскости спасения души человека и миссионерства.
— То есть в этом, сугубо богословском смысле культурная маргинальность Церкви — не проблема и для самой церкви?
— Строго говоря, да. Церковь, скорее, гордится тем, что она «не от мира сего». То, что истинные верующие — это «малое стадо» — совершенно естественное явление. Однако, конечно, для того чтобы оставаться такой и быть Церковью, она должна работать с обществом и понимать его культурный язык. Но именно восприятие всех форм современной культуры для чисто церковных целей тоже чревато для нее утратой своей собственной повестки, «своего лица».
В этом смысле в секулярном обществе Церкви все время приходится аккуратно балансировать между полной изоляцией и столь же абсолютной открытостью всему новому. Работая с обществом и с тем культурным языком, на котором оно говорит, она, по сути, должна постоянно думать именно над своей повесткой, во многом альтернативной.
— Мне кажется, что именно здесь у нее больше всего проблем. Потому что в публичном поле ее повестка, как правило, выглядит довольно реакционно.
— Тут не соглашусь. Это видимость, во многом созданная СМИ. На самом деле именно при Патриархе Кирилле появилось новое поколение епископата с совершенно иным восприятием окружающего мира. Можно даже говорить, что в 2010-е годы в жизни самой церкви произошел перелом. Тогда, как и во всем обществе, в ней наблюдалось множество новых явлений, связанных с демократизацией ее жизни. Все большая роль отводилась прихожанам; от рядовых священников начинали исходить все новые и новые творческие инициативы. Сейчас можно говорить о возникновении целого ряда социальных и культурных проектов под эгидой Церкви, открытых и понятных обществу. Раньше подобное представить себе было непросто: в те же нулевые годы такая низовая активность, как правило, вызывала у епископата подозрение и неприятие.
— Этот перелом был связан с фигурой нового Патриарха?
— Не напрямую, но и не без его участия. Тут стоит вспомнить один примечательный момент, когда в 2012 году, после акции Pussy Riot в Храме Христа Спасителя, Патриарх, в общем-то, объявил войну интеллигентской культуре (именно так это воспринималось в масс-медиа). Он тогда регулярно говорил о том, что началась целая антицерковная кампания, что наследие советского атеизма вновь активизировалось, особенно среди интеллигенции, которая и погубила Россию в 1917 году. Но довольно скоро оказалось, что из всех критиков Церкви именно атеистом был только... Владимир Познер. Даже Александр Невзоров, строго говоря, не атеист — уж слишком он фанатично и религиозно ненавидит РПЦ. Все же остальные так или иначе с Церковью связаны или же стараются обращаться к ней на ее языке. Здесь можно вспомнить, как те же Pussy Riot в своем письме Патриарху цитировали Евангелие и молитву «Отче наш». То есть оказалось, что в культурном отношении критики Церкви близки христианству, а церковь теперь вынуждена реагировать на поиски политического языка в Евангелии.
— То есть в России все же не как на Западе, где критика Церкви осуществляется изнутри глубоко светского общества, которое вряд ли станет ссылаться на Библию и уж тем более цитировать «Отче наш»?
— Можно сказать и так. Когда мы с коллегами проводили глубинные исследования в разных регионах России, то обнаружили, что у нас, собственно, нет таких классических споров и столкновений между атеистами и верующими, как в Западной Европе. Все значимые споры религиозного характера, как правило, ведутся между верующими людьми, которые имеют разное образование, воспитание и по-разному понимают само православие. И это, конечно, отличает Россию от западного мира, где под лозунгами светскости и политкорректности религию изгоняют из публичного пространства либо требуют от нее подписать условную «хартию светскости».
Тем не менее Патриарх понял, что советский атеизм среди интеллигенции в России все же не возрождается, и уже после 2012 года он таких заявлений об атеистическом накате на РПЦ больше не делал. Наоборот, стало очевидно, что это не атеисты говорят так о Церкви, а «наши», и отталкивать от себя этих людей нельзя. Нужно и эту либеральную культуру как-то инкорпорировать в церковное сообщество, показать, что для нее тоже есть место внутри церкви, в которой, как известно, «нет ни эллина, ни иудея».
Здесь можно вспомнить слова Патриарха Кирилла и митрополита Илариона (Алфеева), сказанные после манифестаций января-февраля 2021 года, о том, что в церкви должны быть и те, и другие силы. Что нельзя на митингах просто так задерживать людей. Что священники не должны в своей проповеди политизировать прихожан, а уж тем более молодежь, потому что это может оттолкнуть людей тех или иных взглядов. Патриарх, по сути, заявил, что для Христа все одинаково важны. Более того, разнообразие церковной жизни, которое мы видим сегодня, в том числе и в культурной сфере, — это тоже наглядное подтверждение внутренней демократизации церкви 2010-х годов.
— Можно привести примеры этого разнообразия?
— Их на самом деле очень много, просто они не на виду, потому что локальны, либо масс-медиа не придают им значения, считают «погрешностью». Приведу лишь несколько примеров. Можно начать с Санкт-Петербурга, который и сам по себе является культурной столицей страны, но при этом и интеллигентских приходов в нем много, а священников-интеллектуалов и ученых, возможно, больше, чем в Москве. Или вспомнить московский храм Троицы в Хохлах, в котором служит отец Алексей Уминский, где регулярно проводятся прекрасные концерты классической музыки и спектакли.
В Курске есть замечательный студенческий приход, где местный священник создал сильный литературный клуб для молодежи. В Лысковской же епархии Нижегородской митрополии организуются концерты классической музыки, театральные кружки, волонтерские группы, в которые вовлекается и местная интеллигенция. Таких активно развивающихся небольших епархий в России десятки.
Есть и, условно говоря, парацерковные проекты. Например, Народная академия в Городецкой епархии, которую создал епископ Августин на базе Городецкого монастыря. Внутри него организовали большой концертный зал — здесь для школьников и ребят из детских домов проводятся праздники, концерты, лекции.
Можно вспомнить и про так называемые православные балы, которые во многих регионах стали заменой районным дискотекам. Мы с коллегами впервые познакомились с этим провинциальным феноменом в Вологодской епархии в 2000-е годы. Это движение — «бальная культура» — собирает молодых людей, которые одеваются в наряды XIX века, знакомятся друг с другом, разучивают танцы.
— Тем не менее когда Церковь уходит с этой локальности и начинает действовать глобально, пытаясь влиять и на культурную жизнь страны, то довольно часто она сталкивается с мощным сопротивлением. С чем связано это напряжение?
— Во многом со специфическим советским наследием, но отчасти опосредованно и чисто секулярными процессами, которые идут по всему миру. Дело в том, что в России сложился удивительный симбиоз чисто советского отношения к Церкви с секулярным, связанным с западной культурой и современным неолиберальным мировоззрением, антитрадиционализмом. Собственно же советское связано сегодня с подсознательным представлением о том, что религиозные лидеры — это люди корыстные. Ведь в рамках советской идеологии любое религиозное движение рассматривалось с точки зрения корыстных целей его священнослужителей. Но и теперь встречается подобное отношение к представителям РПЦ, даже среди называющих себя православными. Да и в Церкви нередко применяют такой советский подход к оценке других религиозных движений как «сектантов-мошенников».
— И поэтому любая активность церкви в социальном поле воспринимается сегодня как «крестовый поход», нацеленный на то, чтобы притащить себе «новые кошельки»?
— В том числе. В советское время это вбивалось достаточно прямолинейно и в конце концов вбилось: до сих пор в массовом сознании это представление существует. Судя по социологическим опросам, Церковь является одним из самых авторитетных институтов в обществе наряду с армией, но респонденты, как правило, не хотят видеть ее в политической жизни, с опасением относятся к росту ее реального влияния, в том числе в школе, в высшем образовании. И, кстати, следствием советизированного восприятия Церкви стали две очень важные вещи, которые показывают, почему возникает это ощущение реакционности церковной культурной повестки.
Во-первых, когда в Церкви происходит что-то хорошее и позитивное, то это «хорошее» сразу отделяется от «церкви как института» и присваивается простым верующим или отдельным «хорошим священнослужителям». Это чисто секулярное явление, которое прекрасно заметно в масс-медиа.
Во-вторых, все, что делает Церковь на официальном уровне, не замечается и выпадает из публичного пространства, а то, что плохого делает священник или иерарх, тут же переносится на всю Церковь. Скажем, все те проекты, о которых я говорил выше, — о них в масс-медиа почти ни слова, их никто не обсуждает, зато обсуждают очередного священника-преступника.
И представители Церкви, будто бы отвечая на этот антизапрос российского общества, формируют соответствующую повестку. Последнее хорошо заметно по сетке вещания телеканала «Спас», который, естественно, стремится привлечь массового зрителя. На «Спасе» есть и православная гастрономия, и политические ток-шоу с обсуждением то наших, то украинских «сектантов», и программы про чудотворные иконы, и советское кино, но мало программ, где о реальных делах Церкви рассказывается языком актуальной светской журналистики. Но, несмотря на это, я все равно считаю, что поводов для оптимизма сейчас больше, чем для пессимизма.
— Почему?
— Если внимательно присмотреться к происходящему сегодня внутри Церкви с точки зрения той же культуры, то мы увидим, что на самом деле в ней представлены интересы почти всех групп нашего общества. То есть она не только уже сейчас живет своей внутренней и довольно активной культурной жизнью, но и становится «домом» для любого человека — будь он либералом или консерватором, левым или правым, ориентированным на Запад или же на «поворот на Восток». Такого опыта культурного и политического взаимодействия с обществом в истории Русской Церкви, надо сказать, никогда еще не было в таком масштабе.
Скажем, есть линия, которую ведет митрополит Псковский Тихон (Шевкунов). Это довольно яркая, идеологически ориентированная и консервативно-патриотическая повестка, представленная, например, его мультимедийным проектом по истории России. Есть линия другой направленности — Преображенское братство отца Георгия Кочеткова, которое, с одной стороны, является миссионерским, а с другой — объединяет либеральную интеллигенцию.
Кроме того, есть, например, международный культурный проект «Артос» Сергея Чапнина, который издает журнал «Дары», среди его проектов — организация в России и на Западе выставок, посвященных святым неразделенной Церкви, в том числе современной иконописи и христианскому искусству в целом.
Активное взаимодействие Церкви и культуры есть и в писательской среде, причем многообразное. Можно вспомнить известную поэтессу Ольгу Седакову и писателя Евгения Водолазкина, который является практикующим православным, и писательницу Людмилу Улицкую, которая не раз затрагивала христианскую тематику, и поэтессу Олесю Николаеву (супругу отца Владимира Вигилянского), и писателя Захара Прилепина.
Все они представляют совершенно разные, условно, идеологические линии, но ведут они их в «церковном периметре». Получается, что Церковь сегодня представлена в самых разных сегментах культуры, разных идеологических ориентациях, которым она позволяет мирно сосуществовать друг с другом под одной крышей. Поэтому я и оптимистичен.
— Тем не менее остается вопрос относительно того, какой вклад Церковь в принципе способна внести в современный культурный процесс в России, особенно с учетом всех тех проблем, которые вы перечислили. Что она может предложить нашему обществу с такой, пусть и прагматической, точки зрения?
— Думаю, что здесь стоит сказать о двух вещах. Во-первых, Церкви в каком-то смысле «повезло», что в 2000-е годы государству не удалось реформировать ее «сверху», а у Патриарха Кирилла не было средств и возможностей для создания в Патриархии жесткой централизованной системы. Бюрократизация без строгой централизации оставила определенную свободу действий. Именно благодаря этому Церковь сегодня так ярко показала себя с точки зрения социального служения, которое так востребовано в современной России.
Здесь, кстати, свою роль сыграл сам Патриарх Кирилл, который в конце концов дал приходам и епархиям свободу ради развития церковной жизни, и социальное служение самоорганизовалось «снизу». Кроме того, так совпало, что многие гражданские НКО в 2010-е годы оказались под более строгим контролем властей, чем церковные. По сути, православные социально ориентированные организации были выведены за пределы контроля со стороны разных силовых структур и проверок и потому могли действовать свободно, что и дало такой мощный результат. И в этом смысле сглаживание социальных, психологических, культурных травм общества — это та реальная, ощутимая задача, которой Церковь сегодня уже вполне успешно занимается.
Во-вторых, я бы отметил пусть и медленный, но рост политической культуры внутри Церкви, который очень важен при общей слабости гражданского общества в России. Ведь для нашего общества, даже несмотря на советское наследие и влияние западной секулярной культуры, православие по-прежнему остается стержнем российской культуры, в том числе и политической идентичности. Конечно, от Церкви многие сегодня ждут не участия в какой-то новой партийной структуре или движении, а ждут богословского осмысления нашей современной жизни. Даже церковного образа российского будущего, которого нам так не хватает. Этого, уверяю вас, от Церкви очень ждут молодые люди, которые, как и во всем мире, плохие прихожане, но не менее религиозны, чем люди других возрастов. Думаю, с учетом того культурного и политического разнообразия, о котором мы говорили выше, осмысление образа нашего будущего может быть вполне по силам Русской Православной Церкви.
Беседовал Тихон Сысоев, материал опубликован в № 6 печатной версии газеты «Культура» от 24 июня 2021 года в рамках темы номера «Почему для культуры наступили «темные времена»?»
